Текст книги "Неупокоенные"

Элис

Ужин заказали из «Кафе и ресторана Мика». Я узнала эту упаковку, поскольку одна из сиделок иногда приносила Ричарду еду оттуда, когда он еще мог есть твердую пищу. Больше всего он любил макаронный салат и сэндвичи с ростбифом.

Я сама никогда не была в этом заведении. В мое время в Коралл-Ривер был только один большой магазин Вулворта, почта, бар и кинотеатр, в котором показывали один фильм в месяц. Сандра рассказала, что при ее жизни в Коралл-Ривер открыли итальянский ресторан, «Макдоналдс», новый бар, еще две заправки, магазин стройтоваров, книжный магазин и бутик одежды под названием «Кордерой». С тех пор город мог только вырасти и расшириться.

Минна, Кэролайн, Эми и Трентон ели прямо из ресторанных контейнеров и даже не потрудились выбросить пакеты, а просто свалили их в кучу в центре стола. Трентон ел сэндвич с сыром на белой булке. Он жевал задумчиво и шумно, временами расплавленный сыр капал на бумагу, в которую был завернут сэндвич. Капли стекали на стол и застывали в форме белого цветка неправильной формы.

Кэролайн ела макаронный салат – как невольное напоминание о вкусовых пристрастиях ее бывшего мужа – и горячий куриный суп и все дальше уходила от действительности по мере того, как пустел ее стакан с водкой. Минна взяла шеф-салат и жаловалась на то, что он был ужасно приготовлен. Эми кушала запеченные зити в томатном соусе, отчего ее губы были перемазаны красным – создавалось впечатление, что у нее был второй рот.

Сандра скучает по выпивке. Я скучаю по еде. Это странно – при жизни хорошим аппетитом похвастаться я не могла. Даже когда носила Мэгги, я почти не хотела есть, просто иногда что-то перехватывала. Мой врач сказал, что я самая худая беременная женщина из всех, что он видел. Все девять месяцев я питалась консервированным зеленым горошком, тунцом и еще немного пила пиво. Это все, что я могла есть. И да, в то время мы особенно не заботились о том, как алкоголь повлияет на ребенка.

А теперь все, о чем я могу думать, – это жареная свинина с подливкой, картошка с маслом, мамин рождественский хлеб со специями, глазунья с высокими желтками цвета заходящего солнца, тосты на свином сале, первые персики нового урожая, миски со сливками и воздушное печенье.

Я помню, как мы с Эдом в первый раз ужинали, сидя у нашего черно-белого телевизора с двенадцатидюймовым экраном, и как ели со стоящего на коленях подноса поджаренную гороховую кашицу. И еще помню, как впервые летела на самолете проведать Мэгги, мне тогда было уже за пятьдесят: там были новые удобные сиденья и улыбающиеся стюардессы. А также пюре, серый плоский кусок индейки и желе – каждое блюдо в отдельной части пластикового контейнера. Если вы спросите меня, что такое современность, я скажу: бесконечное отделение одного от другого.

Йогурт, черника, маргарин и брюссельская капуста.

Я все помню.

Медный чан: мама подарила мне его на свадьбу. Она пришла тайком, чтобы отец не знал («Помогай тебе бог» – это были ее последние слова, сказанные мне).

Большая кастрюля с чугунными стенками: на большом пальце набухает волдырь от ожога, красный, блестящий и тугой, как голова новорожденного.

Окно: открывалось прямо над плитой. Запах куриного жира и растительного масла. Голубые колумбины поднимались к подоконнику, тени снаружи были длинными и светло-лиловыми.

Одна тень была больше остальных и быстро увеличивалась – это Эд возвращался домой.

Так было каждый день нашего тридцатичетырехлетнего брака, за исключением того периода, когда Эд уходил на войну. Тени на холме становились длиннее, на кухне было очень жарко и вкусно пахло: когда были деньги – мясом, когда их не было – старым салом и картошкой. Одна тень удлинялась все больше, как растекающееся пятно краски, пока не доходила до двери и не становилась человеком.

