Текст книги "Моя жизнь – что это было?"

Юность, незадавшееся замужество, новая любовь

В сентябре 1959 года началась моя учёба в МИСИ. Но вместо полной студенческой жизни нас ждал новый указ Хрущёва о том, что студенты, не имеющие производственной практики, должны приобрести её в течение двух лет, совмещая работу с вечерней учёбой. И нашу группу направили в строительное управление, где девушек определили на разные объекты ученицами маляров. Я работала в паре с Лианой Ахуба, приехавшей из Гудауты, с которой мы в дальнейшем подружились, хотя из-за моего и её ещё более упрямого характера часто ссорились. Началась трудная жизнь, надо было вставать очень рано, ехать к 8 часам на окраину Москвы, переодеваться в рабочий комбинезон, работать до 14:30 (я, будучи ещё несовершеннолетней, работала 6 часов), приехать домой часов в 16, а к 18 часам ехать в институт на лекции. Но, пообедав дома, меня обычно, после вдыхания на стройке краски и пыли, смаривало в сон, и я часто пропускала занятия. Особенно я стала избегать начертательную геометрию, которую я не понимала и только каждый раз думала, что зачем идти на очередную лекцию, если уже отстала, сначала надо самой сесть и разобраться в предмете с самого начала. И так я предмет запустила, что к концу первого курса у меня по нему стояли одни двойки и меня не допускали к экзаменам. Когда я призналась в этом маме, она позвонила на кафедру заочного строительного института и договорилась с репетитором; этот репетитор выполнил за меня все упражнения и эпюры, разъяснил мне суть построений, в общем за три-четыре занятия поднатаскал меня так, что я сдала зачёт по начерталке, меня допустили к экзамену и экзамен я сдала на троечку, но сдала! За меня переживала вся группа и, когда я вышла за дверь экзаменационной и, выдохнув, сообщила: три! все ребята тоже вздохнули с облегчением и стали меня поздравлять. Потом это была моя единственная тройка в дипломе.

Зато по высшей математике я была лучшая, и потом полюбила такие предметы, как теоретическая механика, сопромат и, не сразу, но и железобетонные конструкции.

Летом Лиана пригласила меня и ещё двух девочек к себе в Гудауту на море. Второй раз в жизни я купалась в Чёрном море. Там однажды меня чуть не изнасиловал один абхаз, который увязался за мной ещё с пляжа, когда я одна вздумала пойти в горы. Поначалу он был настроен очень серьёзно, я безуспешно сопротивлялась тому, чтобы он повалил меня, я умоляла его, и, по счастью, он был не такой дикарь, внял моим мольбам (а, может, извиняюсь, кончил во время борьбы) и даже проводил до дома Лианы, где с ней и её матерью и познакомился, и потом наведывался в гости, но я уже одна никуда не выходила. Это был мне, дуре, урок и за свою бесшабашность, и за всегдашнюю наивность насчёт «чистых» намерений мужчин. Через месяц мы с одной девочкой возвращались в Москву, ехали в плацкартном вагоне, я, как всегда, на второй полке, помню, у нас закончились деньги и мы около суток (ехали двое суток) ничего не ели и не пили, я тихо лежала, внизу за столом трапезничали соседи по вагону, и, вот одна из них догадалась и предложила нам немного денег, и я на следующей станции, стремглав, бросилась на перрон и купила хлеба и каких-то консервов… Вот так мы жили тогда. (Конечно, я спросила её адрес и деньги вернула с благодарностью).

На втором курсе мы ещё полгода продолжали работать на всяких строительных объектах, но с нового семестра нас всё же перевели в институте на нормальное дневное расписание; мы, наконец, простились с нашей бригадой маляров-матерщинников, с нашими грязными комбинезонами, и нам присвоили по 3му разряду маляров. Началась нормальная студенческая жизнь.

