Текст книги "Ангел в эфире"

– И как же долго, позволь поинтересоваться, он намерен пребывать в Америке? – спрашивает матушка с наигранным интересом – право же, не стоило стараться.

– Полгода, – Я тихо откашливаюсь.

– Six mois![30]30
  Шесть месяцев! (фр.)


[Закрыть] Он тебя покинул?

В ее возгласе безошибочно угадывается ликование. Подбираю губы в сухой улыбке, на грани терпения втягивая носом воздух.

– Нет, он меня не покинул, – еле сдерживая негодование, цежу я. – Даже напротив, мамочка. Коннор сделал мне предложение. И я, – продолжаю, дрожа от злобы, – между прочим, согласилась. Вот так-то.

На редкость взрослая концовка.

К своему третьему десятку я успела узнать довольно много французских ругательств, однако, как выяснилось, далеко не все. Из последовавшей далее тирады мне удалось распознать французские эквиваленты следующих непристойных восклицаний: «сволочь», «дармоед хренов», «только не на моем гребаном веку». Затем, громко брякнув трубкой, мать дала отбой.

– Какая жалость, мы лишились поддержки французского жюри, – строю насмешливую мину, осмотрительно положив трубку.

Как в полусне смотрю на телефон и, прикусив язычок, барабаню пальцами по коленке. Ну и ну, дела-а, аж в животе бурлит: только что я вслух призналась, что выхожу замуж. Нет, подруги – дело другое: они сами пришли к подобному выводу, мне не пришлось ничего говорить. Бог ты мой, какие зловещие симптомы: приливы, дрожь в конечностях, желудочные колики – я, кажется, за этот несчастный день успела войти в пору менопаузы. К счастью, паранойя на тему возраста зачахла на корню, поскольку снова раздался телефонный звонок.

– Н-да? – тяжело вздохнув, отвечаю я, зная заранее, чей голос мне предстоит услышать.

Каждую речь мамуля предваряет молчанием и щелчком какого-то странного происхождения. Одному Богу известно, каково происхождение этого загадочного звука, но вот паузу она выдерживает явно для того, чтобы придать своему приветствию больший вес, – меня эта ее привычка крайне раздражает.

– По этикету не полагается приветствовать собеседника такими словами.

– Это лишь одно слово, мамочка, и здесь такое обращение считается вполне приемлемым.

Я поражаюсь: как легко быть вежливой и сохранять дистанцию с посторонними людьми, особенно когда того требует ситуация. А вот с родителями – совсем другое дело. Благо папочка по большей части почти всегда слишком пьян, чтобы юлить и лукавить. Зато мамуля – настоящая французская лисичка: она отлично знает мои слабые стороны и способна извлечь из разговора практически что угодно. Одним словом, мастерица манипулировать людьми.

– Анжелика, – продолжает она елейным голоском, – я тебя очень прошу, светик, подумай сто раз, прежде чем связывать себя с этим человеком узами брака.

– Его зовут Коннор, мамочка. Вы давно знакомы – могли бы уже обращаться друг к другу по имени.

– D'accord, d'accord, Connor.[31]31
  Ну хорошо, хорошо, Коннор (фр.).


[Закрыть]

Дельфина обижена и насупилась.

– Я только советую тебе поразмыслить, совершая такой серьезный шаг вместе с этим Коннором. Брак – серьезная вещь, petite,[32]32
  Малышка, крошка (фр.).


[Закрыть] с подобными вещами не шутят.

– Мне уже двадцать девять, мама; с «этим человеком» мы вместе уже тринадцать лет. Я бы не назвала свое решение импульсивным или необдуманным.

– Все это очень хорошо, но, Анжелика, ты могла бы…

– Не начинай опять. Кровь закипает в жилах.

– Ты могла бы найти кого-нибудь более достойного, чем он. Милого французского мальчика…

– Ушам своим не верю! – Я готова взорваться от злости.

Даже трубка раскалилась от моего горячего дыхания – чуть пальцы не прикипели.

– Когда ты, наконец, дашь мне поступать по своему усмотрению? Коннор – прекрасный человек, добрый, отзывчивый и трудолюбивый.

