Текст книги "Голод"

Глава 7

Стараясь не отклоняться от направления, которое указал старик, я еду на восток. Если когда-то во мне и жил страх, то теперь его не осталось. Я долго не могу отыскать дом, в котором остановился Голод, но в конце концов нахожу. Он ничем не выделяется среди других. Я могла бы проехать мимо, если бы не злобного вида мужчины, маячащие вокруг.

Один из них замечает меня и делает несколько угрожающих шагов навстречу, а потом скрывается в доме. Явно пошел обо мне доложить. А значит…

Значит, Голод внутри.

Сердце у меня бешено колотится.

Голод там, и через несколько мгновений он узнает, что в этом проклятом городе остался кто-то живой.

Прежде чем остальные люди, стоящие на страже, успевают что-то предпринять, я еду прочь и останавливаюсь только через три квартала, когда натыкаюсь на заброшенный дом.

Я достаю из своей тележки кое-какое оружие и жду, когда кто-нибудь из людей Голода придет за мной или, еще хуже, какое-нибудь из этих чудовищных растений вытянется из земли и раздавит меня насмерть. Я уже почти готова к этому, но ничего не происходит. Минуты текут за минутами, солнце опускается ближе и ближе к горизонту.

Жнец здесь, в этом городе, в нескольких кварталах от меня. При этой мысли адреналин зашкаливает, и в душе рождается желание броситься к этому особняку, высадить двери и ворваться внутрь. Но я заставляю себя выжидать, обдумывая что-то вроде плана, пока небо становится темнее.

Я медлю до тех пор, пока не наступает ночь, и только после этого покидаю свое укрытие. Два клинка висят у меня на бедрах и еще один – на груди. Кожаные ремни, которыми они пристегнуты, ощущаются непривычно. Еще два месяца назад для большинства законопослушных граждан такое количество оружия было бы явным излишеством. Теперь же этого может оказаться еще и недостаточно для защиты от Голода и его людей.

Я крадусь к дому, где он остановился, и сердце колотится сильнее. Я знаю о всаднике достаточно, чтобы понимать: люди уже пытались и не смогли его убить. Но это не заставляет меня замедлить шаг.

Особняк прямо передо мной. Мимо не пройдешь. Это единственный освещенный дом в городе. Горят масляные лампы, и снова кучка мужчин торчат у дверей. Некоторые стоят, другие сидят и курят на лужайке перед домом. Один шагает взад-вперед, отчаянно жестикулируя на ходу: он что-то говорит, но на таком расстоянии я не могу расслышать.

Держась в тени, сворачиваю в тот квартал, который тянется за домом. Между темными пустыми домами никого нет. Неудивительно: Голод, скорее всего, не ждет нападения, он ведь уже уничтожил бо2льшую часть населения города.

Прикинув, какой из домов расположен точно напротив особняка Голода, я пересекаю двор и пробираюсь к задней части усадьбы. Здесь царит пугающая тишина.

Я перелезаю через каменный забор, разделяющий две усадьбы, и спрыгиваю на мягкую землю.

Сердце начинает колотиться с новой силой, дыхание то и дело перехватывает. Вот она, точка невозврата. До сих пор я еще могла последовать совету старика: бежать, спасать свою жизнь. Могла бы существовать дальше. Это было бы одинокое существование, совсем не похожее на привычную жизнь, но я осталась бы жива, чего нельзя сказать о большинстве людей.

Я делаю шаг вперед, потом еще один и еще, не обращая внимания на сигналы перепуганной рациональной части мозга. Здесь темно. За спиной у меня торчат фонарные столбы, но фонари не горят.

Спустя мгновение я понимаю почему – когда слышу стон умирающего. Вглядываюсь в темноту. Еще несколько секунд – и я различаю очертания груды тел.

Господи!

Я с трудом сдерживаю крик от нахлынувших воспоминаний. С минуту стою не двигаясь, игнорируя давние боль и страх, которые сейчас не кажутся такими уж давними. Наконец, когда удается совладать с эмоциями, делаю глубокий вдох и иду дальше, огибая тела.

