Текст книги "Голод"

Глава 4

Мне снова снится все тот же повторяющийся сон: Голод идет по полю сахарного тростника. Его рука лениво висит вдоль тела, кончики пальцев касаются стеблей. Под его прикосновением они тут же съеживаются и чернеют. Тлен распространяется вокруг него, пока не засыхает все поле.

Жуткая тишина. Я даже не слышу, как свистит ветер в этих умирающих стеблях, хотя они колышутся от какого-то призрачного дуновения.

Я снова там: стою, как на часах, пока Жнец идет по полю, уничтожая урожай на своем пути. Где-то позади меня маячит темная фигура, но я не оглядываюсь.

Я смотрю, а Голод уходит все дальше, и тишина словно смыкается вокруг меня.

Сильная рука хватает меня сзади за плечо и крепко сжимает его.

Губы прижимаются к моему уху.

– Живи, – выдыхает голос.

И тогда я просыпаюсь.

Открываю глаза, щурюсь от невыносимого блеска солнца, и в ноздри ударяет резкий запах тлена.

Вся словно в тумане от боли и слабости, я делаю один прерывистый вдох, затем другой.

Пробую слегка шевельнуться. При этом движении тело пронзает резкая, разрывающая боль.

Ох, мать твою…

Я замираю в ожидании, когда боль утихнет. Она ослабевает… точнее, притупляется, переходит в равномерную пульсацию. Я делаю неглубокий вдох, втягивая в себя при этом комочки земли. Закашливаюсь и – дьявол меня возьми! – чувствую, что прохожу сквозь врата ада. Боль возвращается с новой силой.

Черт, как больно!

По телу скользит грязь, осыпается с меня, когда я приподнимаюсь на локтях. Рука касается чего-то мягкого: явно не грязи. Потом в тот же предмет упирается моя нога.

Скрежеща зубами от боли, я заставляю себя сесть. Вскрикиваю: тело болит в самых разных местах.

Сдерживай рвоту. Сдерживай рвоту!

Когда боль и тошнота проходят, я оглядываюсь вокруг. Сквозь туман в мозгу до меня доходит, что я сижу в недостроенном бассейне и что его уже засыпали землей. Но мое внимание привлекает не это.

Чуть дальше чем в метре от меня я вижу лицо, проглядывающее сквозь слой земли, словно только что пробившийся росток: рот приоткрыт, распахнутые глаза, безучастно смотрящие вдаль, припорошены почвой.

Мой взгляд блуждает вокруг, и у меня вырывается вскрик. Слева от меня из земли торчит нога и часть чьего-то туловища, справа – плечо и рука от другого тела.

Под рукой у меня что-то бугристое и довольно твердое. Я перевожу взгляд туда и тут же понимаю, что все это время опиралась на лицо жены мэра и два моих пальца уткнулись в ее зубы.

Крик вырывается у меня из груди, переходя в захлебывающиеся рыдания.

Боже правый!

Я отдергиваю руку, и дюжина мух взлетает, а потом вновь облепляет мертвое лицо.

Дочери этой женщины лежат рядом. Все они коекак присыпаны землей.

Их похоронили в едва зарытой могиле. Бросили умирать.

И меня вместе с ними.

Элоа…

Мой взгляд мечется по сторонам, отчаянно пытаясь отыскать женщину, которая приютила меня пять лет назад.

Я не вижу ее, но чем дольше осматриваюсь, тем отчетливее понимаю, что яма шевелится. Тут есть те, кто выжил в этом кошмаре, те, кто, как я, оказался погребен заживо.

И теперь, прислушавшись, я слышу их тихие предсмертные стоны. Это те из нас, кто еще жив, хотя, вероятно, ненадолго.

Мой разум яростно восстает против этой мысли.

Я хочу жить.

Я буду жить.

И тогда за все отомщу.

______

Не могу сказать, сколько минут проходит, прежде чем я заставляю себя встать. Все это время мне казалось, что кто-нибудь из людей Голода вот-вот выйдет убедиться, что мертвые действительно мертвы. И тогда всем моим трудам придет быстрый и безжалостный конец. Но никто не выходит.