Однажды на студенческом вечере в актовом зале института я обратила внимание на одного красивого усатого брюнета, студента, но явно, не нашего факультета. Он мне очень приглянулся, и я была уверена, что он грузин. (А грузины мне, как и моей маме, очень нравились). Но потом я на время его забыла.

Я продолжала встречаться с Аликом, и у меня была не институтская компания, а своя – Рита, с которой в школе я просидела за одной партой года три, и Алеся, которая жила в соседнем со мной дворе; с ними и с их молодыми людьми мы и проводили с Аликом праздничные вечеринки. Как-то раз, я помню, отмечали День Конституции 5 декабря, я выпила лишнего (я ещё не знала свою норму – две рюмки водки) и проснулась в постели на полу рядом с Аликом. Но мне было так плохо, кружилась голова, что ни о чём таком запретном я и думать не могла, я вышла на мороз и ходила по двору, пока тошнота и кружение не прошли. Утром я возвращалась домой, во дворе стояла моя мать и ждала меня – я же ей не позвонила и не предупредила, что не приду – и она со словом «проститутка» дала мне пощёчину. И опять я очень долго чувствовала неприязнь к ней, не столько за пощёчину, сколько за оскорбление, ну, сказала бы – шлюха, хотя тоже было бы слишком, но проститутка – это вообще было не про меня. Сейчас я её почти понимаю – ведь она всю ночь волновалась, не спала, но не надо было всё же меня так называть, мне это было очень оскорбительно. Но я сказала выше, что мама была уже очень нервным человеком.

Перейдя на третий курс, я опять поехала в Гудауту с одной из подружек из общежития, где жила Лиана. На вокзале нас встречала Лиана и ещё …Лёсик, тот прошлогодний абхаз, чуть меня не изнасиловавший. Обалдеть! Он всё никак не хотел отстать от меня и, наверно, хотел втереться мне в доверие, он мне даже немножко стал нравиться, оказывается, он был учителем истории, но – их дикарские формы отношений к русским девушкам! – понятно, что от него надо было быть подальше. Благополучно вернувшись в Москву, мы с Олегом-Аликом стали говорить о женитьбе. В армию его не взяли, т.к.обнаружили порок сердца; он работал токарем на одном закрытом авиационном заводе; правда, жить нам было абсолютно негде, но мы больше думали о другом – о близости на законных основаниях. Мама, разумеется, была против, во-первых, для неё было главное – моя учёба, во-вторых, ей претила мысль, что её дочь-студентка будет спать вместе с парнем, – она это и не скрывала, а, в-третьих, у себя в комнате она, точно, не хотела видеть будущего зятя. Тут, правда, к ней пришли свататься мать Алика и его старшая сестра, но она им прямо всё это высказала. И тогда мать Алика вбросила фразу, мол, всё равно они уже спят. И мама была обезоружена. А я не знала, как возразить: да, было дело, мы как-то зимой поехали к нему в деревню – он хотел повидаться с другом детства, жившим в этой деревне, который только что пришёл из армии; от станции 43й км нужно было идти километра два по лесу, в лесу было много снега, я в него проваливалась, и Алик нёс меня на руках; в пустом нетопленом доме было очень холодно, там стояла одна кровать с периной и тёплым одеялом, и мы легли вместе и, конечно, были тесные объятия и поцелуи, и попытки парня, но в последний решительный момент я «не давалась». Тогда всё же было большим табу терять девственность до свадьбы. Так что де факто его мамаша была права, но, так сказать, де юре, а именно это было важно для мамы, она ошибалась и ввела маму в растерянность. И она сдалась.