Моя рука лежит на рукояти. Никогда раньше я не резала людей ножом. Царапалась, было дело, и пощечину могла влепить, и кулаком от меня кое-кому прилетало… и ногой двинуть по яйцам тоже случалось, и не раз, по правде говоря… но не более того.

Сегодня… сегодня я впервые пущу в ход кинжал. Я стараюсь поменьше думать об этом: не хочу потерять решимость.

Я подхожу к задней двери и дергаю за ручку. Она поддается.

Не заперто.

Кто же осмелится пробраться в дом Голода, после того как он уничтожил целый город?

Открывая дверь, я, клянусь, слышу стук собственного сердца. Оглядываю холодную гостиную. Несколько свечей мерцают, с них капает воск. Тусклый свет падает на кушетку, кресла, огромную вазу и просмоленный деревянный бюст какой-то женщины. Никого нет.

Я молча шагаю в комнату.

Где же все стражники? У дома я видела их чуть ли не дюжину, а здесь ни одного нет.

Еще мгновение – и я слышу тихое постукивание. Перевожу взгляд вправо, на звук, и взгляду открывается тускло освещенная столовая. Сердце замирает, когда я вижу силуэт Голода: он сидит в кресле спиной ко мне.

Доспехов на нем уже нет, но на столе перед ним коса – рядом с раскрытой книгой, лежащей на месте, где должна бы стоять тарелка. Однако непохоже, что Жнец читает. Судя по наклону головы, он смотрит в окно напротив, а его пальцы рассеянно барабанят по столу.

Жнец сидит так неподвижно, что, если бы не эти пальцы, я могла бы подумать, что это просто еще одно дорогое изваяние, украшающее дом.

На мгновение я задумываюсь: не ловушка ли это? Охраны нет, а ведь должна быть. Голод сидит здесь один и как будто не замечает моего присутствия.

Я долго жду в тени, глядя на его широкую спину, на волосы цвета жженого сахара. Так долго, что любая ловушка уже должна бы захлопнуться. Секунды идут за секундами, и ничего не происходит.

Наконец, я подкрадываюсь ближе, неслышными шагами пересекая гостиную.

Кладу руку на один из ножей, висящих на боку, и как можно тише вынимаю его из ножен.

Убить его и уйти незамеченной. Таков план. Я понимаю, что это не положит ему конец навсегда. Он же все равно бессмертный.

Это то, что я знала о Голоде с самого начала, давным-давно. Покончить с ним нельзя.

Но сейчас это неважно. Убить его – пусть хоть временно – единственное решение, доступное человеку. Поэтому я отбрасываю прочь свои сомнения. Я зашла уже слишком далеко, поздно останавливаться.

Огибая диван в гостиной, я едва не спотыкаюсь о труп.

Прикусываю губу, чтобы подавить вскрик.

Боже правый!

Стоило мне только подумать, что сюрпризов можно больше не ждать…

Мужчине, лежащему у моих ног, кто-то распорол живот от пупка до ключицы. Он безучастно смотрит вдаль, лежа в луже собственной крови.

В горле застревает комок желчи, я глотаю его. Все это время я уверена, что Голод вот-вот услышит меня.

Но он не слышит, насколько я могу судить. Все так же барабанит пальцами по столу и смотрит в окно.

Обойдя труп, я бесшумно пробираюсь в столовую. Сердце, которое еще несколько минут назад так бешено колотилось, теперь бьется ровно. Я ощущаю леденящее спокойствие. Исчез и страх, и нервное напряжение, и чудовищный гнев, копившийся во мне неделями.

Вот, значит, каково это – жить без сознания.

Я подхожу к спинке кресла Голода и одним плавным движением приставляю кинжал к его шее.

Слышу резкий удивленный выдох всадника.

Запустив пальцы в его красивые волосы, я рывком запрокидываю ему голову назад и крепко вдавливаю лезвие в кожу.

– Не ту девушку ты выбрал, – шепчу я ему на ухо.

Всадник каменеет под моей рукой.