Я отряхиваюсь от земли. Она везде: в волосах, на рубашке, на всей одежде, между пальцами ног и во рту. У меня не хватает храбрости взглянуть на раны на груди, иначе я наверняка увидела бы, что и они тоже забиты землей.

Поднявшись на ноги, я окидываю взглядом яму. Стенки слишком крутые, так просто не вылезешь. Но, к счастью, в бассейне есть часть помельче, и там кто-то додумался проделать ступеньки наверх.

Но чтобы добраться до них, мне придется перешагнуть через присыпанные землей тела.

Зажмурившись, я делаю глубокий вдох, потом выдох и шагаю вперед.

Боль сразу же усиливается, дыхание перехватывает, и каждое движение дается ценой почти невыносимой муки.

Я делаю один неуверенный шаг, затем второй, третий…

Еще чуть-чуть!

Нога оскальзывается на чьей-то окровавленной руке, и я падаю. Ударяюсь о землю.

Мучительная боль…

Кажется, я теряю сознание, потому что внезапно открываю глаза, хотя не помню, чтобы закрывала их.

Я снова лежу на присыпанном землей трупе, и моя щека прижимается к чему-то мокрому и липкому. Боль, ужас – от всего этого у меня сводит судорогой желудок. Я едва успеваю отвернуться, и меня начинает рвать.

Все мое тело бьет дрожь – и от физического напряжения, и от этой ужасной реальности.

Я позволяю себе отдохнуть еще мгновение, а затем начинаю плакать. Кажется, я больше не могу. Я хочу жить, но это выше моих сил.

Жуткие мухи садятся на меня, и именно это заставляет меня встряхнуться.

Не буду я пищей для этой погани. Не буду!

Я подавляю тошноту и, стиснув зубы от боли, вновь поднимаюсь на ноги.

Снова шагаю к ступеням. На этот раз не падаю. Поднимаюсь по лестнице и выбираюсь из бассейна смерти.

Как только ноги касаются твердой земли, у меня вырывается возглас облегчения. Но оно длится всего несколько секунд. Я все еще слышу слабые стоны умирающих.

Может, Элоа выжила? Не исключено.

Я вглядываюсь в море полузасыпанных тел. Свою мадам я среди них не вижу, но вижу мэра, хотя он почти неузнаваем: все лицо залито кровью. Он один из тех, кто еще цепляется за жизнь.

Я прижимаю руку к животу, чтобы унять боль, насколько возможно, а затем, спотыкаясь, подхожу к краю бассейна.

Мэр был нечутким любовником и страшно скупым на чаевые, но он не заслужил такой смерти – а его жена и дети тем более.

Я подхожу ближе, присаживаюсь на корточки и протягиваю руку. Не знаю уж, как я вытяну из ямы раненого взрослого мужчину, но остаться в стороне не могу.

Он трясет головой, словно захлебываясь воздухом. Только теперь я замечаю дорожки слез у него на щеках.

– Хватайтесь за мою руку, – говорю я настойчиво, почти умоляюще.

Он не двигается.

Его темные глаза встречаются с моими.

– Убей… меня… – чуть слышно шепчет он.

Я гляжу на него растерянно.

– Что?

– Пожалуйста… – хрипит он.

Я в ужасе отшатываюсь. Мои глаза дико блуждают вокруг, лишь бы не смотреть на него, и в этот миг я вижу спину Элоа, залитую кровью.

С моих губ слетает крик. На мгновение забыв о мольбе мэра, я поднимаюсь и пошатываясь иду к Элоа. В глазах темнеет от боли. Я даже не пытаюсь сдержать рыдания, хотя где-то на задворках сознания шевелится беспокойство – как бы меня не услышали люди Голода.

Я падаю на колени и отчаянно тяну руки к Элоа. Она близко, и мне удается до нее дотронуться, но едва мои пальцы касаются ее, как я понимаю: Элоа больше нет. Ее кожа меньше всего напоминает живую плоть.

У меня вырывается всхлип.

Элоа больше нет.

По правде говоря, у меня сложные отношения… то есть были сложные отношения с этой женщиной: в них было поровну обиды и благодарности. Я знаю, что она использовала меня, даже эксплуатировала, но она же была мне своего рода опекуном и доверенным лицом, она защищала меня от худшего, что только может случиться с человеком в нашем мире. Этот ее план – подсунуть одну из своих девушек всаднику – не должен был закончиться так.