– Что у нас на ужин? – спрашивал Эд, когда был в хорошем настроении. А затем скидывал куртку, расшнуровывал ботинки и аккуратно чистил их щеткой для обуви, которая лежала возле кухонной двери.

Если он был в дурном расположении духа или если он приходил нетрезвым, то он кричал: «Какого черта тут так воняет? Что за гадость ты там приготовила?»

Но сначала настроение у Эда всегда было хорошим. У нас был собственный дом, и мы были вольны делать все, что захотим. После первого дня работы Эда в магазине Вулворта (мы закупили половину мебели там – половину взяли по скидке, другую половину – в кредит, она пахла лесом и полиролью… Столько воспоминаний приходит разом, они толпятся у меня в голове!) я набрала большую пригоршню цветков и листьев полемониума – краешки листьев были хрупкие и потемневшие, они напоминали древние копья – и украсила ими старый камин, который к тому времени не разжигали уже лет двадцать.

– Что у нас на ужин? – спросил Эд и скинул куртку. Эд Ланделл был самым красивым мужчиной, что я когда-либо видела. И каждый раз, когда я на него смотрела, могла думать только о том, какая я счастливица, что он выбрал именно меня. У него были иссиня-черные волосы, волевой подбородок и глаза орехового цвета.

– Курица, – ответила я. Сколько счастья было в этом слове! Вот она – взрослая жизнь: я отвечаю своему мужу, что сегодня приготовила на ужин. Мне было двадцать лет, и я верила, что мы будем счастливы всю жизнь.

Мы ели. Да, кажется, мы ели в тот момент. Помню, как Эд сказал всего пару слов про магазин и много говорил о железной дороге. Это была его излюбленная тема в те дни. Тогда поговаривали, что скоро проложат дорогу между Бостоном и Буффало, и проходить она будет рядом с Коралл-Ривер. Именно поэтому Эд решил купить этот дом, который в то время находился на отшибе – до ближайшей остановки нужно было идти пару километров, а потом еще несколько километров до Коралл-Ривер. А до ближайших соседей было как минимум полтора километра.

Эд уверял меня, что, когда построят железную дорогу, дома начнут вырастать вокруг как грибы после дождя. Появится целый лес современных построек. Мы были тут первооткрывателями. Он также ожидал, что строительная компания предложит выкупить наш участок втрое дороже – Эд неоднократно слышал о такой практике.

Но железную дорогу так и не построили. И дом стоял все так же в стороне от остальных. Он даже стал еще дальше от людей и цивилизации, когда наш ближайший сосед, мистер Донован, погиб на войне, а его жена-вдова переехала с сестрой в Бостон. Тогда Эд утратил интерес к прогрессу, перестал копить на пылесос новейшей модели и громко восхищаться рекламой электрических чайников и телевизоров.

Тогда хороших дней в нашей жизни стало совсем мало.

Но все это было впереди. Нам предстояло пройти через многое – войну, холодные и голодные зимы, рождение Мэгги, долгие периоды молчания. А пока мы не знали, что никакой железной дороги не будет. Мы были еще детьми и не знали ничего.

Я переварила курицу. Я помню, как сейчас. Шкурка была как резиновая, но Эд был так голоден, что не заметил этого. Он съел все, что было на тарелке, и попросил добавку. Я была так счастлива! Поцеловала его в красивый лоб и взяла тарелку, чтобы наложить еще.

В конце ужина он заметил листья и цветы в камине. Эд рывком встал.

– Что это за гадость? – спросил он.

– Цветы и листья со двора, – сказала я, – я подумала, что они будут выглядеть очень мило.

Он нахмурился.

– Выброси это, – сказал Эд, громко рыгнул и ушел из кухни.