Алик жил с матерью в 12-метровой комнате, находившейся в подвале. Я подумала, что поначалу поживу у него, а потом, может, удастся что-то снять, хотя в те времена, когда все жили стеснённо, мало кто что-то сдавал, ну, иногда старушки сдавали какой-то «угол». Но – желание было выше разума – и мы подали заявление во Дворец Бракосочетания на ул. Грибоедова, только недавно открывшийся. Регистрация и свадьба состоялись сразу по окончании зимней сессии, кажется, 26 января 1962г., мне было19 с половиной лет, Алику20. Свадьбу справляли в квартире его средней сестры, было человек 30родственников и гостей. Ночью мы вернулись в комнату Алика, у нас должна была состояться настоящая брачная ночь, но она была испорчена: часа через два в комнату ввалился его старший брат, прибывший буквально накануне из Магадана, где он отбывал срок, он был абсолютно пьян и завалился спать около нашей кровати на полу. (Накануне он говорил, что ему есть, куда пойти и где остановиться, и вот…) Я всё же настояла, чтобы Алик удалил его из комнаты, и эта возня с пьяным долго продолжалась, так что ночь была испорчена.

Но на следующий день мы уезжали в Вязьму, к тёте Марусе, и она уж создала нам все условия для того, чтобы молодожёны могли насладиться друг другом. И мы наслаждались близостью. Мне с моим Альчонком было тогда очень хорошо. Потом снова начались занятия, я попыталась жить вместе со свекровью, и тут я узнала, что, во-первых, она пьющая, а, во-вторых, Алик именно ей отдавал всю свою зарплату, а она экономила на нас, кормила такой едой, которую я есть не могла, варила супы из субпродуктов и голов, и через пару месяцев я не выдержала и всё чаще стала оставаться у мамы (мы же жили в 4-х минутах ходьбы). Я стала пытаться снять комнату, ничего подходящего не находилось по нашим скудным деньгам, а, когда вроде нашла и предложила Алику пойти её посмотреть, он отказался, сказал, что не хочет жить в чужом доме, хочет жить в своём. Я обиделась и окончательно вернулась к себе домой. Так не заладилась с самого начала наша совместная жизнь.

Но мы продолжали наши спорадические отношения, и осенью, когда я была уже на 4 курсе, я обнаружила, что беременна. Я, конечно, не была готова к появлению в 20 лет ребёнка, но приняла эту весть как должное: раз должен быть ребёнок, значит будет ребёнок. (Мама поможет!) Но буквально недели через две после обнаружения беременности, как-то утром у меня начались сильнейшие боли, а в туалете началось кровотечение со сгустками крови. Я страшно испугалась, вызвала с работы маму, вызвали скорую, врач сказала, что это выкидыш, и меня увезли в больницу. И в больнице мне устроили экзекуцию: врачиха, которая стала делать мне чистку, не только не сделала никакой анестезии, но и всё время приговаривала, что она уверена, что я что-то сделала для того, чтобы был выкидыш, и драла меня нещадно. Это всё – и сам выкидыш, и боль, и отношение врача, привели к нервному срыву, я лежала в палате и горько плакала. Алик приехал навестить меня, ко мне не пускали, и он послал мне очень тёплое письмо, в котором просил прощения за всё своё легкомыслие и уверял меня, что у нас ещё будет ребёнок, и, может, не один. В общем, он меня поддержал и хотелось верить.

Но мы продолжали жить не вместе. И вскоре Алик опять стал срываться и выпивать, а, выпив, он из доброго парня превращался в агрессивного. Очередным летом мама уехала в свой отпуск в дом отдыха, и Алик пришёл пожить ко мне. Но после получки он, во-первых, приходил довольно выпивши, а, во-вторых, когда я спрашивала его про деньги – ведь он питался у меня, он мне говорил, что денег нет, он сначала кому-то там отдал долг, а остальное отдал матери, и, скорей всего это было правдой; первый раз я смирилась с такой ситуацией, а после второй получки с тем же ответом, сказала ему, что раз так, пусть уходит к своей маме. Вернулась с отдыха мама, и вот, как-то раз, Алик пришёл к нам в квартиру с братом, совершенно пьяные оба (что брат был алкоголик, это я знала),стали кричать, обвинять маму, что она нас с Олегом разлучает, а, когда мама указала им на дверь, брат набросился на маму с кулаками, а мне досталось от Олега. Естественно, нашим отношениям пришёл конец. И не сразу, но, в конце концов, я подала на развод.