Последние пять лет мой гнев на Голода был всегда со мной, как струп на коже, и теперь он лично сорвал этот струп.

Он уже дважды отнял у меня все.

Пора бы заплатить за это.

Собравшись с силами, я встаю и отхожу от бассейна с кружащими над ним мухами.

Все это время я не замечала, что ни Голод, ни кто-то из его людей ни разу не показались на заднем дворе. Да и яма была почти засыпана. Должно быть, они закончили здесь свои дела.

На дрожащих ногах я бреду по дороге к дому, скрежеща зубами от чудовищной боли.

Я не должна была выжить и сейчас очень жалею, что еще дышу, так как мое тело словно разорвано на части.

Я огибаю особняк. Дверь распахнута настежь.

Дом выглядит заброшенным.

Сколько же я пролежала в этой яме?

Я ковыляю домой, делая на ходу неглубокие, прерывистые вдохи. Когда зрение затуманивается или боль и усталость становятся слишком невыносимыми, останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Давлюсь приглушенными рыданиями.

По пути обхожу высокие растения, пробившиеся сквозь асфальт. Может быть, если бы каждый шаг не требовал от меня таких усилий, я бы заметила, как тихо вокруг. Тихо и пусто. Заметила бы гнилостный запах, от которого щиплет в носу, и то, как изменилась сама дорога.

Когда до дома остается уже меньше половины пути, я наконец замечаю жужжание мух – звук, сопровождавший меня почти все это время. Но и теперь я не обращаю на него внимания, пока не прислоняюсь к одному из деревьев, растущих посреди улицы, – кажется, когда я шла по этой дороге в прошлый раз, этого дерева не было здесь…

Жужжание становится таким громким, что я почти чувствую, как вибрирует от него все вокруг, и тут наконец понимаю: что-то здесь не так.

Я поднимаю взгляд туда, откуда исходит звук, и крик застревает у меня в горле. С ветвей огромной араукарии свисает скрюченное тело – ноги босые, мертвенно-бледные. Я смотрю, как труп слегка раскачивается на ветру. Рой мух кружит над тем, что, видимо, было когда-то стариком. Мошкара налетает и садится, потом снова налетает и садится, облепляя труп.

Я перевожу взгляд на полог листвы и замечаю еще одно тело – молодой женщины. Ее руки и ноги оплетены ветвями, глаза выпучены.

Я уже видела такое. Господи спаси, я уже такое видела…

Я видела, как вот такие же деревья в мгновение ока вырастают из земли, и легко могу представить, как они хватают людей на улице и высасывают из них жизнь, словно анаконды.

Легче от этого не становится.

Я снова сгибаюсь пополам: меня одолевают рвотные позывы. Но в желудке уже ничего не осталось.

Я вспоминаю, как все мы, горожане, стояли на дороге в ожидании Жнеца, с руками, полными подарков, призванных умилостивить его. Потом вижу перед собой его лицо, когда он приказал убить меня. Только потому, что я привлекла его внимание.

Вот какой ответ мы получили на свой страх и на свою щедрость.

Вспышка гнева на миг заглушает боль и ужас.

Никто из нас этого не заслужил. Ну, может быть, парочка самых мерзких моих клиентов заслужила, но все остальные – нет.

Я отрываюсь от дерева и иду дальше. Теперь я уже вижу и деревья, и колючие кустарники, пробившиеся сквозь трещины на улицах Лагуны. На каждом из них – зажатые в ловушке ветвей скрюченные тела.

На улице никого, кроме меня. Людей больше нет, их место заняли мухи – и еще полудикие собаки, рвущие зубами тела, что висят пониже.

Я не свожу глаз с этих растений, словно они в любой момент могут схватить меня и раздавить. Пока что этого не происходит, и я чертовски надеюсь, что и дальше удача мне не изменит.

До «Раскрашенного ангела», приткнувшегося между таверной и игорным залом, я добираюсь в полном одиночестве. Ни одной живой души мне так и не встретилось.

Я прохожу под деревянной вывеской, изображающей голого ангела-женщину с крыльями, едва прикрывающими сиськи и прочие места, и проскальзываю в тот единственный дом, который знаю уже полдесятка лет. Дверь за мной захлопывается, звук эхом разносится по всему зданию.

