Текст книги "Моя жизнь – что это было?"

Я осталась в глубоком смятении и отчаянии. Я знала, что Хусейн может быть жестоким, его слова способны хлестать сильнее пощёчин, но не ожидала такого бреда и такой жестокости.

Я твёрдо решила ничего не предпринимать и родить ребёнка. Только мне было страшно. Страшно от его жестокости и предательства. Потому что шли дни, а он не звонил, не появлялся.

Как-то, когда я была в квартире одна, я упала в обморок и потеряла сознание, когда чуть сознание стало возвращаться, я доползла до соседней квартиры и попросила позвонить на работу моей маме. Мама тут же прибежала (благо, что работала в десяти минутах от дома). А через пару недель, когда мы пошли с мамой на Центральный рынок, я снова почувствовала слабость, у меня подкосились ноги, я потеряла сознание, мама удержала меня, потом посадила на землю и стала звать помощь. Меня окружили люди, вызвали скорую помощь, а я постепенно стала приходить в себя, я уже стала слышать возгласы мамы, и хотела её успокоить, что вот сознание моё возвращается, что я не умерла, но язык мне не повиновался. Приехала скорая, они, услышав про то, что у меня три месяца беременности, сразу всё поняли, помогли и отвезли домой. Мама, не отойдя от испуга, позвонила Хусейну, он сказал ей, что приедет. И он приехал.

О, что это было за искушение! …Он сел рядом с моей постелью и стал уговаривать меня… и вспоминаются слова романса:

«Он говорил мне – будь ты моею,

….

Он обещал мне прелести рая.

Но – не любил он, нет, не любил он,

Нет, не любил он меня»…

…Он говорил мне: «Люденька, надо сделать аборт. Потому что я сомневаюсь. Да, хоть и на один процент сомневаюсь, но не должно быть и одного». Он говорил мне: «Вы скоро получите квартиру, мы будем жить вместе и тогда вот может быть ребёнок. Но – только не этот, раз я сомневаюсь».

И я тогда верила ему, и он разрывал мне душу, потому что я только и могла мечтать о рае с ним… Но – я не могла ни рисковать собой и в очередной раз подвергать себя риску остаться бесплодной, ни предать уже формирующееся живое существо, сидящее внутри меня.

И я сказала ему, что этот ребёнок его и только его, что я ни в чём перед ним не виновата, и что делать аборт я уже не могу.

Ну, что ж – он встал и ушёл. Навсегда – уже теперь это было понятно.

(Теперь я понимаю, что эти просящие его слова были блефом, он просто очень боялся моей беременности и рождения именно ЕГО ребёнка). Но тогда я свято верила ему, я же считала его наичестнейшим человеком в мире. И сочувствовала ему в его неподвластной ему ревности, что ещё больше разрывало моё сердце!)

Я окончила курсы испанского языка. Ходила на работу, и кое-кто уже стал замечать мой животик. А дома я плакала, не спала, билась в истериках.

Съездила на двенадцать дней в дом отдыха, сначала чуть успокоилась, но потом опять.

Меня пугало моё будущее матери одиночки – тогда это было достаточно униженное положение. Но это было ничто по сравнению с теми страданиями, которое мне принесло предательство того человека, которого я так высоко превознесла, считая его самым бескомпромиссным и честным человеком на свете. Который был моей большой любовью. Да, я всегда допускала мысль, что он уедет, я слышала о том, что в Сирии ему приготовили молодую невесту, но не может же он оставить меня и ещё неродившегося, но уже будущего ребёнка теперь, пока он здесь, в Союзе. Но это было ещё не всё, что меня так терзало: он оказался ещё и трусом, и клеветником, он оклеветал меня!