Впервые с тех пор, как мы поженились, я захотела расплакаться. Но не стала. Я подумала, что мои родители будут рады узнать, что я несчастлива в браке. «Мы же тебя предупреждали!» – сказали бы они. И вместо того, чтобы заплакать, я пошла к камину и стала убирать листья, один за другим. Внутри он был покрыт слоем старой золы, и когда я закончила, то обнаружила, что перемазала ею локоть. Я не хотела выбрасывать цветы в мусорную корзину и поэтому собрала их в ладони и вынесла во двор, пустив их по ветру. Чтобы они летели по холмам, которые уже окутывала тьма. У меня возникло страшное и отчаянное желание убежать, но я застыла как вкопанная и стояла так до тех пор, пока не стал подниматься ветер и летучие мыши не заскользили по темному небу. И Эд крикнул мне, чтобы я зашла в дом.

И я зашла.

Я помню.

Металлическая красная рамка все стучит, и стучит, и стучит по стене, как будто где-то в ночи кричит койот.

Видите? Даже теперь я могу восстановить воспоминания, одно за другим. Лепестки прошлого все-таки прибиваются из-под золы.

Все заснули. Минна спала в Желтой комнате, обняв Эми, их волосы переплелись на подушке. Трентон спал в Синей, лежа на спине, подогнув руки под себя. Кэролайн остановилась в Ромашковой комнате – в последний момент она испугалась ночевать в хозяйской спальне, ведь это напоминало ей о долгих и мучительных годах ее брака. Даже Сандра – хотя она, конечно, не спала – притихла, так что ее присутствие было почти незаметным. Я не могла забыть о том, что сказала Кэролайн Минне о смерти.

Смерть – это не инфекция. Возможно, она права. Мы гнездились на стенах, как бактерии. Мы заняли весь дом вплоть до теплоизоляции и трубопровода. Теперь он наш.

А может, это жизнь – инфекция? Сон в бреду, галлюцинация? А смерть – это очищение, исцеление.

Минна встала ранним утром, чтобы привезти большие коробки из магазина хозяйственных товаров. К тому времени, как все проснулись, она привезла уже около дюжины и выстроила их аккуратно в ряд, как картонные гробы, готовые принять в себя остатки земного существования Ричарда Уокера.

И началось очищение.

Часть II
Кабинет

Сандра

– Ужасная вещь! – произнесла Минна – Просто чудовищная. Выглядит как вульва.

Да, нужно признать: Минна, конечно, тупая, как пробка, но забавная. И, кстати, она права. Лампа на столе Ричарда Уокера должна была быть похожа на розу – все завитки и висюльки сделаны из розовой и белой ткани, а между ними маленькие лампочки – но на самом деле она выглядит как толстуха, задравшая юбку.

– Минна… – Кэролайн потерла виски. На часах девять тридцать, а она пока опрокинула только одну стопку. Ей полегчает после второй или третьей.

– Нет, правда, отвисшая вульва, – добавила Минна. Она покачала головой и продолжила упаковывать часы из коллекции Ричарда. – И кто станет все это покупать?

– Твой отец.

– И зачем ему все это было нужно? – Минна сделала козью морду. – Это просто куча мусора. Барахольщик несчастный.

– Твой отец был не барахольщиком, – сказала Кэролайн, – а коллекционером. Осторожнее, Минна. Тут есть и дорогие часы.

– Хлам, – ворчала Минна, укладывая пресс-папье на аккуратно сложенный шерстяной платок в другую коробку. Картонные коробки постепенно заполняли дом, – один сплошной хлам.

– Я говорила с Дэни Сазерленд, – проговорила Кэролайн, одной рукой массируя висок, а другой держа пластмассовую кружку, из которой отпивала понемногу. Отвертка: две части водки, одна часть апельсинового сока.

Минна одарила мать безразличным взглядом.