– Ты либо очень храбра, либо очень глупа, если решилась сразиться со мной, – говорит он, глядя острыми зелеными глазами прямо перед собой.

– Ты ублюдок, – говорю я, крепче сжимая его волосы. – Посмотри на меня.

Он переводит взгляд на мое лицо: поворачивает голову так, что мой клинок чиркает по шее. Встретившись со мной взглядом, Жнец ухмыляется, хотя в его положении едва ли можно найти что-то забавное.

– Помнишь меня? – спрашиваю я.

– Прости меня, человек, – говорит он, – но вы все на одно лицо.

Это сказано, чтобы оскорбить меня, но оскорбления меня уже давно не задевают. Уже очень давно.

Однако через мгновение на его лице мелькает искра узнавания, и он приподнимает брови.

– Ты та самая девушка, чье тело предлагали мне в подарок, верно? – спрашивает он. – Надо же, как меняет лицо краска.

Еще одно оскорбление.

Я крепче сжимаю в кулаке его волосы и вдавливаю кинжал в шею чуть сильнее. Жнец никак не реагирует, но могу поклясться, что он взволнован – очень, очень взволнован.

Он проходится взглядом по моему телу.

– А ты все еще дышишь, – замечает он. – Неужто кто-то из моих людей поддался на твои жалкие уловки и пощадил тебя?

Мой клинок скользит по его коже, оставляя за собой кровавую полосу. Годами я вынуждена была подчиняться мужским требованиям, так что теперь чертовски приятно подчинить своей воле кого-то другого, и я не могу представить себе, кто из живущих мог бы заслуживать этого больше, чем он.

Жнец следит за выражением моего лица. Через мгновение он смеется.

– Прости, я что, должен испугаться?

Его голос звучит так спокойно, что я почти верю ему. Но руки у него напряжены, мышцы натянуты. А еще у меня сохранились воспоминания о нашей последней встрече. Сколько бы страданий он ни причинял другим, не думаю, что ему приятно испытать их на себе.

– Ты все еще не вспомнил меня по-настоящему, – говорю я. – Подумай еще.

– И в чем смысл этого упражнения? – недовольно спрашивает Голод. – У меня нет привычки запоминать людей.

Я чуть ослабляю пальцы, сжимающие его волосы.

– Я спасла тебя однажды, когда больше никто не захотел.

– Вот как? – переспрашивает Голод с веселым удивлением. Однако, несмотря на это, в глазах у него загорается гнев. Я чувствую, что он тянет время – ждет, когда я допущу какую-нибудь оплошность, и тогда он бросится на меня.

– Это была ошибка, о которой я с тех пор жалею каждый день, – признаюсь я, чувствуя, как перехватывает горло.

– Правда? – Теперь я могу поклясться, что все это его забавляет. – Так расскажи же мне, храбрый человек, как ты меня спасла?

– А ты не помнишь? – спрашиваю я, и в самом деле несколько шокированная. Как он мог забыть? – Когда я нашла тебя, лил дождь. Ты был весь в крови, и в твоем теле не хватало… нескольких кусков.

Глумливая улыбочка медленно сползает с лица Голода.

Наконец! Та самая реакция, которую я ждала!

Мои пальцы на его волосах снова сжимаются.

– Ну что, вспомнил меня, ублюдок?

Глава 8

Пять лет назад

Анитаполис, Бразилия

Я не верила слухам. Пока не увидела его.

Вот уже несколько лет у нас в городе шептались о бессмертном, который вздыбил моря и расколол землю. О всаднике, который пришел в наши края и пытался перебить всех нас, людей. Ходили слухи, что его поймали и в наказание заперли где-то среди необъятных лесов Южной Бразилии. Где-то неподалеку от нашего города.

До сих пор я не придавала этим слухам особого значения.

Под проливным дождем мой взгляд зацепился за бесформенный ком, лежащий на обочине грунтовой дороги.

Не смотри туда.