В общежитии, между тем, Нина с Лианой устроили ему громкие разборки, возмущённые его клеветой на меня, а он им кричал во всеуслышанье: «Не мой ребёнок, не мой ребёнок». И я вообще стала допускать и объяснять эту клевету тем, что и раньше подозревала в нём лёгкую степень шизофрении, а теперь решила, что это у него обострение в связи с патологической ревностью и страхом. Ниночка пошла к зав. кафедрой факультета, который руководил кандидатской работой Хусейна, и рассказала ему о недостойном поведении его аспиранта, он вызвал Хусейна на беседу, а тот сказал всё то же самое – что он не уверен, что это его ребёнок. Просто обезоруживающий аргумент – ну что на это мог возразить профессор. Никаких ДНК тогда не существовало или не делалось.

«Как истомилась душа моя

– ночью и днём только о нем…»

– эти слова из арии Лизы в «Пиковой даме» точны для моих чувств.

Как-то после одной из моих истерик, (у меня уже было 6 месяцев беременности), мама не выдержала и сказала, что едет со мной поговорить с Хусейном. Мы поехали в общежитие. Мама осталась на улице, а я поднялась к Хусейну, чтобы его попросить выйти к маме. Вахтёр, знавшая меня, сказала на проходной: «Там у него дама». Я не очень поняла, поднялась на этаж, постучала в комнату, Хусейн чуть-чуть приоткрывает дверь, и, увидев меня, тут же её захлопывает, но я уже вижу, что на кровати сидит девица. Вижу, но – не верю – нет, это невозможно, Хусейн по моим мыслям должен бы был все эти месяцы страдать по-своему, мучиться сомнениями или угрызениями совести, а он – что, развлекается?.. Вышел Хусейн, за ним незаметно выскользнула девица и исчезла. Я стою в коридоре, подхожу к нему, спрашиваю: «Хусейн, это же неправда! Скажи, это неправда?» А он, без всякого замешательства, из обороны в атаку, отвечает: «Неет, это правда. И я не хуже тебя и почему бы мне не делать то, что ты себе позволяешь!» И убежал вниз по лестнице, скрываясь от меня. Но на улице встретился с моей мамой. Я тоже вышла и говорю маме плача, что там у него была женщина. А Хусейн кричит маме, уходя: «Полина Фёдоровна, встретимся на суде. Пусть суд признает моё отцовство»…Негодяй, он знал, что никакой советский суд не был практически возможен с иностранцем, про ДНК я уже сказала.

Обе, разбитые и подавленные. мы поехали ночевать к тёте Тане, ехать домой и быть один на один с бедой было немыслимо. Да мама, возможно, боялась, что я что-то с собой могу сделать. Мы вдвоём с мамой лежали у т. Тани на полу, я не спала и проплакала всю ночь. Я плакала падение кумира. Мне стало совсем ясно, что Хусейн для меня потерян навсегда. Потому что, если бы даже предположить, что он когда-нибудь повернулся лицом ко мне, к ребёнку, я уже не смогла бы его простить по-любому.

Прошло ещё время, наступил конец декабря, день родов приближался. 26 декабря в 8утра я почувствовала слабые схватки. Мы с мамой оделись и поехали в Московский областной институт акушерства и гинекологии, что на Покровке, где я уже завела историю болезни. Меня приняли, нянька побрила и повела в палату. Я лежала весь день с постепенно увеличивающимися схватками. После шести начались плохо переносимые схватки, дали кислородную подушку, уколов тогда не делали. В восемь часов десять минут вечера (напротив висели часы) я родила доченьку, весом 3630г и ростом 53см. Ужас боли наступил потом, когда меня зашивали, обезболивающие уколы почему-то не помогали, я орала.

А на следующий день для меня был ужас, ужас: у меня поднялась температура и меня захотели перевести в инфекционный корпус. На улице стоял мороз 30гр. Со мной должны были перевести ребёнка, и вот этого я боялась больше всего, что он простудится, и всё тогда. Я сопротивлялась, я стала звонить маме, хотя еле стояла на ногах – внизу всё у меня тянуло пудовой тяжестью, но что могла сделать мама, если они всё решили. Пришлось подчиниться, и меня повели по подземному переходу в тот корпус, где могли лежать и венерические больные. Ребёнка почему-то понесли по морозу. Но, слава Богу, обошлось. Там мне впервые принесли Юленьку на кормление. Когда дети в их комнате плакали перед кормлением, моя кричала особенно требовательно, её сразу все полюбили, потому что у малышки были чёрные волосы и вообще она была красотка. Там я пролежала целых две недели, т.к. швы из-за инфекции стали расходиться и меня кололи антибиотиками. В общем, в обычном роддоме, может быть, всё было бы лучше.