– Помнишь Дэни? Ее сын, Хэнк, еще нянькой подрабатывал. А, ну вот! Дэни теперь занимается недвижимостью. Ей не очень нравится сегодняшняя ситуация на рынке, она говорит, что, наверное, придется потерпеть пару лет, чтобы продать дом по нормальной цене. Хотя нам может повезти, и покупатель найдется прямо тут, в городе. Ну, посмотрим…

Минна оторвала зубами конец полоски скотча.

– Может, нам не стоит его продавать. По крайней мере пока.

– Конечно, стоит! – Кэролайн нахмурилась, ее лицо стало похоже на растекшийся пудинг.

– Не ты одна решаешь, – сказала Минна.

– Нет, именно я решаю. Теперь это мой дом. По всем бумагам.

Минна уставилась на нее.

– Трентон был прав, – проговорила она, – тебе плевать. На папу, на дом и вообще на все.

– Минна, прошу, не надо этого ребячества! Конечно, мне не плевать. Но у меня большие проблемы с деньгами. Да и тебе они пригодятся. – Она сделала еще глоток и почти допила содержимое кружки. Теперь все встало на свои места: потрепанные сумки, дорогая, но уже старая одежда, дырки на кофте.

Минна принялась заматывать скотчем другую коробку с таким напором, как будто связывала дикое животное.

– Тебе надо было выйти замуж за того парня – как там его звали? Еще косметикой занимался… Генри какой-то там…

– Гарри Фейрфилд.

– Тогда бы и проблемы с деньгами решила.

– У него сильно потели ладони, – вздохнула Кэролайн, – и вообще, нельзя же выходить замуж только из-за финансовых соображений.

Минна фыркнула:

– А не по этим ли соображениям ты «влюбилась» в папу?

– Минна, нет! Конечно, нет! – Кэролайн либо действительно была шокирована, либо мастерски притворялась.

– Он был на десять лет старше тебя.

– Все было довольно сложно… – Голос Кэролайн стал тише, и наконец-то разгладилась недовольная складка на лбу. – Я любила твоего отца. Правда, любила. Он просто был…

– Говнюком?

О, назвать его так – ничего не сказать!

– Трудным человеком. – Кэролайн снова нахмурилась и хотела сделать еще глоток, но чашка была пуста, только остатки апельсиновой мякоти прилипли к стенкам.

Минна открыла верхний ящик стола и тяжело вздохнула.

– Бумаги, конверты, открытки. Никакого порядка.

Она с силой захлопнула его и открыла второй. И удивленно выдохнула:

– Не знала, что у папы был пистолет!

– Пистолет?! – повторила Кэролайн.

Минна осторожно достала оружие двумя пальцами, как будто это был грязный носок.

– Не направляй его на меня, Минна.

– Я и не направляю.

– Пожалуйста, положи его, пока сама не поранилась.

Минна закатила глаза и вернула пистолет в ящик стола.

– На то, чтобы все это разобрать, уйдет не одна неделя.

Кэролайн стояла, уставившись в кружку. Потом подняла голову:

– У тебя остались хорошие воспоминания, связанные с этим домом?

– Нет, – отрезала Минна, но потом помолчала и добавила: – Если только парочка. Помнишь, как ты разрешала мне играть с мячом в коридоре наверху? И сама играла со мной. А когда на улице был дождь, мы вместе смотрели фильмы, лежа у тебя на кровати.

– Тебе больше всего нравился «Волшебник страны Оз». Ты хотела, чтобы и тебя тоже унес ураган.

– А еще я помню, как Трентон учился ходить. И потом повсюду следовал за мной. Это так бесило!

Элис вздрогнула. Ой, надеюсь, она не будет хныкать. Вы бы видели Трентона, когда Кэролайн только-только принесла его из роддома: мелкий красный комочек с тремя волосинами, торчащими посреди лба – самый уродливый младенец из всех, что я видела. А запашок стоял! Памперсы, отрыжка, пердеж! Полный отстой.