Я знаю, что смотреть не надо. Знаю, когда мой разум соберет то, что я вижу перед собой, в связную картину, мне это не понравится. Но отвести взгляд невозможно. Хлюпая ботинками по грязи, я приближаюсь к этому предмету и наконец понимаю, что у моих ног: грязное, окровавленное туловище. Изуродованное почти до неузнаваемости.

Дыхание у меня сбивается, я едва не роняю корзину с плодами джаботикабы[4]4
   Бразильское виноградное дерево. Вечнозеленое растение.


[Закрыть] и не рассыпаю темные ягоды по земле.

Кто мог сделать такое со своим ближним?

Домой! Скорее!

Нападавший, может быть, и сейчас где-то здесь, а этот бедняга, которого бросили умирать… ему уже нет смысла пытаться помочь. Он явно мертв.

Проходя мимо тела, я невольно замедляю шаг – ничего не могу с собой поделать, любопытство берет верх. И тут замечаю нечто странное. На шее и на груди этого человека… что-то светится.

Ожерелье какое-нибудь, что ли? Что за украшение может так светиться? Я пристально вглядываюсь в голый торс, рассеянно отмечая, что передо мной мужчина.

Хватит пялиться, иди домой! Кто бы это ни был, он мертв, а я промокла до костей, и если опять приду поздно, тетя Мария с меня шкуру спустит.

Не говоря уже о том, что убийца мог притаиться в лесу, возвышающемся у самой дороги. Может быть, в этот самый момент он наблюдает за мной.

Напуганная этой мыслью, я поднимаюсь на ноги и тянусь за корзиной, а дождь все хлещет. Не успеваю я сделать шаг, как за спиной раздается слабый звук.

Я резко оборачиваюсь, и на этот раз плоды джаботикабы все-таки рассыпаются из корзины.

Я окидываю взглядом деревья по обе стороны от дороги в полной уверенности, что из-за них вот-вот выскочит убийца.

И тут снова слышу звук, только теперь мне ясно, откуда он исходит: от окровавленного тела.

Вот дерьмо!

Неужели этот человек… жив?

Мысль пугающая, чтобы не сказать больше. Он же на куски разорван!

Я сглатываю комок и делаю шаг к телу, чувствуя, как внутри все холодеет от ужаса.

Просто проверю, чтобы убедиться, что он мертв…

И все же я не сразу решаюсь коснуться его. Одной руки у него нет вообще, целиком. Другая оторвана до локтя, ее рваные края представляют собой сплошное месиво.

Я перевожу взгляд на его грудь, исполосованную плетью до самого паха. Ноги не отрублены, но, похоже, как и туловище, рассечены в нескольких местах. С обнаженного мужчины стекают струйки крови, смешанной с дождевой водой.

От зрелища такой страшной боли хочется плакать.

– Что с вами случилось?

Мужчина лежит неподвижно. Слишком неподвижно. Должно быть, тот звук мне просто померещился.

Человек никак не может выжить после таких ран.

По коже у меня все еще бегают мурашки. Инстинкты подсказывают: нужно бежать, пока тот, кто это сделал, не напал и на меня.

Прежде чем подняться, я кладу руку на грудь мужчины, прямо напротив сердца, – просто чтобы убедиться, что он действительно умер.

Он абсолютно неподвижен. Ни вздоха, ни стука сердца.

Мертв.

Я уже хочу убрать руку, но тут мое внимание привлекает мягкий зеленый свет в паре сантиметров от кончиков моих пальцев. Я прищуриваюсь: что за чертовщина?

Рука сама собой тянется к пятнам света. Это не украшение. Эти пятна светятся прямо на коже.

Я перевожу взгляд на лицо незнакомца, скрытое под всклокоченными волосами. Пульс у меня учащается.

Возможно ли это?..

Но тогда выходит, что слухи правдивы. Те самые нелепые, пугающие слухи.

Нет, конечно, этого не может быть. Того, кто может сотрясать землю и уничтожать посевы, людям не одолеть.

Но теперь я слышу, как пульсирует кровь в ушах, и все смотрю и смотрю на это лицо, прикрытое завесой мокрых волос.