Про Алика хочу дописать тут. Вскоре ему с матерью дали комнату в Свиблово, а этажом ниже – комнату его брату. Брат вскоре спился и умер. Алик спивался дольше. Его выгнали с завода, он устроился в ближайший магазин охранником. Раза два я приезжала навестить его, всегда неожиданно для него, и каждый раз он очень радовался моему приезду, если мать его начинала ворчать на меня, он говорил, чтобы она замолчала; провожал меня до дома и говорил, что дурак – надо было ему принять моего ребёнка, но теперь уже поздно. (Конечно, это были только слова спивающегося человека). А я всё же чувствовала жалость к нему и жалость по несбывшемся мечтам молодости о счастье. Последний раз я пришла после поездки на Кубу, и мне никто не открыл. Вышла женщина из соседней квартиры и сказала, что Алика убили – воры проникли ночью в магазин и зарезали его ножом. А я думаю, что это было подстроено его соседом по квартире – милиционером, претендовавшим на комнату Алика, который после смерти матери совсем опустился, и этот милиционер не раз грозился упрятать Алика в тюрьму. Где похоронен Алик – соседка не знала, и мне спросить было не у кого. Сейчас бы я очень хотела бы прийти на его могилу, но где она?..

…Как-то в институте я увидела в библиотеке того «грузинчика» и сказала своей приятельнице из группы, что вот смотри, кто мне нравится, а она рассмеялась и говорит: «Да это ж Хусейн, араб из Сирии, он живёт в нашем общежитии». Я заметно расстроилась иностранец это уже не то, это не наш парень. Но, видимо, она сказала ему про меня, и при следующей случайной встрече на лестнице он, улыбнувшись, поздоровался со мной и даже что-то спросил. Я покраснела, что-то ответила, и убежала; и каждый раз, как только я замечала его появление, я брала расчёску и зеркальце, причёсывалась и смотрела, как выгляжу, и только затем появлялась ему на глаза. Мы здоровались, и я быстро проходила мимо, но мимолётная встреча гулко отдавалась в моём сердце. Я считала себя абсолютно недостаточно красивой для такого красавца, как он. Это как влюбиться в какого-нибудь кинозвезду, вы же не будете искать с ним встреч и на что-то рассчитывать, у вас есть своя земная жизнь, а кинозвезда – она только для платонического обожания.

В институте я была близка к компании из трёх cамых видных девочек, парни у них были из нашей же группы, иногда я участвовала в их праздничных вечеринках, но мне никто из ребят не был интересен, они казались мне обыкновенными, заурядными что-ли; девочки все курили, я тоже пробовала, но привыкать не стала, я боялась, что, если привыкну, то потом может не хватить силы воли, чтобы бросить.

Я стала всё чаще наведываться в общежитие к Лиане, на Студенческую, ведь на одном этаже с ней жил Хусейн. С Лианой в комнате жила Ниночка Саркисова – прелестная во многих отношениях армяночка, на два курса младше нас, которая больше любила жарить картошку и приглашать всех на неё, чем заниматься учёбой, – и я с ней тоже сдружилась. Обе они, будучи черноволосыми кавказками, легко нашли общий язык с Хусейном и как-то пригласили его в нашу компанию с застольем. И Хусейн попросил меня помочь ему с дипломным проектом. Он учился на гидротехническом факультете, очень престижном в то время – ведь это была эпоха строительства крупных гидроэлектростанций; темой его дипломной работы была арочная плотина на реке Евфрат. (Он учился тоже на пятом курсе, но заканчивал институт летом, в то время, как мы из-за потерянного на первом курсе времени, должны были заканчивать на полгода позже). Я, ясное дело, согласилась. И для своего первого визита к нему в комнату долго, долго прихорашивалась. Я совершенно не помню, в чём я ему помогала, я уверена, что эта помощь была малоэффективной, потому как я пребывала в состоянии эмоциональной эйфории.