В большой гостиной я застываю как вкопанная.

Обычно в это время дня девушки отдыхают на диванах, украшенных драгоценными камнями, которыми заставлена вся комната. Бывает, что и в полдень заглядывает какой-нибудь посетитель, но обычно, если не отсыпаемся после ночной работы, мы валяемся на диванах, пьем кофе или чай, играем в труко[3]3
   Карточная игра вроде «дурака». Участвуют от двух до шести человек (в командах по двое). Популярна в Южной Америке.


[Закрыть], сплетничаем, поем песни, делаем друг другу прически и еще всякое разное.

Сегодня бордель тих, как могила. И неудивительно. Три огромных колючих куста растут посреди комнаты, и в них… Лучано, Бьянка и Клаудия.

Все они решили остаться в городе: не хотели расставаться с той жизнью, к которой привыкли. И вот теперь их нет, и все их надежды и мечты ушли вместе с ними.

Горло у меня судорожно сжимается. Я отчаянно стараюсь сохранить самообладание и всей душой надеюсь, что хотя бы те женщины, которые бежали до прихода всадника, живы и в безопасности.

С трудом передвигая ноги, я прохожу мимо тел бывших соседок.

– Эй?.. – окликаю я, но уже знаю: никого здесь нет. Голод никого не оставляет в живых.

Я кое-как ковыляю на кухню. Хочется только одного: спать, но губы у меня потрескались, и горло саднит от обезвоживания. Порывшись в шкафчиках, нахожу несколько кусочков фруктов, уже отживших свой век, немного черствого хлеба и твердую корочку сыра. Вот и все, что осталось от обычно солидных кухонных запасов. Холодильник распахнут настежь, его полки пусты, и кладовка, где висели колбасы и мешки с зерном, очищена.

Я беру со стола почти пустой кувшин с водой, подношу к губам и осушаю до дна. Рву зубами хлеб, прерываясь только для того, чтобы жадно откусить кусок сыра или сморщенных фруктов.

Меня опять тошнит – желудок словно не способен больше принимать еду. При мысли об этом все съеденное чуть не выходит обратно.

Господи, надеюсь, меня не ждет долгая, медленная смерть, растянутая на целый месяц.

Я почти готова лечь прямо тут на какой-нибудь диван, настолько мое тело измотано. Но смотреть на мертвецов тоже больше нет сил, и я, спотыкаясь, поднимаюсь по лестнице в свою комнату, где, к счастью, уже не вижу никаких чудовищных растений.

Я падаю в постель, заляпывая простыни грязью и кровью. Элоа уже нет в живых, орать на меня некому, да и, честно говоря, если тут еще остался кто-то, кто может на меня наорать, я буду только рада.

Потому что я почти уверена, что осталась совсем одна.

Глава 5

Я не умираю. Ни в этот день, ни на другой, ни на третий.

Не знаю, почему из всех людей в Лагуне – людей, у которых были хорошие, завидные жизни, – именно мне было позволено сохранить свое никчемное существование.

Первые дни проходят будто в лихорадочном бреду. Я точно помню, что в какой-то момент вытащила себя на улицу, к колодцу, чтобы набрать воды в кувшин, и что сумела подняться с кровати, чтобы сходить в туалет, но все это вспоминается как в тумане. Помню только, что пару раз поела.

Проходит примерно неделя, прежде чем жар спадает. Голова наконец проясняется, а в желудке урчит от голода, несмотря на ужасный гнилостный запах, стоящий в комнате.

Тьфу. Умереть хочется.

Наверняка умереть было бы легче, чем терпеть эту ужасную боль, но раз уж я за каким-то чертом выжила, делать нечего.

На задворках памяти мелькают воспоминания: чья-то рука на плече, шепот на ухо…

Но вскоре все это исчезает и больше не возвращается.

Я с усилием приподнимаюсь и сажусь.