А вот Элис просто таяла от восторга. Я видела ее у детской кроватки, когда она думала, что я отвлеклась. Она наклонялась к ребенку, пела свои дурацкие песенки, бормотала и что-то ему шептала, как будто он мог ее услышать.

– Помнишь наши праздничные вечера под Рождество? Твой отец пел. А вы с Трентоном спорили, кто будет подвешивать на елку ангела. Я помню, как прекрасно ты играла на пианино…

– Я его ненавидела! – громко сказала Минна. Кэролайн аж рот открыла.

– Неужели? Но у тебя отлично получалось. Все говорили, что тебе прямая дорога в Джульярдскую школу. – Она попыталась стряхнуть несколько оставшихся капель себе на язык.

Минна свирепо уставилась на нее.

– Ты серьезно?! Да тебе и вправду на все плевать!

Глаза Кэролайн стали как блюдца.

– Не понимаю, почему ты так злишься, Минна. Мы же просто разговариваем…

Девушка злобно смотрела на нее.

– Выпей еще, мама! – наконец сказала она, а затем с силой хлопнула дверцей шкафа и пулей вылетела из кабинета.

Трентон

Пистолет, найденный Минной, разочаровал Трентона. Он надеялся увидеть черный и гладкий ствол, представлял, как круто он будет смотреться заправленным за пояс. И как круто будет выглядеть сам Трентон. Такой пистолет заставит всех подумать дважды, прежде чем наезжать на его владельца. С таким оружием можно сравнять счет в любом споре и превратиться из неудачника в классного парня.

Но отцовский пистолет был старым и очень тяжелым. За пояс он не влезал, да и если бы влез, то точно кое-что отстрелил бы Трентону. Он выглядел как экспонат в музее криминалистики. И к тому же Трентон не знал, был ли он заряжен. И как это проверить, тоже не имел понятия.

Он видел настоящий пистолет только один раз в жизни, на той ужасной вечеринке, где заработал свое постыдное прозвище. Многие думают, что авария была худшим событием в его жизни, но для Трентона она была как освобождение от мук.

Все, что было после, – боль, таблетки, металлические штыри, поддерживающие голень, проволока в челюсти и энергетические коктейли, которые вливались в него через соломинку и по вкусу напоминали песок, – было ужасно. Но сам момент аварии, этот страх, яркий свет и уверенность, что вот она, смерть, привел его в странное состояние покоя, который он не испытывал уже несколько лет.

«Вот оно», – подумал он перед тем, как раздался чудовищный скрежет металла. Потом была вспышка и тьма. А ему было хорошо и спокойно. Больше никаких неудач, никаких обломов, никакого одиночества, давящее, как полный мочевой пузырь, который никак не опустошить.

А потом он очнулся. Трентон раньше никогда не задумывался о самоубийстве, но тогда в больнице оно начало казаться единственным выходом. Простым, изящным и даже смелым.

В самоубийстве была целостность, решил он.

Можно было всадить пулю в голову через рот, но «русская рулетка» – это не выбор целостной личности. Если хочешь убить себя, надо быть уверенным на сто процентов. Шансы и сомнения – это для идиотов.

Именно это Деррик Ричардс предложил на вечеринке: всем сыграть в «русскую рулетку». Трентон отмалчивался, как обычно, и надеялся, что никто не заметит, что он не будет участвовать. Деррик был таким ослом, что стал играть. Да и его идиоты-дружки тоже. К счастью, он так напился, что не удержал равновесие, споткнулся в момент выстрела, и пуля угодила в окно. Потом кто-то отобрал у него пистолет, и все играли в карты на раздевание, не обращая внимания на то, что на улице стоял декабрь, и снег залетал сквозь пробитое стекло.

Он услышал смех наверху и быстро засунул пистолет обратно в ящик отцовского стола, где и обнаружил его после того, как Минна случайно о нем упомянула. Хотя, может, и не случайно. Может, она знала, что он собирается сделать, и подталкивала его к этому. Вполне возможно. Нет ничего хуже, чем быть прыщавым фриком с сестрой типа Минны. Наверное, она знает, что он все еще девственник.