Я сейчас не помню, после первого моего делового посещения или после второго, но Хусейн вызвался меня провожать. Мы шли сначала просто рядом, потом он взял меня под руку, а потом потихоньку начал целовать, и, в конце концов, мы уже целовались по-настоящему. Останавливались – и целовались, целовались. Так мы в возбуждённом полуопьянении прошли всю дорогу пешком – от Студенческой улицы до моего дома (километров семь, не меньше); мы ещё долго целовались у моего подъезда. Потом он, не знаю, как (было часа два ночи) вернулся домой. А я почти всю ночь не могла спать от эмоционального возбуждения, внутри всё пылало, горел огонь любви, я была на острие призрачного счастья!

Хусейн

Хусейн – была его фамилия, имя было Абдеразак, но почему-то все называли его Хусейном. Он был на два года старше меня, т.е. 1940го. Он был из крестьянской религиозной мусульманской семьи из Алеппо. Невысокого роста – 174 см, худощавый. А лицо?! Это было само совершенство! Чёрные волнистые волосы, белые зубы, не знавшие пломб, персиковая кожа, красивые губы, правильный арабский нос и глаза… Эти глаза цвета тёмного шоколада сводили меня с ума, не от красоты, хотя они были красивы, а от их взгляда, от которого мне становилось не по себе, настолько он был глубок, особенно, когда он хмурился, тогда его взгляд был, как чёрная туча, предвещавшая шторм. И кто я была в сравнении с таким – не красавцем, нет, этого было бы мало, – а с фатально неотразимым арабом!..

Я знала, что арабы, приехавшие учиться в Советский Союз, давали у себя перед выездом подписку не жениться на советских девушках, а, значит, никаких серьёзных отношений с ними не получится. Но важно ли мне это было тогда, когда внутри меня пылало пламя.

Хусейн был очень серьёзным студентом, много занимался, был отличником и усиленно готовился к защите диплома.

В следующий мой приход к нему после ночной Москвы одними поцелуями контакт не ограничился. Но это было нечасто. А мне хотелось его видеть, общаться с ним, пусть безо всякого скоротечного секса, а просто быть рядом и чувствовать его прикосновение.

Но так и было до того самого момента, когда Хусейн, защитившись на отлично, должен был покинуть нашу страну. Накануне его отъезда я приехала в общежитие к Лиане, у Хусейна собралась мужская компания из арабов, они там пили, я постучалась в его комнату, передала ему эклеры, которые испекла сама (в первый раз!), он поблагодарил и продолжил веселье с друзьями. Я осталась ночевать с Лианой. Рано утром Хусейн постучал и простился. Это было ужасно. Правда, он сказал, что через год приедет поступать в аспирантуру. Забрезжила слабая надежда увидеть его когда-то.

У нас же началась производственная практика. Наша группа с 4 курса разделилась по специализациям: одна подгруппа – благоустройство городов, а вторая, которую предпочла я, – мосты, тоннели, дороги и городской транспорт. Поэтому практика была связана с городским транспортом. А потом начался наш последний семестр, это уже был, как бы, 6й курс, когда мы должны были делать дипломную работу. И думать о постороннем не было времени. Тема моего диплома была – Полная развязка (т.н. «кленовый лист») на пересечении двух магистралей в г. Владивостоке. 24 декабря 1964 был день защиты диплома. А я слегла с ангиной. Пришла на защиту с температурой 38,5. Но защитилась успешно, поставили 5. И скоро мы получили дипломы. Ура! Начиналась взрослая жизнь.