– Фи, только не говори, что быть… как это – оператором – большой труд. Навел, нажал кнопочку – ничего, не надорвешься.

– Он много работает, – продолжаю я. – И главное, любит меня.

– Англичане не ведают любви, Анжелика.

– Он шотландец, – раздраженно парирую я. – И не стриги всех англичан под одну гребенку только потому, что папа не оправдал твоих надежд.

– Разговор о твоем отце давно исчерпан. Единственный ценный совет, который ты от меня получишь: попробуй француза. У одной моей подруги есть сын…

– Мам, давай оставим эту тему?

– Певец. Он знаменит и скоро приезжает в Шотландию. И он так похож на очаровательного монсеньора Дэвида Джинолу.

– Мне эта тема неприятна, мама, – решительно пресекаю подобные разговоры. – У меня с Коннором все серьезно, и тебе придется с этим как-нибудь свыкнуться!

Ну и дела! Я бросила трубку. Никогда в жизни не швыряла трубку, разговаривая с матерью. Дожили.

И тут же в голове пронеслась ужасающая мысль: влипла! Погодите, как так – влипла? Мне двадцать девять, я почти замужняя женщина, а все боюсь, что мама рассердится? Чепуха, любой вам скажет. Только уговаривай себя не уговаривай, но в отношениях с родителями, как это ни прискорбно, мы всегда остаемся детьми. Что ж, надо что-нибудь предпринять для поднятия боевого духа.

После разговора с матерью на душе кошки скребут. Во-первых, неприятно, что поддалась на провокацию и повела себя по-хамски, – ведь мне уже двадцать девять, не пристало взрослой женщине вести себя подобно испорченной девчонке, и то, что матушка здорово умеет погладить против шерстки, не оправдание. А еще я расстроена потому, что Дельфина по-своему, по-матерински, может оказаться очень даже права, и стоит серьезно подумать насчет замужества. Ведь ей в этой области опыта не занимать – и главным образом ее «опыт» меня и пугает.

В мыслях бардак, сама на взводе, плетусь на кухню, по обыкновению, чайком погреться – сильно выручает в минуту эмоционального кризиса. Как назло все чашки свалены в раковину и ожидают прибытия Посудной Феи, которая почему-то стала здесь редким гостем с тех пор, как уехал Коннор. Можно сказать, теперь его отсутствие заметно невооруженным глазом. Что делать – достаю из холодильника баночку кока-колы (сахар и кофеин – лучшие друзья, когда находишься на грани срыва) и начинаю мерить шагами комнату, то и дело поглядывая на безмолвствующий телефон. Пороюсь в дисках, подберу что-нибудь. Вот, отлично: Ричард Эшкрофт; тихая, убаюкивающая музыка. Включаю стереопроигрыватель, предварительно исключив «Песнь любящих сердец» – в таком состоянии не лучший выбор. Снимаю со стены в гостиной небольшое зеркало, шлепаюсь на диван и устраиваюсь так, чтобы видеть свое отражение.

Я похожа на невесту? Способна ли я представить себя в белом платье и фате у алтаря рядом со своим возлюбленным? И, млея под его восторженным взглядом, смогу ли сказать: «Согласна»? Разве невесте не полагается носить длинные волосы, шикарно завитые и закрепленные на голове ниспадающими каскадами, за которые в парикмахерской сдерут невероятные деньги? А если у нее короткая стрижка вроде моей, разве не положено ей носить усыпанную драгоценными камнями диадему стоимостью в маленький автомобиль, которую она и наденет только один раз в жизни?

Локоны, диадемы – суть в другом: может быть, я просто не создана для брака, и отсюда проистекает моя нервозность. Само по себе то, что мы с Коннором вместе уже тринадцать лет, еще не значит, что нам надо пойти к алтарю. Мне знакомы случаи, когда люди встречались годами, а потом расходились, не вынеся и пары месяцев супружеской жизни. Не хотелось бы следовать печальному примеру, когда отлично отлаженные отношения вдруг сошли с рельсов лишь потому, что пассажиры были обязаны выйти на остановке под названием «Дворец бракосочетания».