Повинуясь внезапному порыву, я протягиваю руку, убираю мокрые пряди с лица мужчины и заправляю их за ухо.

При моем прикосновении его глаза распахиваются. Радужка у них ярко-зеленого цвета.

Вскрикнув, я отшатываюсь и шлепаюсь на землю.

Боже правый, святые угодники! Что же за хрень творится?

– Помоги… – шепчет незнакомец, и тут же глаза его снова закрываются.

Вся дрожа, я смотрю на бесчувственное тело всадника.

Он жив. Всадник. Тот, кто послан Богом, чтобы убить всех. Он жив, у него недостает каких-то частей тела, и вот он просит меня о помощи.

Я обхватываю себя руками за плечи. Что же мне делать?

Рассказать всем в городе. Люди же должны знать, что всадник здесь.

Но кто же мне поверит? Еще час назад я бы сама не поверила.

Ну, сочтут тебя дурочкой, и что? Ты расскажи, а они уж пускай сами решают.

Я поднимаюсь на ноги и торопливо иду прочь. Но… останавливаюсь. Бросаю неуверенный взгляд через плечо.

Этот человек – сверхъестественное он существо или нет – так изранен, что не в состоянии никому навредить. И, судя по его ранам, не такой уж он страшный монстр, как про него рассказывают.

Кто-то же сделал это с ним. И этот кто-то наверняка был человеком.

Я еще какое-то время смотрю на изуродованное тело.

«Помоги». Единственное слово, которое он смог выдохнуть, было просьбой о помощи. При этой мысли у меня что-то сжимается в груди.

Если это и правда всадник… мне определенно лучше просто уйти.

И все же я стою посреди дороги, не сводя с него глаз.

Мне вспоминается тетя, которая меня, в общем-то, в гробу видела. Если бы я вот так лежала в канаве, не уверена, что она стала бы меня спасать.

Я знаю, каково это – быть никому не нужной.

И если бы я была ранена и умоляла о помощи, мне бы хотелось, чтобы кто-то откликнулся. Хотя бы незнакомец.

Я сглатываю комок.

Черт побери все на свете, я это сделаю!

Дождь так и хлещет. Я хватаю всадника под мышки, рыская взглядом по грязной дороге. На полузаброшенной тропе никого. Никого, кроме меня и всадника. Но кто-нибудь появится непременно, это лишь вопрос времени.

С трудом, шажок за шажком, я волоку всадника с дороги к заброшенному дому, где играла когда-то в детстве. Даже с обрубленными конечностями он весит больше, чем целая корова, причем жирная корова.

Все это время сердце у меня бешено колотится. Кто бы ни сделал это, он и сейчас еще может быть где-нибудь поблизости.

И он наверняка ищет всадника.

Едва я шагаю за порог дома, ноги у меня подкашиваются, я падаю, и всадник валится на меня.

Несколько секунд я лежу, придавленная его окровавленным телом, тяжело переводя дыхание. Ну конечно, именно такой конец мне и назначен – задохнуться под тяжестью этого гиганта. Только я одна и могла так вляпаться.

Сама себе не верю: я пытаюсь спасти чертового всадника апокалипсиса!

Кряхтя от натуги, я спихиваю его с себя, и его тело откатывается в сторону.

Я хмуро смотрю на изуродованную фигуру всадника.

Пожалуй, «спасти» – это не то слово. Он уже, скорее всего, мертв. А я все торчу здесь с его телом, когда мне давным-давно пора домой.

Вот почему тетя Мария меня недолюбливает. Я как будто слышу ее голос: «От тебя больше вреда, чем пользы!»

Подумав о тетке, я вспоминаю и о корзине с фруктами, которую бросила на дороге. Если я не только опоздаю, но вдобавок еще умудрюсь потерять фрукты вместе с корзиной, она уж точно выставит меня, дуру любопытную, к чертовой матери из дома.

Я снова выхожу под проливной дождь и бреду за корзиной, в глубине души почти надеясь, что к тому времени, как я вернусь к заброшенному дому, всадник куда-нибудь исчезнет.