Если бы она только знала правду! Он даже ни разу не целовался! Ну, по крайней мере, так, чтобы это считалось за настоящий поцелуй.

Смех затих. Может, ему показалось. Прошлой ночью, перед тем, как заснуть, он слышал тихие шепотки и женские голоса в поскрипывании половиц. Он бы винил во всем обезболивающее, но уже давно перестал его принимать. Хотя и сохранил таблетки. Так, на всякий случай.

Он открыл ящик и снова взял оружие. Пистолет был тяжелым. И на кой черт он отцу понадобился? Зачем вообще ему были нужны все эти вещи? Точилки для карандашей разных форм и размеров, старинные игрушки, старое радио. Бред какой-то.

Неожиданно Трентон напрягся от тишины, воцарившейся в доме. Мать уехала, наверное, для того, чтобы купить еще выпивки. Минна на кухне готовила обед для Эми.

Он может это сделать. Прямо здесь, прямо сейчас. Трентон может слегка прикусить холодный металл, ощутить его вкус на языке, вышибить себе мозги и вернуться в то блаженное состояние покоя, где он больше не был ни ничтожеством, ни героем – потому что был никем.

Но он не мог заставить себя сделать это. Трентон думал про этого идиота, Деррика Ричардса, про его розово-оранжевые штаны, удобные, как и вся его одежда, полуоткрытую грудь, уже покрытую первой растительностью, мясистые бедра. Он снимал одну вещь за другой в картах на раздевания, и его это совершенно не заботило. А Трентон не играл, сидел напряженный и едва дышал, ведь справа от него сидела Энджи Салазар (он никогда и не думал, что она может быть такой привлекательной), уже раздетая до нижнего белья. И каждый раз, когда она тянулась к картам, ее грудь колыхалась, и Трентон видел, как плотно давит ее попа на обивку кресла. Он представлял, как должно быть тепло в этом месте соприкосновения, и был в таком напряжении, что еще чуть-чуть и взорвался бы. Бах!

Когда терпеть уже сил не было, он быстро вскочил и на согнутых ногах побежал в ванную. Трентон рванул дверь и запер ее. По крайней мере, он подумал, что запер. Но его желание поскорее снять штаны и возросшее донельзя напряжение привело к социальному унижению – да, надо было проверить замок дважды. Лэнни Бак ввалилась в ванную меньше, чем через минуту, потому что ее рвало всю вечеринку, и застукала Трентона, так сказать, на горячем – голова запрокинута, штаны спущены, в руках орудие преступления, глаза закрыты. Он практически плакал от наслаждения и облегчения.

«Дрочила!» – Деррик задал ритм, остальные подхватили хором: «Дрочила! Дрочила! Дрочила!»

Когда он убегал, то даже не застегнул ремень. По дороге в кампус хлопья снега таяли у него на щеках и смешивались со слезами. И он знал, что в «Андерсоне» он больше не задержится.

Иногда он мечтал о том, что убьет Деррика, а не себя. Но Трентон сам признавал, что у него кишка тонка.

Из коридора послышались шаги. Минна открыла дверь прежде, чем Трентон успел положить пистолет обратно в ящик. Она несла еще коробки.

– Да ну! – сказала она. – Ты наконец-то решил помочь!

Трентон все утро успешно отлынивал от работы, ссылаясь на боль в ноге. Минна прекрасно понимала, что он притворяется, но ничего не говорила. К тому же у нее не было права ему что-то предъявлять после того, что она натворила.

«Вот она, жизнь, – думал Трентон, – людям известны твои секреты, но и ты кое-что на них имеешь, и поэтому они не выдадут тебя. Все ходят друг под другом, как в гигантском сэндвиче».

Минна бросила на пол пустую коробку и поддела ее ногой за край, чтобы перевернуть на правый бок.