Да, у нас прекрасные отношения, но почему же после стольких лет я не могу сказать «да», не терзаясь страхами и сомнениями? Может, что-то не в порядке и я еще не поняла, что именно? Быть может, мне страшно, что, объявив женой, меня заклеймят, как стадную корову? Мы с Коннором так давно вместе, что я представить себе не могу другого мужчину, идущего рядом со мной. Однако и мысль, что у меня больше никогда не будет выбора, тоже отпугивает. Кроме того, есть один секрет, о котором знает лишь Кери: за всю жизнь я была в постели только с одним мужчиной – с Коннором Маклином. Так не совершаю ли я глупость, отдаваясь ему навеки и даже не зная, с чем сравнивать? Или мне с первого раза посчастливилось найти то, что остальные ищут годами, перебирая всевозможные варианты и меняя мужчин как перчатки?

– Гадость какая! – кричу я в зеркало, в исступлении откидываясь на спинку дивана. – Как же я устала! Зачем он сделал мне это дурацкое предложение?

Непростой вопрос. С чего вдруг Коннору понадобилось на мне жениться? Принадлежит ли он к тем людям, которые готовы на такой ответственный шаг ради того, чтобы «закрепиться по всем фронтам», как ловко подметила Кери? Я пытаюсь немного разбавить неприятное впечатление от произошедшего разговора оптимизмом Мег – задачка не из легких: зерна сомнений, посеянные моей скептичной подружкой, вытесняют остальное. Голова отказывается соображать: мне срочно нужен совет, мнение со стороны – пусть бы, что ли, мама позвонила: кажется, теперь я готова обсудить с ней свое будущее замужество. Я так и подпрыгнула на месте: опять звонок. Застыв на миг, делаю глубокий вдох, как йог на медитации, и бросаюсь к аппарату. В трубке молчание и – щелчок.

– Слушай, мамуль, – начинаю я с наигранным спокойствием. – Я не собиралась бросать трубку, просто ты меня довела своими разговорами про Коннора. Он отличный парень, я все-таки не теряю надежды, что ты его примешь.

Поскольку моя первая реплика встречена глубоким молчанием, решаюсь продолжить:

– И еще, мамуля, извини, что нагрубила. Я сама не своя из-за этого предложения, и, если хочешь знать, я даже не уверена, правильно ли поступила. Коннор предложил выйти за него, но… в моих планах такого не было, понимаешь? И я не собиралась соглашаться, все получилось само собой, а теперь ума не приложу, что делать. Может, стоит за него выйти, может, не стоит – мне трудно решиться сейчас, когда его нет. Да и вы с папулей из своего брака такую комедию сделали, что я вообще не знаю, заводить ли семью. Ну вот. В целом такая ситуация – все как на духу выложила. Помоги мне, не сочти за труд: посоветуй, как быть.

Закусив губу, жду, когда же на меня посыплются советы. Впервые в жизни я была так откровенна с матерью, открыла ей душу, не побоявшись осмеяния, – мне уже интересно, как она отреагирует. Проходит несколько секунд: ничего не меняется.

– Maman? – снова обращаюсь к ней. – Ты меня слышала? Скажешь что-нибудь или нет?

Замечаю: кто-то тихонько перевел дух на том конце провода. Прильнув к трубке, старательно вслушиваюсь, и тут душа в пятки ушла: откашливается мужчина. До боли знакомый голос. В ушах зазвенело, и я поняла, как сильно ошиблась.

– Я все слышал, – говорит Коннор; голос его холоден, в нем сквозит обида. – Думаю, лучше тебе самой объясниться, согласна?

Ну вот, я же говорила: такт и женская смекалка. Можете смело на меня положиться.

Глава 8
ВИСКИ В КУВШИНЕ[33]33
  Перевод названия хита рок-группы «Металлика» «Whiskey in the jar».


[Закрыть]

Я в трауре. Не в том смысле, что у меня депрессия, – хотя, поймите правильно, от безраздельного счастья я не млею и до внутреннего покоя мне тоже далековато. Просто меня одолела безумная, неутолимая жажда, нездоровая озабоченность, какой страдают, скажем, коллекционеры наперстков; эта мука сродни поиску какого-нибудь редкого экземпляра. У меня новая болезнь: я помешалась на телефонах и других средствах коммуникации – даже на устаревших, наподобие писем. Как по-вашему, я в своем уме?