Впервые за всю неделю я отчетливо вижу обстановку вокруг. У изножья кровати стоит сундук с самыми интересными игрушками и костюмами. Шкаф набит мягкими облегающими платьями. Дразнящими, открывающими самые притягательные части тела. На подоконнике стоит моя коллекция растений – почти все они уже завяли. А еще есть туалетный столик, уставленный стеклянными флакончиками с духами и косметикой. Все выглядит так, как будто до моей комнаты не дошло сообщение:

«Миру конец. Действуйте соответственно».

Выбравшись из кровати, я заставляю ноющие мышцы шевелиться и морщусь, когда движения мучительно отдаются в потревоженных ранах. Боль все еще чудовищная, но ее можно кое-как терпеть – настолько, чтобы быть в состоянии замечать что-то другое.

Например, то, что еще по меньшей мере две комнаты, через которые я прохожу, заросли страшными растениями Голода, и они тоже сжимают в своих лапах моих бывших соседок по дому, чьи тела уже основательно разложились.

Страх и невыносимая вонь гонят меня на улицу. Я несколько раз глотаю ртом воздух. Затем, набравшись храбрости, захожу в таверну по соседству – поискать чего-нибудь съестного.

Там все то же: снова растения, снова мертвецы, снова ужас. Я опускаю глаза и, стараясь не дышать, пробираюсь на кухню.

В поисках еды я обхожу еще одно скрюченное дерево, не глядя на мертвого повара. Разлагающиеся тела, как я быстро убеждаюсь, выглядят кошмарно.

Я никогда не смогу отделаться от этого видения.

Большая часть продуктов в таверне протухла, но я торопливо хватаю то немногое, что еще съедобно, и ухожу.

Ночью я рыдаю, промывая раны.

Отчасти это слезы боли. Несколько ран очень глубокие, и они все еще воспалены. Но есть и другая причина для слез: то, что мне некуда деваться от царящего вокруг тлена. И на улицах, и за дверью каждого дома – смерть, и я чувствую, что вот-вот лишусь рассудка от ужаса – если уже не лишилась.

И еще я плачу о тех женщинах, с которыми вместе работала: об Элоа, которая дала мне приют, о Бьянке, Клаудии и Лучане – будь они здесь, помогли бы мне обработать раны, как делали всякий раз, когда клиенты выходили за рамки дозволенного.

И еще я плачу о других девушках, умерших в своих комнатах или болтающихся на деревьях где-нибудь на улицах города.

Я плачу до тех пор, пока голова не начинает раскалываться. Когда кажется, что слез больше не осталось, я делаю длинный прерывистый вздох, потом еще один.

Каждый вздох кажется маленькой победой. Я не должна была выжить. Никак не должна была. И с каждым вздохом моя решимость крепнет.

Я отомщу ему.

Даже если для меня это будет означать верную смерть, все равно отомщу.

Этот чертов утырок совершил одну огромную ошибку, когда пришел сюда: не проверил, умерла я или нет.

И теперь он за это заплатит.

Глава 6

В следующие несколько дней я пробираюсь в чужие дома и торговые заведения и беру все, что только можно.

Если я хочу отправиться в погоню за всадником, мне нужен транспорт. Подкашивающиеся ноги кое-как носят меня по улицам Лагуны. Я морщусь при виде птиц, хрипло орущих друг на друга в драке за останки какого-то бедолаги.

Ради всего святого, Ана, не смотри на это!

Я делаю успокаивающий вдох, пытаясь подавить тошноту.

Когда я впервые увидела, что Голод может сделать с целым городом, то не стала дожидаться, когда начнут разлагаться тела. Но в этот раз раны не оставили мне выбора.

Дыхание у меня сбивается, и я шатаюсь на ходу.

Я добираюсь до почтового отделения: там есть лошади, кареты и…

Они все исчезли. Все лошади.

Стойла почтовой конюшни распахнуты настежь, и все они пусты. Единственное объяснение этому – вьющиеся по каждому стойлу растения: их лианы все еще оплетают засовы.

Голод выпустил лошадей?

Поглазев еще немного, я выхожу из конюшни. Может, это и к лучшему, что лошадей нет. Где уж мне сейчас накормить, напоить и приютить живое существо, да еще такое пугливое, как лошадь.

Во дворе почты стоят ряды велосипедов – к некоторым даже тележки уже прицеплены. Я выбираю один такой и качу к борделю. Дальше остается только сложить в тележку все мои припасы. Еда, вода, одеяла, аптечка, палатка… Проклятье, Ана, кому бы в голову пришло, что в тебе, шалаве, пропадала любительница походов?