Встречали меня мама и тётя Таня, и не могли налюбоваться моей доченькой.

Бунтовниковы (молодцы!) принесли самодельно сделанную кроватку, потому как магазинная стандартная в нашей комнате не поместилась бы. А мои сослуживцы купили красивую коляску.

Лиана, учившаяся тогда в аспирантуре, специально поехала к Хусейну и поздравила его с рождением дочери. Спросила, собирается ли он зарегистрировать ребёнка, на что получила ответ – конечно, нет. Но умничка Лиана смогла стащить его фотографию, стоявшую на тумбочке, для памяти об отце, так сказать…

…Отчество ребёнку я дала своё, т.е. моего отца.

Дочь. Хусейн – продолжение

Началась новая жизнь – с доченькой Юленькой. Мама ушла на пенсию и помогала во всём – стирка пелёнок, подгузников, их глажка и т. д. Все мои подруги приезжали посмотреть на ребёнка и все были в восторге от её прекрасного личика с чёрными глазками и волосиками цвета красного дерева. Однажды какая-то старушка на улице, увидев Юлюню в коляске, всплеснула руками и запричитала, что «ой, ну – ангел, сущий ангел, берегите этого ребёночка». Своим молоком я кормила Юлю до двух месяцев, потом не стала – боялась, что моё нервнопсихическое состояние передастся ребёнку, да и молоко пропадало уже.

Когда Юленьке исполнилось полгода, мы получили – как семья погибшего и стоявшие в очереди на улучшение – двухкомнатную квартиру 44,5 кв. м. на ул. Ибрагимова, недалеко от м. Семёновская. Мы были очень рады месту, т.к. недалеко от нас жила семья сестры мамы и там же бабушка, и ещё в 12 минутах ходьбы находился огромный Измайловский лесопарк, куда мы ходили с дочкой гулять, когда она немного подросла. В июне 1969 года мы переехали в новую квартиру, в которой прожили потом много лет.

По стечению обстоятельств Хусейна перевели в общежитие, находившееся недалеко от нашей улицы, в нескольких остановках автобуса (недалеко от м. Электрозаводская). И вот как-то в летний день я села в автобус с ребёнком на руках и поехала к общежитию. Моей целью было – чтобы папочка увидел своего ребёнка для того, чтобы он запечатлелся в его памяти. Вышла… и увидела впереди спину Хусейна, направлявшегося к общежитию. Я закричала: «Хусейн, Хусейн!», он услышал и ускорил шаг, но так как я продолжала его звать, и другие люди смотрели, он изменил тактику – направился в гущу кустов, где стояла скамейка (знал, где укрыться!), я за ним. Мы сели, он подержал ребёнка, сказал: «На меня не похожа» (что было явной неправдой); потом говорит: «Пора уже в ясли отдавать». На моё сообщение, что мы живём тут недалеко, записал адрес, телефон моей работы (домашнего у нас ещё не было), но сказал, что я ему очень помешала в учебном процессе, что он остаётся в аспирантуре ещё примерно на год, и, что, пока он её на закончит, он не позвонит и не придёт.

Мы, действительно, попытались отдать Юлю в ясли с 8 месяцев. Я как мать одиночка получала 5 руб. в месяц, надо было идти на работу. Но Юля сразу заболела, и больше мы её в ясли не понесли. Кроме того, у меня на голове образовались какие-то мокрые лепешки и стали прядями выпадать волосы; я ходила по врачам– дерматологам, ничего не помогало, мне сказали, что это псориаз; только врач из платной поликлиники посоветовал мне мазать волосы репейным маслом, что постепенно помогло (если бы был псориаз, навряд ли я бы от него избавилась, всё это было на нервной почве). Я всё время ходила с промасленной головой и в платочке, ездить в таком виде через весь город не хотелось.