За последние две недели у меня развился тяжелый случай невроза в связи с электронной почтой. С утра я сорок минут мучила сервер. В первый раз получила тридцать две рекламы, включая приглашения заглянуть на порносайт («девочки, хомячки, наращивание пениса») и «с нашим займом вы забудете о долгах», и быстренько отключилась. Повторяла эту процедуру, пока не надоело, – и все ради того, чтобы быть на связи, если Коннору вздумается скинуть мне сообщение. Вам случалось подолгу держать возле уха трубку, в которой слышны одни длинные гудки, ощущая, что на другом конце провода вот-вот подойдут к телефону? У меня, например, подобные симптомы начали вызывать серьезное беспокойство. Я ведь даже трубку не опускаю до последнего – так и наклоняюсь вместе с ней, прильнув ухом к теплой пластмассе и вслушиваясь в тишину между гудками. То же самое и с Интернетом: открывала свой электронный почтовый ящик пять раз, пока компу не надоело и он не выкинул надпись «Недопустимая операция», наотрез отказавшись выводить в сеть подобных зануд. Того и гляди затянет в замкнутый круг – пропадешь: окажешься на каком-нибудь чате и будешь изливать душу заядлым компьютерщикам и одиноким старым извращенцам.

Одно другого не легче – теперь молчание телефона я объясняю тем, что из-за перегрузки повреждена линия. Звоню на телефонную станцию, где меня спешат вежливо заверить (дважды), будто все функционирует исправно. Только мне этого мало – надо привлечь Мег и Кери, чтобы они попробовали мне перезвонить, – лишь тогда я поверю, что аппарат действительно в порядке. Затем повторяю ту же процедуру с мобильным телефоном, дополнительно изъяв из него батарейки и тщательно прочистив контакты, – до чего только не дойдешь, лишь бы перестраховаться от помех на линии. После третьего звонка Мег убежденно говорит, что слышимость прекрасная и ей пора бежать на работу.

С Кери же разговор короткий: «Хватит вести себя как озабоченная неудачница. И перестань беспокоить людей в такую рань»; на заднем плане препротивно хлюпает номер четвертый.

Очаровательно! Уже нельзя позвонить подругам и попросить о пустяковом одолжении в какие-то – смотрю на часы – восемь утра. Уже суббота?.. Намек понят.

Конечно, ясно, что пора бы прекратить это абсурдное поведение – я словно подросток в пору полового созревания, да что поделать – ваша покорная слуга на взводе. На часах всего-то четверть девятого, а я уже испробовала все возможные способы времяпрепровождения в ожидании телефонного звонка. Обзвонила друзей, выпила четыре чашки кофе (немудрено, что меня трясет – с таким-то уровнем кофеина в крови), послушала все песни, с которыми я предпочитаю коротать минуты томительного ожидания. Не желая признавать поражения, звоню Коннору в отель. В очередной раз.

– Мне очень жаль, мэ-эм, но в номере по-прежнему не отвечают. Хотите оставить еще одно сообщение?

Эта пышногрудая калифорнийская шоколадка даже не пытается скрыть издевки. Корова, еще изображает снисхождение, вот нахалка. Да какое она вообще имеет право меня допрашивать? Подумаешь, разве нельзя позвонить несколько раз с утра? Что, если мне надо передать постояльцу номера «224В» информацию чрезвычайной важности? А если я сотрудница секретной службы и должна сообщить своему агенту данные, от которых зависит национальная безопасность страны? Стану ли я делать это при помощи администратора из приемной отеля – вопрос другой, главное – она представления не имеет, с кем разговаривает.

На языке крутятся слова: «Ему необходимо со мной переговорить, послушайте, вы. Этот человек сам звонил мне уже двадцать раз, только вы об этом не догадываетесь. Постоялец из номера «224В» буквально засыпал меня объяснениями в любви, и я звоню сказать, чтобы он передохнул».

Однако в ответ я еле слышно шепчу:

– Нет, спасибо, перезвоню попозже.