Помимо этого я сгружаю в тележку кучу всякого оружия. Не знаю, с кем придется столкнуться, но после того, как прошла последняя встреча с чужаком, мне как-то ни фига не до шуток.

Наконец, тележка заполнена чуть ли не с верхом. Я чувствую что-то вроде легкого возбуждения.

Я ухожу из Лагуны. Насовсем. Вот уж никогда не думала, что решусь бежать из этого города.

Но сначала я в последний раз иду к себе в комнату. Несколько секунд разглядываю ее, стоя на пороге. Эти четыре стены несколько лет подряд были моими и хранят множество воспоминаний – по большей части неприятных, иногда унизительных, но и счастливых тоже немало. Я вспоминаю все это, и мне делается как-то не по себе. Я ведь этому «Раскрашенному ангелу», можно сказать, душу продала. Думала, ничего другого в моей жизни уже никогда не будет.

Я медленно обхожу комнату. Взгляд задерживается на серии картин, висящих на стенах. На них изображены обнаженные женщины в самых разных вызывающих позах. Элоа, когда распорядилась их повесить, сказала, что они написаны «чувственно и со вкусом». К одной стене прислонено позолоченное зеркало. Через всю комнату – окно с моими цветами, теперь по большей части мертвыми, рядом – единственная полка, на ней ваза из дутого стекла, сборник эротических стихов и корзина с ракушками.

Мой взгляд падает на сундук у изножья кровати, затем переходит к шкафу с висящими в нем платьями. И, наконец, он останавливается на туалетном столике со стеклянными флакончиками духов и косметичкой. Я подхожу к нему, провожу пальцами по дереву. Рядом с баночкой лосьона и масляной лампой стоит деревянная шкатулка для украшений.

Все это такое безликое. Единственное, что хоть что-то для меня значит, – содержимое коробки, задвинутой в дальний угол шкафа, а впрочем, и оно тоже не представляет особой ценности. Маленькая деревянная лошадка, которую я купила на свое первое жалованье, стопка писем от разных поклонников, браслет, который сплела мне когда-то Изабель, и еще пара безделушек.

Все это не вызывает во мне особых сентиментальных чувств, и я понимаю, что не хочу ничего забирать из своего прошлого. Ни косметики, ни одежды, ни памятных вещиц. Все это будет говорить о том, кем мне пришлось стать. Но я не собираюсь больше быть этой женщиной. Хватит с меня.

По какой-то внезапной прихоти я посылаю в комнату воздушный поцелуй и выхожу за дверь, оставив прошлое позади точно так же, как змея сбрасывает старую кожу.

______

Я отхожу от города на такое расстояние, чтобы запах смерти остался позади. Останавливаюсь, ставлю палатку и живу в ней больше недели, ожидая, когда раны окончательно затянутся. Оружие держу наготове – разбойники печально известны своим обыкновением нападать на путников, – однако страх мой оказывается напрасным. Вокруг не видно и не слышно ни души.

Как только раны перестают беспокоить, я отправляюсь в путь. В путь, в путь. Дни сливаются, перетекая один в другой, и наконец превращаются в недели. Продвигаюсь я медленно: и раны мешают, и еду надо где-то добывать. А это значит, приходится заходить в новые и новые города, заваленные разлагающимися мертвыми телами, пробираться в чужие дома и красть еду у тех, кому она больше никогда не понадобится.

Дело осложняется еще и тем, что мне нельзя потерять след Голода. Спросить, куда он направился, не у кого, остается полагаться на собственную интуицию. Правду сказать, это не составляет особого труда. Всадник губит посевы на своем пути всюду, где бы ни появился, – остается только ехать следом по мертвым полям и садам.

Везде меня встречают мертвые тела. На деревьях, вдоль полей, на дорогах, у домов и застав, там, где только можно, – и все это пленники ужасных растений. Жужжание мух почти не смолкает. Глупо было думать, что уход из Лагуны как-то поможет спастись от зрелища бесконечных смертей. Ничего другого от городов и селений больше не осталось.