В это время Лиана, работавшая в то время на строительстве автодороги недалеко от Гудауты, предложила мне приехать к ней, чтобы «сменить обстановку» и поработать немного в офисе, – она попросит об этом своего шефа. И вот, когда Юленьке было 9 месяцев, и мои волосы перестали выпадать прядями, я улетела на Кавказ, к Лиане. Мама сразу согласилась, и с дочкой она осталась вместе с моей бабушкой, приехавшей помочь маме с ребёнком.

Через месяц с небольшим я вернулась в Москву, немного пришедшая в себя. Юлюня во всю гулила и уже ползала. Я наслаждалась её гулением, записывала её долгие монологи «каля-маля» на кассету (к сожалению, ни кассеты, ни громоздкий магнитофон при переездах не сохранились, но эта техника настолько устарела, что воспроизвести записи стало бы невозможно).

Юля очень долго ползала, на ножки не вставала, а когда в год и три месяца только начала вставать на ножки, я сделала глупость – пошла с ней в парикмахерскую и остригла наголо. Был конец марта, Юлюня простудилась и тяжело заболела, с высокой температурой; вызвали врача, он приехал и сказал, что пневмония, надо везти в больницу. На скорой отвезли, положили в больницу. В те времена родителям даже таких маленьких детей не разрешалось оставаться с ними в больнице. Но я стала искать главного врача, его нигде не было, наконец, нашла его во дворе больницы, я стала слёзно и со всей страстностью умолять оставить меня с доченькой; он сначала – ни в какую, но, в конце концов, махнул на меня, сказав, что я какая-то ненормальная мамаша, и разрешил, с условием, что буду приглядывать и за другими детками в палате. И я осталась с ребёнком. Напуганная состоянием Юленьки я позвонила в общежитие Хусейну и сказала ему о её болезни. Он никак не прореагировал. Но медсестра как-то сказала, что звонил мужчина с акцентом и спрашивал о состоянии Юли. И мне было так приятно, что поинтересовался! (Теперь я думаю – может, надеялся, что умрёт? Ведь хитёр же он был! Но тогда я ещё не способна была так думать!). Дней через восемь нас выписали, и мы долечивались уже дома. Но ребёнок ослаб, и к своим году и пяти месяцам она ещё не ходила.

Я уже работала в своём проектном институте, правда, он переехал далеко на окраину, и я, в основном, брала работу на дом. В начале июня (шёл 1970 год) я прочитала в бюллетене МИСИ, что состоялась защита кандидатской диссертации Абдеразака аль Хусейна. И вскоре после этого, когда я была на работе в своём институте, меня подзывают к телефону, говорят – мужчина тебе звонит (телефон, один на весь этаж стоял в коридоре и иногда никто не шёл из отделов брать трубку, так что было удачей, что дозвонился). Я побежала к телефону и услышала в трубке ЕГО голос; сухо сообщает, что защитился и хочет завтра прийти к ребёнку. Я сказала – приходи. Не стала объяснять, что ребёнок на пятидневке (мы отдали Юлю в санаторные ясли). Я просто вся дрожала – наконец, через полтора года он изъявил желание увидеть доченьку!

Я сказала маме о сенсационной новости. И мама, моя тонкая душа, уехала в тот вечер, оставив меня ждать эпохальный визит наедине.

Хусейн пришёл с огромной великолепной куклой. Я объяснила отсутствие ребёнка, потом мы договорились, что он придёт в субботу, когда Юлюня будет дома. Разговаривали мало, он рассказывал о трудностях в диссертации, он, действительно, вместо положенных трёх лет проучился четыре года. Потом достал бутылку коньяка, мы выпили за его кандидатскую степень. Ещё что-то сказал про вред, который ему, а, следовательно, мне, нанесла жалоба его научному руководителю от нас с Ниной. Что, если бы не это, то может быть, он бы и признал ребёнка. (Бла-бла-бла – говорю я теперь. А тогда принимала всё, что он говорил, за чистую монету). Он ушёл. Я была под впечатлением от долгожданной, но, в большей мере, официальной встречи. Но хоть ребёнка захотел увидеть, наконец! (Потом я отлила остаток коньяка в керамическую бутыль и оставила её, думая, что допью её в день Юлиного 15-летия, или с ним, или одна. Но Юля в свои примерно пятнадцать лет сама обнаружила и выпила этот коньячок)…