Меня распределили на работу в проектный институт Гипрокоммундортранс, занимавшийся проектированием городских мостов, тоннелей, путепроводов в городах всей страны. Но, во-первых, оклад был недопустимо мал – в отделе инженерных сооружений, куда меня направили, он составлял 81руб. в месяц, а, во-вторых, в институте был отдел геодезии, где оклад был всё ж чуть повыше – 85руб, но главное – там ездили в командировки, а, значит, фактический заработок был больше, ну и поездки меня привлекали. И я определилась в этот отдел, а в начале марта я уже летела в длительную командировку в город Душанбе.

Душанбе, Душанбе, я тебя никогда не забуду. Не только потому, что ты, и в самом деле, был хорош тогда, в советские годы, а и потому, что было много трудностей у меня на первом трудовом пути в этом городе.

Первое приключение состояло в том, что на пути в самолёте мы узнали, что в Душанбе случилось землетрясение; нас посадили в Ташкенте, там мы просидели почти сутки в отеле, все пассажиры перезнакомились, и один таджик одолжил мне своё пальто, т.к. в Душанбе выпал снег (впервые, наверно, за сто лет), а я летела в тёплую южную весну и не захотела брать с собой тяжёлое пальто (курток тогда не носили). Прибыв, наконец, в Душанбе, мы просидели три дня в гостинице в ожидании прекращения снегопада; за это время мама мне выслала моё пальто, а ещё – я сидела в номере, скучая и сходя с ума от бесконечной таджикской тянучей монотонной музыки и пения, раздававшихся по радио. Но надо сказать, что, наверно, благодаря долгим часам внедрения в мозг этой музыки, она постепенно стала мне нравиться, а одного исполнителя я просто обожала.

Наша миссия состояла в снятии топографического плана для прокладки нового троллейбусного маршрута. Начальник группы для начала поставил меня делать абрисы (зарисовки точек на местности с привязкой расстояний) для составления геодезической карты трассы. И вот как-то в конце марта лил сильный дождь, мостовая была заполнена водой, арыки, проложенные в городе вдоль всех дорог между проезжей частью и тротуаром, не были уже видны. И я, сойдя на остановке троллейбуса у гостиницы, где мы жили, совершенно забыла про их существование и пошла напрямую и, конечно, плюхнулась в арык, заполненный несущейся по нему водой. Моя книжка абрисов с проделанной почти за месяц работой выпала из внутреннего кармана пальто и её унесла вода. Но я заметила пропажу только, когда пришла в номер. Я в ужасе бросилась на улицу, не надеясь найти свои абрисы. Я шла вдоль арыка и, пройдя с километр, заметила в воде сначала один листок, потом другой, третий. Принесла в номер, стала их сушить. И, в основном, смогла восстановить замеры, а то, что нельзя было восстановить, в конце месяца за пару часов мы досняли. Но как же кричал на меня начальник, грозясь вычесть всё из моей зарплаты и отправить в Москву с позором! (Этот старый развратник поначалу всё подъезжал ко мне, но обозлился, когда у него ничего не вышло. А вообще, нравы командировочных геодезистов, как я увидела, были очень свободны).

Через месяц я покинула отель «Таджикистан» старого образца, с коврами и тараканами, и устроилась жить в более современный отель «Душанбе», немного доплачивая из своих денег за место в двухместном номере. Кроме того, не хотела находиться под постоянным оком начальника, (чем опять вызвала его неудовольствие). У меня постоянно менялись соседки, но мне они, как правило, не мешали, и мне, наоборот, было почти со всеми ними интересно.

Погода наладилась, становилось жарко, и мы начинали работу в 7 часов утра, а летом и в 6:30. Моя жизнь и работа тоже налаживались. Мне нравилось рано вставать и начинать работу, пока не наступала жара. В 14:30 мы её заканчивали, я заходила на рынок, покупала вкуснейшие помидоры и фрукты и шла в гостиницу. А вечером занималась обработкой полевых материалов; по выходным встречалась с русскими друзьями, которых приобрела в Душанбе, в основном, это были московские энтузиасты, любящие горы. Один раз побывала в оперном театре на опере «Евгений Онегин», было довольно прикольно: в зале сидело от силы человек двадцать, а роль Онегина исполнял какой-то толстый бухарский еврей (у них отличительная внешность), хор русских девушек также состоял из таджичек. Но всё равно это было замечательное для Таджикистана время, когда развивалась культура. Душанбе был многонациональным городом. (Теперь ничего этого там нет, как нет и русских, которые были вынуждены уехать оттуда в начале 90х).