Назовете меня параноиком? Разумеется, телефонными объяснениями никто меня не заваливал, хотя в последние две недели Коннор звонил при каждом удобном случае. И это после того несчастного разговора в пятницу. До сих пор дурно становится, как вспомню, что наговорила, – и поделом мне. Человек, с которым мы вместе уже тринадцать лет, услышал, как я, в здравом уме и трезвой памяти, призналась, что не доверяю ему, не уверена, стоит ли выходить за него, и «да» я сказала по чистой случайности. Такую пилюлю подсластить трудновато. Даже асу журналистики и политических дебатов наподобие Джереми Паксмена пришлось бы порядком попотеть, чтобы выкрутиться из такой переделки.

Вам, наверное, интересно узнать, как происходил тот злосчастный разговор? Я помню его до мельчайшей детали, слово в слово, хотя и состоялся он более двух недель назад. Никогда в жизни я не причиняла Коннору такой боли. Сначала я попыталась обратить все в шутку, надеясь, что врожденное чувство юмора и хитрость помогут мне выпутаться из западни, которую я сама себе уготовила. Остроты мои разбились о стену молчания: стояла такая гробовая тишина, точно я попала в исповедальню, и в результате пришлось смириться с тем фактом, что единственный способ разговорить Коннора – подхватить заданную им тему: «Ты согласилась выйти за меня замуж, но не прошло и дня, как я в отъезде, а ты уже передумала. Сама-то знаешь, чего хочешь? Обсудим».

Помню, Коннор слушал, я нервно что-то объясняла, а сама молила Бога, чтобы распространенный лозунг «Честность – лучшая политика» не оказался бредом, придуманным лукавыми писаками для наивных дурех.

– Прости меня, – робко проблеяла я, набрав в грудь столько воздуха, что хватило бы наполнить две пары слоновьих легких. – Врать-то бесполезно.

– О чем ты? – ответил он, и голос его прозвучал таким далеким – даже не понятно, то ли из-за разделяющего нас расстояния, то ли потому, что Коннор сам боялся услышать ответ.

– О замужестве, о твоем предложении и о том, что я не знаю, правильно ли поступила.

Коннор молчал, и я решила продолжить:

– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя. С самого первого дня я без ума от тебя, и с тех пор мои чувства не угасли. Когда ты сделал мне предложение, я была польщена, ты так красиво все преподнес…

– Ничего подобного; я все испортил – сбежал в туалет, ну и… сама помнишь.

– Нет, Коннор, мы провели прекрасный вечер, а в твоем исчезновении было даже что-то пикантное, – неуверенно улыбнулась я. – Просто, чем больше я думаю о браке, тем страшнее мне становится. Тут надо все хорошенько продумать, потому что ошибка будет иметь чудовищные последствия для нас обоих.

– Я понимаю, – вздохнул Коннор, и даже на расстоянии я осознала, как ему больно.

– А я ничего не понимаю, – продолжала я, разговорившись. – Все так запутанно… Коннор, прости меня. Не думала, что на меня так сильно подействует развод родителей. Мне только хочется, чтобы в моей семье все было как надо.

– Я с тобой полностью согласен, – печально проговорил Коннор после короткой задержки связи. – Нельзя торопиться. Я лишь хочу кое о чем тебя спросить, можно?

– Да, Коннор, что?

– Почему ты дала согласие, если не была уверена?

– Вообще-то я действительно сказала, что согласна, – откашлялась я, – хотя имела в виду не это.

– Ты меня запутала.

– Понимаешь, я хотела сказать, что согласна подумать, а ты не дослушал и обрадовался раньше времени. Надо было выразиться как-нибудь по-другому, но ведь ты же поднял меня ни свет ни заря – вот я спросонок сразу и не сообразила.

– М-м.

Мы сидели и молчали, предоставив другому возможность заговорить.

Я мучилась страшной мыслью о том, что теперь Коннор меня возненавидит и тут же об этом сообщит, затем мы расстанемся, и я проживу одинокой старой девой, которая до конца своих дней будет с горечью вспоминать те времена, когда милый молодой человек предложил ей руку и сердце, а она по глупости отказала.