В субботу я прождала Хусейна с утра, чтобы ехать за ребёнком, но он не появлялся, и я поехала одна, забрала Юлюню самой последней, она уже начала плакать. Захожу в подъезд – Хусейн стоит под лестницей, ждёт. (Шельма, он специально не захотел ехать со мной, чтоб не светиться). Я говорю дочке: «Юлюня, смотри – это твой папа, и добавляю -«правда он отказывается от этого». Хусейн зашипел: «если будешь так, то сейчас уйду». (Ну, как же – Они соизволили прийти, снизошли, так сказать, а я что-то вякаю тут). Я замолчала, да и не собиралась ничего добавлять. Он поиграл с ребёнком, потом позвал меня – ребёнок обкакался, я понесла её подмывать, переодевать. Он ушёл, сказав, что придёт через неделю (или через две, не помню). И так он приходил несколько раз за июнь и июль. Звонил в дверь, не заходя ждал, я с Юлюней и прогулочной коляской выходила, и мы шли в Измайловский лес, гуляли; как-то раз он принёс фотоаппарат и сфотографировал нас, когда мы расположились на траве, (но не себя!), потом принёс фотки. Мы почти ни о чём с ним не говорили.

Потом он сказал, что скоро уезжает, придёт проститься. И вот он не приходил, и я не знала, что это значит. И как-то еду на автобусе домой и у метро Электрозаводская из окна вижу спину Хусейна, идущего от метро, первое желание было сойти тут же, на остановке и догнать его. Но потом передумала, поняла, что ещё не уехал, должен же прийти. И в ту ночь я очень долго не спала, заснула под утро, проснулась уже часов в десять. И увидела – под дверью лежала почтовая открытка, просунутая им под дверь в три часа ночи. Это было прощальное послание Хусейна. Он писал: «Прощайте, я уезжаю. Я очень люблю Юленьку. Тебе желаю счастья. Сообщу свой адрес. Правда я писать не буду. Хусейн».

…Я ходила по улицам и плакала, безутешно плакала. Всё кончилось. Навсегда. Уже не только для меня. Для Юленьки…

(Всё, больше писать не могу – разбередила себе раны, сейчас опять заплачу).

А жизнь продолжалась

День ли царит, тишина ли ночная —

В снах ли тревожных, в житейской борьбе

Всюду со мной, мою жизнь наполняя,

Дума всё та же одна роковая, —

Всё о тебе, всё о тебе,

Всё, всё, всё, всё о тебе!..

Будут ли дни мои ясны ль, унылы,

Скоро ли сгину я, жизнь загубя, —

Знаю одно: что до самой могилы

Помыслы, чувства и песни, и силы, —

Всё для тебя, всё для тебя,

Всё, всё, всё, всё для тебя!..

(А. Апухтин / П. Чайковский – романс)

…Так, этими словами романса я надписала фотографию Хусейна. И так я чувствовала ещё много, много лет…

Юленька росла прелестным, но нервным и непослушным ребёнком. Я была нежной и ласковой, но в то же время тоже нервной и недостаточно терпеливой, что ли, с ней. А вот бабушка почти всегда находила путь к любимой и обожаемой внучке.

По совету врача-фтизиолога (у Юли была плохая реакция Манту) осенью 1970 года мы отдали ребёнка в трёхмесячный санаторий, расположенный в зелёной зоне Измайлово. А после трёхдневного перерыва – на второй срок, и получилось, что Юля кричала и вырывалась, когда мы на такси везли её домой – она нас забыла! (Потом, правда, войдя в дом, быстро вспомнила его и успокоилась.)