Однако при всем изобилии ужасов в моем путешествии есть и своя красота. Я вижу простирающуюся километр за километром Серра-ду-Мар – горную цепь, которая вытянулась вдоль побережья, словно лежащая женщина. Слушаю голоса птиц и насекомых, которых никогда не замечала, пока жила в городе. А иногда, если ночь выдается ясная, вообще обхожусь без палатки: ложусь спать прямо под звездами и долго гляжу на их далекие огоньки.

В общем, не все так плохо.

Не говоря о том, что, раз уж наступил конец света и с секс-работой покончено, можно от души плевать на то, как выглядит мое лицо или тело. Что очень приятно. А еще не придется больше терпеть на себе ерзанье чьей-то похотливой туши. Это тоже приятно.

Черт! Даже после всего что произошло, я остаюсь оптимисткой.

За все время своего путешествия я встречаю только одну живую душу. Случайно натыкаюсь, проезжая через прибрежный городок Барра-Велья. Я не знаю, кто этот человек и почему его пощадили, но самая правдоподобная догадка – что он рыбак и был в море, когда Голод пришел в его город. Тут же мне приходит в голову: а не причалил ли кто-то из местных рыбаков к Лагуне в ту первую неделю после прихода всадника, пока я металась в лихорадке. Не сошел ли на берег, чтобы увидеть перед собой город во власти смерти? При этой мысли волоски на руках встают дыбом.

Я объезжаю плачущего мужчину стороной, только рукой ему машу, а он смотрит на меня вытаращенными глазами. Еще месяц назад я, может, и остановилась бы поговорить, убедиться, что с ним все в порядке. Месяц назад во мне было чуть больше сострадания и чуть меньше жажды мести.

Тропа, по которой я еду, сворачивает в глубь страны, и трупы, мимо которых я проезжаю, кажутся все более… свежими. Вот тогда я понимаю, что почти настигла Голода. С тех пор как меня изрезали ножами, прошло около месяца. Не могу представить, что в голове всадника с тех пор осталась хоть тень воспоминания обо мне.

Стоит мне подумать об этом, как мой гнев разгорается с новой силой. Он-то меня, может, и забыл – уже дважды, – а вот мне никак не избавиться от тех ужасов, которые он творит. Раны до сих пор ноют, не говоря уже о другой боли, не физической. Той, о которой я не смогла бы забыть, даже если бы попыталась.

В Куритибе я наконец настигаю всадника: это становится понятно, когда ветер доносит до меня стоны.

Я останавливаю велосипед и смотрю на городской пейзаж. Мне уже приходилось видеть небоскребы прежде, но никогда в таком количестве, да еще и так близко друг к другу.

Творения рук человеческих.

Иногда люди с тоской в голосе вспоминают о том, какой была жизнь до прихода всадников. Прошлое в этих рассказах похоже на сон, в который чаще всего невозможно поверить. Но бывают моменты, подобные этому, когда я не могу оторвать взгляд от невероятных свидетельств того, что возможности человека могли когда-то соперничать с могуществом самого Бога.

Только подойдя ближе, я замечаю, как обветшали эти небоскребы. Многие напоминают змей во время линьки: внешняя отделка наполовину облупилась. Вьющиеся растения, похоже, пустили корни прямо в их остове, отчего дома кажутся древними, хотя это и не так.

Всего-то четверть века прошла с тех пор, как пришли всадники, а город выглядит тысячелетним.

Чей-то стон заставляет меня оторвать взгляд от строений.

В трех метрах от меня – молодая женщина в ловушке спутанных ветвей, усыпанных гроздьями ярких ягод. Шею ее обвивает толстая лоза, но не настолько туго, чтобы задушить… пока, во всяком случае.

Я соскакиваю с велосипеда и хватаю один из ножей, которые взяла с собой. Подбегаю к растению и принимаюсь обрубать ветки. Они тут же сжимаются вокруг женщины, и она начинает задыхаться. Глаза у нее слегка выпучиваются – то ли из-за страха, то ли от удушья. Я отчаянно кромсаю дерево, пытаясь добраться до его пленницы. Вдруг растение сдавливает женщину со страшной силой. Я слышу жуткий треск. Веки у пленницы трепещут, и свет в ее глазах гаснет.