Однажды я предприняла давно задуманную поездку в Варзобское ущелье, туда, где всей страной строилась арочная плотина Варзобской гидростанции. Помню, приехав туда, ходила, всё смотрела по страшной жаре, был выходной день, к сожалению, мало кого было видно в жаркий полдень, очень хотелось пить, так что пришлось набрать в ладошку коричневой речной воды, смешанной с песком из-за быстрого течения, процедить эту воду сквозь пальцы и пить её.

В конце июля после выполнения всех работ мы возвращались в Москву; ехали в купе, забитом дынями, виноградом и персиками, которые мы везли домой. Мама попробовала таких сладких фруктов, какие прежде ей есть не доводилось.

В сентябре я записалась в лист ожидания на городские двухгодичные курсы испанского языка (желающих было так много, что сразу было не попасть). Я давно уже хотела пойти на курсы или испанского, или английского языка – языки меня влекли. Испанский же язык был в моде, и на это повлияла кубинская революция. В 1962 году Фидель Кастро, лидер этой революции, приехал с первым визитом в Советский Союз, он посетил множество городов, но его визит и выступление в Волгограде были особенно впечатляющими – Фидель прочувствовал весь героизм наших солдат, он чуть не плакал; многие писали ему письма со словами восхищения, эти письма зачитывались по радио, и я тоже послала ему письмо, где среди прочих строчек пообещала выучить испанский язык; Фидель пробыл в нашей стране около месяца, день его отлёта держался в секрете, и вот, когда по радио объявили, что Фидель улетел, я не смогла сдержать слез. И долгое время ещё Фидель оставался моим кумиром.

В сентябре же я уехала в следующую командировку в г. Ульяновск. Она была более короткая. Город мне понравился, я, естественно, посетила дом-музей семьи Ульяновых, помню ту заснеженную улицу с двухэтажными деревянными домиками.

В декабре я вернулась в Москву и, в связи с предстоящей учёбой (с января) на курсах, перешла в отдел инженерных сооружений, где стала заниматься проектными работами. Скоро наш главный инженер отметил меня как хорошего работника, я получила должность старшего инженера, и оклад на десять рублей повысился.

В конце декабря того 1965 года я поехала в гости к Ниночке в общежитие на Студенческую (она ещё училась). И там узнала, что вернулся Хусейн. Конечно, это было радостное известие! И как раз встречаю его в коридоре. Он расспросил меня о моей жизни, я сказала, что с мужем развелась, и, по-видимому, это известие его порадовало; он предложил встретиться и пойти куда-нибудь. Я купила билеты в Большой театр на оперу «Севильский цирюльник» и предложила ему пойти со мной. Он согласился. Так начался второй этап наших отношений, более тесный и длительный, и, в итоге, повлиявший или даже определивший мою дальнейшую жизнь.

Встречались по выходным, иногда и в среду, зависело от нашей загруженности. Я пошла на курсы, занятия были три раза в неделю, задавали очень много на дом, я прилежно занималась; у Хусейна в аспирантуре тоже была большая загруженность.

Маме Хусейн нравился: как же, такой красавчик, да и очень вежливый и уважительный. И иногда она приезжала в общежитие в гости, Ниночка с ней очень подружилась и боготворила маму (особенно за мамин правильный и красивый нос в отличие от ниночкиного большого армянского носа, впрочем гармоничного на её приветливом лице). Мама тоже к ней привязалась – она от меня не много ласки видела, а Ниночка была само ангельское обхождение, она и меня осыпала комплиментами, а кому не приятно их слышать! В общем, мама, как и Лиану, поддерживала Нину, как бы заменяя им мать. Обе они, и Лиана, и Нина, были абсолютно честные и благородные натуры, что меня и маму с ними и сблизило, и на всю жизнь. (Мы, живя в разных городах и странах, продолжаем поддерживать минимальный контакт и по сей день).