– Ясно, – заговорил Коннор, так и не дав вызреть паузе. – Значит, мы просто друг друга не поняли. Недоразумение вышло.

– Хм-м. Ну, можно сказать и так. Только я люблю тебя, Коннор. Дело не в тебе, а во мне.

«Дубина, не могла ничего умнее сообразить?»

– А если бы теперь я тебя спросил, после всех этих размышлений, что бы ты ответила?

Я возвела глаза к потолку и, моля небеса, чтобы они не разверзлись над моей головой, произнесла:

– Я бы сказала, что мне надо подумать.

Крышу с дома не снесло, мой приятель тоже не впал в безумие.

– Не «да», но и не «нет», – ответил Коннор, явно стараясь придать голосу чуть-чуть оптимизма. – Спасибо и на том. Мне было бы неприятно думать, что я подталкиваю тебя к решительному шагу, который может не принести тебе счастья. Когда созреешь, тогда и будем решать. Времени на размышления у тебя предостаточно – шести месяцев, думаю, вполне хватит.

– Спасибо тебе, Коннор. Я рада, что ты меня правильно понял. Я не хотела тебя обижать.

– Хорошо, что ты со мной откровенна, малыш, это самое главное. Не спеши, а когда надумаешь – скажи. Все, Ангелок, мне пора. Я тебя очень люблю. Пока.

Вот и весь разговор. Я сказала ему правду, открыла душу, но нас разделяли тысячи миль, и я не могла по лицу угадать его чувства. Теперь меня мучит дилемма: то ли Коннор действительно принял мои сомнения с истинным достоинством, то ли предпочел не показывать, насколько задет. Возможно, ему пришлось даже больнее, чем когда он пытался научить меня играть в теннис, а я упустила из рук ракетку, которая вмазала ему по макушке – да так, что бедолага отключился. (Мячи и клюшки никогда меня не привлекали.) Или когда я училась водить машину и на задней передаче проехалась по ботинкам Коннора, в которых, к несчастью, находились его ноги. Вдруг он сейчас положит трубку и побежит испить чашечку чая и найти утешение в гостеприимных объятиях какой-нибудь роскошной малютки? Я и раньше терзалась подобными опасениями, однако потребность выложить все начистоту возобладала над паранойей. А вот теперь не подтолкнут ли его моя правдивость и выигранное на раздумья время в объятия другой?

Стыдно признаться, но после того разговора эта мысль постоянно крутилась в моей голове, хотя я первая проповедую всем о важности взаимного доверия. И главным образом по той же причине я так серьезно воспринимаю то, что Коннор сегодня не позвонил. Во-первых, он должен был объявиться еще в среду, а сегодня уже суббота. А во-вторых, мне надо о многом ему рассказать – я даже составила целый список в блокноте, который заблаговременно положила возле телефона. Да, звучит, наверное, убого: делать конспект предстоящего разговора с человеком, столь близким мне, как Коннор, – просто недавно я обнаружила, что вести беседу, когда вас разделяет такое расстояние, довольно тяжело. Приходится весело лепетать милые глупости, чтобы он не подумал, будто что-то стряслось. Сложно подстроиться под задержку времени, чтобы не перекрывать его слов, пока он еще не закончил предложения, иначе получится полная бессмыслица. И уже потом, когда положишь трубку, начинаешь анализировать, что сказала, а что нет. Тяжело в такой ситуации ясно думать и с легкостью излагать свои мысли; в голове то и дело возникает пустота, когда знаешь, что сказать надо много, но не помнишь, что именно. Вот я и решила, что правильнее доверить мысли бумаге. Только мыслей на этой неделе скопилась пропасть, ведь Коннор так ни разу и не позвонил.