Но нет. Он все еще лежит истекающей кровью бесформенной грудой там, где я его оставила.

Еще не поздно уйти… или рассказать о нем кому-нибудь.

Но я не собираюсь делать ни того ни другого.

Я слишком сентиментальна, как говорят мои кузины.

Я ставлю корзину в сторону и присаживаюсь на корточки рядом со всадником. Мышцы все еще дрожат от напряжения, но я заставляю себя уложить мужчину поудобнее, то и дело морщась от прикосновений к его холодному телу.

Наверняка мертвый уже.

Но ведь я недавно уже думала, что он мертв, а оказалось, нет, и этого достаточно, чтобы не дать мне уйти из чертового дома.

Я сажусь напротив всадника, в другом конце комнаты, слушаю, как хлещет дождь по дырявой крыше, и заглушаю в себе нарастающую тревогу из-за того, что я до сих пор не дома и что за это меня наверняка ждет трепка. Закрываю глаза и прислоняюсь затылком к стене.

Должно быть, я задремала, потому что когда я открываю глаза, на улице уже почти темно.

Из дальнего конца комнаты доносится жуткий вой. Мой взгляд ищет его источник: это всадник. От его странных светящихся татуировок по дому разливается мертвенный зеленый свет. В этом тусклом свете я вижу белки его глаз. Вид у него растерянный и испуганный.

Жив все-таки.

Еще не вполне соображая, что делаю, я встаю, подхожу к нему и опускаюсь на колени. Всадник смотрит на то, что осталось от его рук, и, клянусь, похоже на то, будто они отрастают заново…

Я успокаивающе кладу ладонь на его голую грудь. От моего прикосновения всадник вздрагивает, словно ожидая удара.

У меня перехватывает горло. Это ожидание мне слишком хорошо знакомо.

– Тебя никто не тронет, – шепчу я.

Взгляд всадника обращается ко мне. Лицо у него все еще опухшее, в синяках, но, по-моему… по-моему, если не обращать внимания на раны, то лицо у него очень красивое.

Тебе-то что до его лица?

Всадник пытается поднять руку – может быть, для того, чтобы оттолкнуть меня, – но там и поднимать-то почти нечего.

– Я тебе ничего не сделаю, – клятвенно заверяю я, и голос у меня звучит твердо. До сих пор я еще колебалась, помогать ли этому человеку, но теперь, после того как увидела его таким страдающим и испуганным, я его не брошу.

– Пить хочешь? – спрашиваю.

Он пристально смотрит на меня. Его зеленые глаза – почти такие же пронзительные, как светящиеся пятна на груди. Он не отвечает.

Хочет, конечно. Весь день, наверное, ничего не пил. Я отцепляю флягу, висящую на боку, и подношу к его губам.

Всадник бросает на меня чертовски недоверчивый взгляд.

Я изгибаю бровь. Неужели он думает, что я отравила воду? Делать мне больше нечего!

Чтобы доказать ему, что там обычная вода, я делаю глоток. Отнимаю флягу ото рта и подношу к его губам.

Он качает головой.

– Ты же наверняка хочешь пить, – настаиваю я.

– Мне ничего не нужно, – шепчет он тихо и хрипло.

– Дело твое, – говорю я, откладывая флягу.

– Почему? – хрипит он.

Это значит: «Почему ты помогаешь мне?»

– Любой порядочный человек бы так сделал.

Он недоверчиво хмыкает, как будто порядочный человек – это что-то нереальное.

Мы сидим вдвоем в тишине. Мне хочется задать всаднику множество вопросов, раз уж он очнулся, но я помалкиваю. Он все-таки не в лучшем состоянии.

Едва эта мысль приходит мне в голову, как всадник издает какой-то негромкий звук, и грудь у него начинает подниматься и опускаться все быстрее и быстрее.

– Что с тобой? – шепотом спрашиваю я. Сама не знаю, почему шепчу.

Я слышу скрежет его зубов и резкий звук – сдерживаемый крик.

А-а. Ну да, Ана. Этому человеку очень больно.