Потом, кажется, целый год, до трёх лет она была дома, в основном, с мамой, ну и я тоже была с ней, работая на дому. Ещё я для разнообразия жизни посещала курсы кройки и шитья в Измайлово и потом иногда себе что-то шила.

Как-то раз Хусейн прислал в конверте свою фотографию, где он был снят в форме младшего офицера – его призвали в армию, фото было с надписью – «для Юли». К сожалению, эту фотку я потеряла вместе с сумкой, в которой её носила, а сумку забыла в телефоне-автомате, я ведь всё время ходила расстроенная. Написала Хусейну (писать надо было на номер почтового ящика, который он прислал), попросила прислать ещё одну такую же, объяснив причину просьбы, но он не ответил.

Потом Юлюня пошла в детский садик, а я ушла из Гипрокоммундортранса и устроилась на работу в институт Союзкурортпроект, находившийся в нескольких остановках от меня на трамвае. Здесь работа была мне совсем незнакома – нужно было проектировать здания санаториев, и для начала мне дали разбираться с витражами; и я усидчиво разбиралась, оставаясь иногда после работы. (Потом наш главный специалист, уходя в другой институт, признался, что поначалу не думал, что у меня получится, а теперь звал меня с собой. Но я отказалась, опять же из-за расстояния). Я была так же, как и прежде, в должности старшего инженера, но у меня под началом были две сдельщицы-чертёжницы и моей задачей было обеспечить их таким объёмом работ, чтобы они не простаивали и зарабатывали, поэтому нагрузка у меня была большая.

Каждое лето я ездила или летала с Юлюней на Чёрное море – В Пицунду к Лиане, в Евпаторию, в Геленджик (где она тяжело заболела простудой и пришлось срочно возвращаться в Москву), в Анапу, где она сломала себе руку, Юля вообще часто себе что-то ломала.

В её 4 с половиной годика я устроила её в ведомственный сад (от МПС – Министерства Путей Сообщения) под Москвой, на пятидневку. И в нём она пробыла до школы, т.е. до 6 с половиной лет.

Я в это время уже работала в другом проектном институте «Союздортранс» – ушла туда с повышением по должности и зарплате – в качестве руководителя бригады. Опять новая работа. Но мне нужно было подниматься в карьерном росте, и я надеялась на себя, на свою работоспособность и свой потенциал. А, вообще, конечно, бросалась в омут. Тут тоже нужно было заниматься проектированием зданий, но уже другого назначения, но больше мы занимались привязкой придорожных посёлков и станций технического обслуживания на проектируемых дорогах. Здесь я должна была обеспечивать работой тоже двоих молодых инженеров, но, к счастью, не сдельщиц, поэтому можно было работать спокойно, не перенапрягаясь. Институт находился в каком-то страшном огромном дворе, но сам двор был расположен прямо напротив Кремля, на другом берегу Москва-реки.

Однажды (Юленьке было уже пять лет) позвонил один мужчина с кавказским акцентом, сказал, что только что вернулся из Сирии и должен мне что-то передать. И опять я дрожала от нервного напряжения, пока не встретилась с ним, буквально, на одну минуту в метро, и он передал мне деньги, в рублях (доллары тогда у нас были под запретом) от Хусейна, через одного друга Хусейна, с которым этот азербайджанец (по фамилии Гусейнов!!!) работал в Сирии. Самого Хусейна, по его словам, он не знал.

На эти деньги мы купили диван (ведь мы жили очень стеснённо, я бы сказала, бедно, считали деньги до зарплаты), и остальные деньги я положила на банковский счёт для Юли. (Но, увы, в 90м году они «сгорели» в связи с дефолтом).

В 1973 году я пошла учиться на городских курсах английского языка на Новом Арбате, которые закончила в 1975 году. Позже я не раз возвращалась к изучению английского на разных курсах.

Как-то раз мне вдруг позвонила одна знакомая по работе в Гипрокоммуне Тамара, я очень удивилась её звонку, я с ней не дружила, она была чертёжницей в другом отделе, и по работе мы почти не пересекались. Она, зная, что я учила испанский, предложила мне пойти на какой-то вечер в Военную Академию, где она уже познакомилась с кубинцем и зовёт меня для компании. Я согласилась, пошла, но никто на танцах в этой академии мне не понравился. Но всё же она вовлекла меня в круг кубинцев.