И вот я отрешенно смотрю на телефон, на глаза наворачиваются слезы, а в ушах дребезжит тишина – все, с меня хватит. Не позвонил в среду? Подумаешь, велика важность. Его нет в отеле, в какое бы время дня или ночи я ни позвонила? И это не беда. Ну, заведет он шашни с роскошными девицами из Эссекса, которых упорно называет по именам и считает веселыми, остроумными девушками, – и пусть. Заметьте, под «именами» я подразумеваю Феррари, Хани-Милашка, Трули-Ваша-Навеки, Пирелли и Келли – да уж, вся публика в сборе. Вот так-то. И не собираюсь я больше просиживать целыми днями у телефона, доводить до последнего издыхания почтовый сервер, дергать мобильный и ждать: когда же Коннор обо мне вспомнит? В конце концов, пусть сам голову ломает, как со мной связаться, а я тем временем буду сильной и независимой. Хватит просиживать штаны – да здравствуют радости жизни! Заполню день так, чтобы ни часа не оставалось на раздумья, – придумаю себе занятие поинтереснее, чем слоняться по магазину Мег или таскаться за Кери и ее ошалелыми воздыхателями. Сяду на поезд и навещу папу. Эх, гулять так гулять!

Папа живет в Пейсли, городке к западу от Глазго. С центрального городского вокзала до него ехать пятнадцать минут. Купила в дорогу «Звезду» и добрую четверть часа наверстывала упущенное, поглощая сплетни из жизни звезд, без которых существование Кери было бы пустым и неинтересным. Да-а, кто бы мог подумать! Такой-то, по информации из достоверных источников, ухлестывает за Как-Там-Ее, бросив одну из «Водил», а Мистер-Богат-Себе-не-в-радость был замечен в дансинг-клубе с мистером Футбольные Бутсы. Мисс Головокружительная со своей подругой мисс Вертлявая Двустволка сфотографирована в бутике на Хай-стрит – вообразите себе! – в простецких штанишках неизвестного пошиба. Я похихикала над уморительной колонкой своей осведомленной подруженьки, выудила кое-какие хитрости макияжа, мазанула по губам бесплатным вкладышем с дешевым блеском для губ – и чуть не пропустила свою остановку. Выскакиваю из вагона на Гилмор-стрит и быстрым шагом направляюсь к папулиному дому.

Я сказала «к дому», однако в действительности его квартирка занимает лишь часть здания – нижний этаж сооружения, обмазанного штукатуркой с каменной крошкой, выстроенного когда-то на средства города. Каждый раз, когда я приезжаю к папе домой, ком к горлу подступает. В Норидже мы жили в большом коттедже на две семьи, а после, когда переехали в Глазго, купили дом еще большего размера – современный особняк в тихом пригороде Мазеруэлла, недалеко от моей школы. После развода, финансовыми подробностями которого не стоит утруждать читателя, папа больше не мог жить в большом доме, да и не хотел: пустота только подчеркивала бы одиночество старика, всю компанию которого составляют его коллекция записей да буфет со спиртным.

– Привет, папуль. Это Энджел, – говорю я, когда из-за двери выглядывает худощавое лицо.

Насколько знаю, у моего отца только один ребенок, который может постучаться в дверь и сказать: «Привет, папуля», и тем не менее я всегда добавляю: «Это Энджел» по какой-то мне самой неведомой причине. Может быть, для завязки разговора, не знаю. Только согласитесь, это все же лучше, чем: «Привет, папуль, ты в кои-то веки трезв или опять нажрался вдрызг?»

Папа пропускает меня в свою темную квартирку, мы скованно обнимаемся. От него пахнет таким знакомым мускусным одеколоном – с самого детства помню этот запах: долгоиграющий товар. К нему примешиваются застарелый душок перегара – так пахнут ковры в пивных клубах при холодном свете дня – и мужской аромат «Брил-крима», средства для ухода за волосами, который не сходит с прилавков вот уже несколько поколений – и все благодаря воплощенной рекламной мечте, Дэвиду Бекхэму. Честно говоря, меня даже удивляет, почему дельцы от волосяной индустрии до сих пор не догадались привлечь к рекламе очаровательную Пош. Впрочем, не уверена, что в рекламной индустрии ей уготован столь шумный успех.

– Рад тебя видеть, Энджел. Только вчера о тебе вспоминал. – Папа печально улыбается – говорит он искренне.