Недолго думая, я протягиваю руку и провожу пальцами по его волосам. Мой отец так утешал меня, когда я болела.

Изо рта всадника вырывается еще один болезненный звук, и я убираю руку, решив, что это, пожалуй, не так уж успокаивает. Но всадник тут же сам льнет головой к моей руке, тянется за моим прикосновением.

Расхрабрившись, я придвигаюсь ближе, и вот наконец голова всадника почти лежит у меня на коленях. Тогда я вновь провожу пальцами по его волосам. Это, кажется, приносит ему облегчение. Я смотрю на него – глаза у него закрываются, дыхание становится ровнее.

– Что с тобой случилось? – вполголоса спрашиваю я.

Он не отвечает, да я и не жду от него ответа.

Что ты делаешь, Ана? Из всех ошибок, которые я совершала в жизни, эта, пожалуй, хуже всех.

Однако я не жалею об этом, хотя должна бы. Определенно должна бы.

______

Среди ночи я просыпаюсь от криков где-то вдалеке. Поднимаюсь, оглядываюсь по сторонам. Последнее, что я помню, – как я гладила пальцами волосы всадника. А потом устала и прилегла…

Я протираю глаза и подавляю зевок. За окнами еще темно, и…

– Удрал… сукин сын… удрал!

Это мгновенно прогоняет мой сон.

Всадник все так же лежит рядом со мной. Зеленое свечение от пятен на груди озаряет лицо. Глаза открыты.

Он тоже услышал.

Я выглядываю в окно, пытаясь разобрать, что там происходит.

– Все люди… мертвы…

Я смотрю на всадника. Если я верно расслышала, то он убивал людей, перед тем как я на него наткнулась. Меня пробирает дрожь.

Всадник встречает мой взгляд. Вот бы еще вид у него был не такой беззащитный.

Должно быть, он оборонялся, говорю себе. Я ведь сама видела его раны. Я бы, пожалуй, тоже убила того, кто со мной такое сделал.

– Тебя никто не тронет, – повторяю я, а сердце у меня бешено колотится. Теперь уже я от него не отступлюсь.

Комната, где мы прячемся, освещена мягким зеленым светом, исходящим от всадника, а дом, к несчастью для нас, стоит неподалеку от главной дороги. Рано или поздно эти люди заметят свет – если уже не заметили.

Я быстро принимаю решение: стягиваю с себя рубашку и набрасываю ее на грудь всадника. Ткань почти гасит свечение.

Мы сидим вдвоем в темноте и вслушиваемся.

– Найдем его следы… не мог уйти далеко…

Я вся холодею.

– Смысла нет… дождь… следы… утром…

Может, дождь уже смыл все признаки того, что я тащила сюда всадника. Может, удача улыбнется нам.

В голову тут же приходит мысль о том, как редко мне в жизни выпадала удача. Лучше уж не надеяться, что она вдруг выручит нас.

Голоса удаляются и больше не возвращаются.

Что бы они ни решили, их путь лежит не в нашу сторону.

Кажется, пронесло… пока.

После этого я уже не могу заснуть: слишком боюсь, как бы эти люди нас не нашли.

Мой взгляд вновь падает на темную фигуру всадника. Я не могу забыть, каким увидела его впервые. Он был так изуродован… При этой мысли у меня до сих пор перехватывает дыхание. Тем более что время от времени я слышу в темноте болезненные вздохи. Я уже не могу понять, спит он или нет. Снова начинаю гладить его по волосам, и это, кажется, успокаивает его.

С наступлением ночи холодок начинает пощипывать мою голую кожу. Я не решаюсь забрать у всадника свою рубашку, хотя и мерзну. Меня бьет дрожь, зубы стучат.

– Тебе холодно.

Его хриплый голос словно вырывается из самой тьмы. От него у меня мурашки бегут по коже.

– Ничего.

Вот влипла я. Даже не смешно. Если и не попадусь на мушку тем, кто ищет всадника, – а эти люди, пожалуй, не остановятся перед тем, чтобы поднять руку на девочку-подростка, – так тетя Мария выгонит меня из дома.