– Нет! – сдавленно выкрикиваю я. Бросаю нож и пячусь, не сводя глаз с растения. От чудовищного зрелища холодеет в животе. Это все, что я вижу перед собой в течение многих недель.

Шок от вида смертей уже прошел, и за гранью ужаса осталось лишь одно.

Ярость.

Она переполняет меня. Так, что дышать трудно.

Я снова сажусь на велосипед и качу по умирающим улицам Куритибы. Лотки уличных торговцев опрокинуты безжалостными растениями, а в некоторых районах, там, где было когда-то много пешеходов, на улицах выросли целые леса, сквозь которые к дороге никак не пробиться. Как и в большинстве других городов, по которым я проезжала, растения здесь, похоже, заглатывали людей в считаные минуты.

Зачем Жнецу поганить землю этими растениями, если он намерен убить людей прежде, чем те успеют умереть от голода?

Ему нравится смотреть, как они умирают, – проносится у меня в голове. Я словно вижу перед собой его жестокое лицо. Ему нравится смотреть, как сама земля выдавливает из нас жизнь.

Я качу по городу в поисках всадника. Вполне вероятно, что Голод еще здесь, в Куритибе. От этой мысли меня пробирает нетерпеливая дрожь, хотя отыскать его в таком большом городе будет непросто.

Я добираюсь почти до центра, где дома выглядят особенно ветхими, и тут вновь слышу сдавленный крик. Он доносится из здания, в витринах которого выставлены плетеные корзины, глиняные горшки, керамические фигурки и традиционные бразильские костюмы.

Остановив велосипед, я прислоняю его к стене и вхожу внутрь.

В лавке стоит полумрак, но и в этом тусклом свете можно разглядеть четыре дерева, растущих на некотором расстоянии друг от друга. Они тянутся от пола вверх, упираясь кронами в потолок. На каждом из них видны темные фигуры. Одна из них дергается, и у нее снова вырывается измученный всхлип.

Мой взгляд останавливается на этой фигуре. Я медленно подхожу.

– Я не могу освободить тебя, – говорю я вместо приветствия. – Последнего человека, которому я пыталась помочь, эта… – Я не могу заставить себя назвать это деревом. – Эта штука убила.

В ответ я, кажется, слышу тихие звуки рыданий. У меня перехватывает дыхание.

– Ты можешь говорить? – спрашиваю я.

– Он убил моих детей и их детей тоже, – хрипит мужчина. – Ему даже не пришлось прикасаться к ним, чтобы отнять их жизни.

Он опять начинает всхлипывать.

– Я ищу его, – говорю я. – Он еще в городе?

Мужчина не отвечает, только плачет.

Я подхожу ближе. Мужчина висит высоко на дереве, его глаза едва можно разглядеть.

Стою молча, глядя на него, а затем поднимаю рубашку, чтобы показать ему свои жуткие раны. Не могу сказать, сколько раз я раздевалась перед мужчинами и сколько взглядов было обращено на мое голое тело. Однако сейчас один из редких случаев, когда я показываю его не ради денег или удовольствия.

Несколько секунд – и мужчина замолкает.

– Он и меня пытался убить, – говорю я, пока незнакомец разглядывает на мне всевозможные шрамы от ножевых ранений. – Я намерена отплатить ему тем же. Ты знаешь, где он?

– Бог тебя уберег, девочка, – хрипит он. – Уходи отсюда и живи своей жизнью.

Мне хочется смеяться. Однажды я уже выбрала этот путь, и он привел меня в бордель. Больше я на это не пойду.

– Ни от чего меня бог не уберег, – отвечаю я. – Так ты знаешь, где он?

Мужчина долго молчит и наконец говорит:

– В семи километрах к востоку есть социальный район Жардим. Я слышал, он где-то там остановился.

Семь километров. За час-другой доберусь – если, конечно, сумею найти, где это.

– Спасибо, – говорю я.

Я колеблюсь, чувствуя себя в долгу перед этим человеком.

– Брось меня, – хрипит он. – Мое место здесь, с моей семьей.

От этой мысли меня пробирает озноб.

– Спасибо, – повторяю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Это самоубийство, – говорит он мне в спину.

Я не оборачиваюсь.

– Это расплата.