– Смотрю, ты обнаружил папин маленький секрет. Ну, один из них.

Теперь, когда она увидела пистолет, Трентон понял, что может спокойно положить его обратно в стол. Он почувствовал облегчение, когда выпустил его из рук. И на всякий случай открыл и закрыл еще несколько ящичков, чтобы Минна подумала, что он просто так копался в столе, из банального любопытства, и чисто случайно наткнулся на пистолет.

– Я просто посмотрел, – проговорил Трентон.

– Ты же никого не собирался пристрелить? – спросила Минна.

– Не сегодня, – ответил он. И сам не понял – шутка это была или нет.

– Мне бы стоило пристрелить маму, – сказала Минна как бы между делом. Несколько прядей ее волос выбились из хвостика, и она забрала их за ухо рукой. – В этой комнате мы с тобой никогда не играли в детстве, да?

В самом нижнем отделении стола Трентон нашел коробочки, в которые были небрежно напиханы какие-то открытки, примерно штук шесть. Он открыл одну из них и отшатнулся.

– Фу!

– Что там? – спросила Минна.

– Волосы. – Трентон вынул из открытки маленькую прядку темных волос, перехваченную выцветшей синей резинкой. На открытке не было никаких подписей. И послания тоже не было. Только напечатанные слова: «Думаю о тебе».

Минна быстро вскочила, выхватила у него из рук и открытку, и прядь и запихнула обратно в стол.

– Не трогай папины вещи, – прошипела она.

– Я думал, что могу помочь, – сказал Трентон.

– Значит, не можешь. – Минна резко закрыла дверцу ногой. А после стояла у стола примерно минуту, потирая виски, и Трентон с отвращением подумал, что через несколько лет она будет очень похожа на мать.

– Я старею, – проговорила Минна, как будто прочитав мысли брата. Трентон ощутил укол совести.

– Тебе только тридцать.

– В следующем месяце будет тридцать один. – Она сняла одну из коробок с книгами с кресла у стола, поставила ее на пол, а сама села в кресло с коротким вздохом и прикрыла глаза. – Тут кто-то умер, ты знал?

Трентона это заинтриговало:

– О чем ты?

– Тут труп нашли, застреленного человека. Прямо здесь. За несколько лет до того, как папа купил этот дом. Вся стена была мозгами заляпана, – она открыла глаза, – я помню, как мама с папой об этом говорили, когда мы только-только сюда переехали.

Это была первая интересная новость, которую Трентон услышал об этом доме.

– Почему ты мне раньше не говорила?

Минна пожала плечами:

– Ты был еще маленьким. А потом я, наверное, забыла.

Трентон обмозговал эту информацию и счел ее очень интересной.

– Это было как бы… убийство? – Это слово было очень приятным, оно отвлекало от повседневной рутины. Как легкое опьянение.

– Я не знаю деталей, – сказала Минна. Казалось, она потеряла интерес к разговору и начала выковыривать грязь из-под ногтей.

И в воцарившейся тишине Трентон снова это услышал. Голос. Ну, может, не совсем голос – словно обычные поскрипывания и шорохи старого дома неожиданно облеклись в словесную форму. Как будто в детстве, когда он слушал шелест ветра в листве и думал, что понимает, что тот ему говорит. Но сейчас это произошло не в его воображении, а в реальности.

Кто-то точно что-то сказал. Определенно.

– Ты это слышала? – он повернулся к сестре.

– Что слышала? – Минна подняла на него взгляд. – Эми меня звала?

Трентон отрицательно помотал головой.

Минна прислушалась. И пожала плечами:

– Ничего не слышу.

Трентон судорожно сглотнул. В горле у него пересохло. Может, у него в голове после аварии что-то переклинило? Как будто предохранитель сгорел. И вдруг он снова очень четко услышал одно слово, которое прозвучало в тишине.

Это слово было: «идиот».