Я словно наяву слышу ее пронзительный голос: «Решила провести ночь с каким-нибудь парнем, потаскушка? Ну так раз уж ты считаешь, что доросла до секса, значит, доросла и до того, чтобы жить самостоятельно».

Так и будет.

А может, она просто отметелит меня до полусмерти.

Так что мурашки у меня не только от холода.

– Ложись рядом, – прерывает мои раздумья голос всадника.

Я смотрю туда, где, как мне кажется, должны быть его глаза, и от его слов у меня что-то сжимается внизу живота. Я понимаю, что он не вкладывал в них никакого сексуального смысла, но его хриплый голос и то, что мы с ним оба голые до пояса, невольно толкает мои мысли в эту сторону.

Я никогда не лежала рядом с мужчиной, если не считать родственников.

– Ты ранен, – говорю я. – Я могу толкнуть…

– Если бы ты беспокоилась о том, чтобы не потревожить мои раны, то не тащила бы меня сюда полумертвого.

Я-то, честно говоря, сказала бы, что даже не «полу», но, похоже, ему и это нипочем.

– Я не хотела тебе навредить, – говорю я. – Я хотела тебе помочь.

Он хмыкает, и я понятия не имею, верит он мне или нет.

– Я… не могла тебя бросить, – признаюсь я, ковыряя ногти. В комнате надолго воцаряется тишина. А потом…

– Ложись рядом, – снова говорит всадник.

Я прикусываю нижнюю губу и признаюсь:

– Я тебе не доверяю.

– Взаимно.

Я удивленно хмыкаю.

– Я же тебя спасла.

– Если, по-твоему, это называется «спасти»… – Голос у него обрывается, и он делает прерывистый вдох. – То я даже не спрашиваю, что у тебя называется «задать трепку».

– С ума сойти. – Зубы у меня стучат. – Я-то тебя пожалела. А ты такой грубиян.

– Ладно, – говорит он, – мерзни дальше.

Я смотрю на его силуэт в темноте. Очевидно, он сказал все.

Выдерживаю еще минут пятнадцать, а потом, выругавшись себе под нос, придвигаюсь к его боку. Натыкаюсь на что-то мокрое и липкое. Всадник резко втягивает воздух сквозь зубы.

Вот дерьмо…

– Прости, – извиняюсь я.

Он снова хмыкает.

Я осторожно ложусь рядом с ним, еще дважды случайно задев его руку. Каждый раз он тихонько охает от боли.

Держу пари, он уже жалеет о своем предложении.

Наконец, мой голый бок прижимается к его торсу. Голову остается только положить ему на плечо, больше некуда, и я волей-неволей вдыхаю его запах. Вот так спят влюбленные, уютно примостившись в объятиях друг друга.

Почему я вообще об этом думаю?

– Только не воображай себе ничего такого, – говорю я вслух, как будто это не у меня, а у всадника в голове бродят грязные мысли.

– Ну да, твое тело сейчас так соблазнительно, – язвит он.

Щеки у меня слегка теплеют.

– Я же не знаю, на что ты способен.

– У меня сейчас даже рук нет. Пока я не получу их назад, думаю, ты можешь не беспокоиться о моих способностях.

– Погоди-ка… получишь назад? – переспрашиваю я слабым голосом.

Всадник не отвечает. Но теперь я уже не могу думать ни о чем, кроме его ран. Как сейчас вижу перед собой его чудовищно изуродованное тело, лежащее в грязи, словно выброшенный мусор.

– Как ты выжил после того, что с тобой случилось? – спрашиваю я.

Молчание.

– Я не могу умереть, – наконец отвечает он.

Не может?

– А-а.

Молчание затягивается.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я. Насколько мне известно, всадников четверо, и я не имею ни малейшего представления, кто из них передо мной.

Клянусь, я чувствую, как он смотрит на меня своими пугающими зелеными глазами. Начинает смеяться в темноте.

– А ты не знаешь? – говорит он наконец. – Я – Голод, третий всадник апокалипсиса, и я здесь, чтобы убить вас всех.