Шаркая тапочками, он направляется по узенькому коридору в сумрачную гостиную; тяжело видеть его таким. Когда я была совсем малышкой, отец был для меня кем-то вроде супергероя. Он был самый высокий, сильный и умный на свете; он все умел и мог исполнить любое мое желание. Моя красавица мать была от него без ума и без устали благодарила судьбу, которая свела ее с таким удивительным человеком. Потом я подросла и осознала, что до сих пор я либо жила с совершенно другим человеком, либо он сильно изменился к худшему. Этот престарелый человек со «впалым лицом» (как выразилась бы Мег) – совсем не тот бесстрашный смельчак. Круглый животик – результат излишнего потребления алкоголя – бурдюком свисает с костей, оттягивая вперед плечи, что придает фигуре отца сутуловатый вид. Раньше у нас с папой были одинаковые носы: маленькие и вздернутые, как у щекастеньких поросят; теперь кончик его носа неизменно красный и облупившийся – опять же печальное следствие плавающих в его проспиртованной крови токсинов. Я бы ничего на свете не пожалела, лишь бы вернуть немного света и радости в его безжизненный мир, и, можете поверить, я предприняла немало попыток. Только Стив Найтс не нуждается в помощи. Он отказывается обсуждать свои проблемы, как когда-то отказывался обсуждать их с матерью, а потому единственное, чем я могу помочь, – наносить эти мучительные визиты и надеяться, что ему лучше, когда я рядом.

Иду следом за ним по темному коридору; слева – крохотная ванная комната, отделенная от остальных помещений пластиковой дверью-гармошкой, поскольку обычная дверь на петлях здесь просто не поместилась бы. Рядом – кухня, испускающая запах подгорелых тостов и прелого чая. За ней – затхлая кладовка, на стене – зеркало в половину человеческого роста, единственное украшение коридора. Остановилась на миг: взглянуть на свое отражение. Да, между нами определенно прослеживается некоторое сходство. Хотя папа на пять дюймов выше меня, сложение у нас одинаковое: длинные ноги, длинные руки и шея. У меня такое же, как у него, сухощавое лицо и те же темные круги под глазами. Видно, это наследственное; знали бы вы, сколько я извожу косметики, чтобы хоть чуточку их замаскировать. Поправляю воротник вязаного свитера в крупную зеленую полоску и подтягиваю джинсы, пряча проглядывающую между этими двумя предметами туалета складку на животе. Послюнявив большой и указательный пальцы, подкручиваю на макушке пару коротких мелированных завитков; делаю глубокий вдох и решительно захожу в гостиную.

– Ну как тебе погодка? Неплохой денек выдался, – говорит отец, судорожно кивнув на завешенное сетчатой занавеской единственное окно на противоположной стене.

– Да, солнышко выглянуло, – улыбаюсь я, убирая стопку газет с некогда коричневой обивки дивана, которая теперь больше напоминает курчавую шкурку мокрого терьера.

Папа кивает, берет пульт от телевизора, где передают «Футбольный вестник», и приглушает звук. Сидим друг перед другом и молча смотрим на беззвучно сменяющиеся картинки на маленьком экране.

– Видела? «Норидж-Сити» выиграли на днях, – говорит отец, заглушая однообразное тиканье стоящего на крышке телевизора будильника.

– Конечно. Отличный матч был; сыграли один-ноль, верно?

– Точно, один-ноль. Красивый гол, надо признать, отлично пробежал с середины поля на левый фланг и послал мяч головой.

– Настоящий мастер, – восторженно поддакиваю я.

– Да, мастерски. Откашливаюсь.

– А «Мазеруэлл» проиграли, – закатив глаза, разочарованно чмокаю губами.

– Да, жаль. А ведь как игра хорошо началась… Э-эх!

– Досадно.

– И не говори. – Папа пожимает плечами. – Что ж, будем надеяться, в другой раз повезет.

Когда мы только переехали в Шотландию, он почти не разбирался в местных футбольных клубах – знал парочку набивших оскомину вроде «Кельтик» и «Рэйнджерс», да команды с забавными названиями, наподобие «Патрика Чертополоха» и «Королевы юга». Он болел за «Норидж-Сити» и принес клятву верности «Канарейкам».[34]34
  «Канарейки» – шутливое название футбольного клуба «Норидж-Сити»; своим происхождением оно обязано цвету футболок спортсменов.


[Закрыть]