Летом, в мой день рождения (мне исполнялся 31 год) мы с Тамарой, с которой уже сдружились, пошли в ресторан «Гавана», что на Ленинском проспекте, не так давно открытый. И там нас «подцепили» два солидных кубинца, одному из которых я очень понравилась. Они были какие-то специалисты, оба в командировке. И Мигель пригласил меня на следующий день в известный ресторан «Арбат» – ещё раз отметить мой день рождения. Помню, как я с трудом подбирала подзабытые испанские слова, а он, чтобы я лучше поняла, писал мне их на бумаге. Он был очень галантен, очень хорошо ухаживал и мне понравился. Ему было 43 года. В выходной день мы вместе с Юленькой поехали в парк Культуры Горького и гуляли там весь день. Мигель был щедрым и великодушным кавалером и очень добрым с ребёнком. Но, к сожалению, скоро он уезжал. Когда я приехала к нему в номер и привезла какие-то гостинца или сувениры, и мы прощались, я увидела у него на глазах слёзы. Я в первый раз своей жизни видела плачущего от расставания со мной мужчину. И я, конечно, запомнила это маленьким благодарным местом в моём сердце. Потом он писал мне, присылал фото своих детей, а я училась отвечать по-испански своими письмами. (Забегая вперёд, скажу, что, когда я в первый раз приехала на Кубу, я позвонила ему и мы встретились, но я уже была замужем, и я просто испытывала к этому человеку благодарность, за то, что проявил ко мне тогда теплоту и нежность, и даже настоящее чувство. И, конечно, я привезла ему гостинца для его мальчиков).

После этого через какое-то время я знакомилась ещё с несколькими кубинцами. Они приходили к нам домой и иногда оставались со мной. Это были проходные связи, и я даже их имён могу не вспомнить. Мама, тем временем, остро реагировала на эти связи, на моё поведение. Она страдала от этого. Мы ссорились, я грубила. Мне давно уже стыдно за свое тогдашнее поведение, состояние и образ жизни, но это было, и сейчас я не знаю, зачем и почему это было со мной.

Но за одну связь мне точно не стыдно, хотя она тоже была обречённой. Я говорю о Хоакине Дюране, с которым познакомилась, гуляя с Тамарой в лефортовском парке в начале октября (1974 год).

Это был кубинец, который приехал учиться на один год в школу КГБ, что в одном из тихих переулков на Шаболовке. Мне было 32 года, он на пару лет постарше. После учёбы он должен был ехать в Анголу. Мы стали встречаться. И мне с ним было хорошо. Хоакин не был «abuser», каким было большинство приезжавших в Союз на учёбу кубинцев. Это был благородный и честный человек. Он научил меня многому хорошему. Как-то вскоре после знакомства, он приехал ко мне на ноябрьские праздники, мамы и Юли не было, они уехали в Вязьму. Мама мне дала задание – помыть паркетный пол, намазать мастикой и натереть его. Я сказала Хоакину, что мне предстоит большая работа, и он говорит: «Нет проблем, сейчас включим музыку и всё сделаем», и мы часа за три, под музыку, выполнили моё задание! Короче, он учил не унывать. Он умел жить на позитиве. И я его полюбила. Надеюсь, он тоже меня любил по-настоящему. Мы встречались до следующего лета. Он уезжал и писать он не имел права. Перед отъездом он сказал мне фразу, которую я часто вспоминаю: «Люда, у тебя твёрдый характер, но мягкое сердце. Тебе будет трудно в твоей жизни от этого контраста». Да, это так, Хоакин…

Как бы я хотела узнать о тебе, я часто тебя вспоминаю. Я скучаю по тебе, как ни по кому! Но ты исчез навсегда, и, возможно, что и погиб, там, в Анголе. Или ещё где-нибудь. Ты же был кубинским разведчиком…