Летом Хусейну дали путёвку в санаторий в Ялту, и он предложил мне поехать вместе. В Ялте мы с трудом нашли для меня …балкон, комнату найти не смогли, всё было заполнено приезжими отдыхающими. (В прошлом году я побывала в Ялте один день, и я пошла искать тот дом, где я снимала этот балкон и куда Хусейн приходил ко мне иногда на ночь. Но – увы – за пятьдесят два прошедших с той поры года так всё изменилось, что я только очень приблизительно определила это место). Когда мы прогуливались по набережным, на Хусейна засматривались девушки и даже делали ему комплименты, не стесняясь меня. Я же была счастлива – мы всё время, кроме его процедур и приёмов пищи, были вместе. Но как-то и сильно поссорились. Да, и такое бывало, ведь характер у меня был негибкий, и, несмотря на то что я побаивалась гнева Хусейна, я всё же не становилась уступчивой, особенно, если это касалось политики, и, если ссорились, то он, бросив мне уничтожающую фразу, уходил, оставляя меня в отчаянии.

Иногда на меня накатывало, что вот он уедет, а я не представляю себе жизни без него, и от этого у меня портилось настроение, а своё плохое настроение я скрывать не умела. А потом страдала и ждала звонка. Через какое-то время, казавшееся мне очень долгим, он звонил, ну, а, если я чувствовала, что довела человека, то, в конце концов, сама ехала к нему мириться.

Приехала Лиана поступать в аспирантуру и тоже первое время жила на Студенческой. Как-то у Лианы в комнате собралась компания, был там один грузин, мы запели популярную в то время грузинскую песню со словами «Я хочу тебя целовать, но поток я не в силах унять…» Хусейн вышел из комнаты, он приревновал меня к тому грузину, говоря, что тот «хотел меня целовать». Ещё вспоминаю пару случаев смешной и нелепой ревности Хусейна, я его убеждала, как могла, в полной глупости его придирок, а он говорил – ну, что я могу поделать, если у меня такое ревнивое сердце.

Зимой 67года я обнаружила, что беременна. Сказала об этом Хусейну. Собственно, я знала его вердикт – никаких детей, ему нужно закончить учёбу, и в этом – вся его миссия в Советском Союзе. Он предложил деньги на аборт. И я решила пойти навстречу, ведь он меня предупреждал обо всём. После аборта, когда я вернулась домой, помню, у меня поднялась температура, и он был очень нежен и ласков со мной. А мне, дуре, только это и надо было – мне было и плохо, мне было и хорошо, раз любимый со мной. Но я сказала ему, что больше абортов делать не буду, и сама по совету врача стала предохраняться.

В следующие свои каникулы – летом 1967 года Хусейн поехал в Сирию. Вернулся с подарками. Его сестра связала для меня два красивых шерстяных джемпера, Хусейн же подарил мне очень красивое кольцо в виде золотого лепестка с рубином посередине. Потом и в Москве купил мне золотое кольцо с рубином, которое я носила до последних лет, не снимая.

Шло время. Я работала, меня даже избрали секретарём комсомольской организации всего института. Конечно, про связь с иностранцем там не знали. Мама как-то завела разговор о том, что мол, навряд ли ты, Людмила, выйдешь замуж, так, может, уж родишь ребёнка от красивого мужчины… Но пойти на это преднамеренно я не решалась, я боялась реакции Хусейна, если он поймёт, что я вознамерилась от него забеременеть. И, всё же, это случилось. Да, я однажды, только однажды, допустила оплошность и не предохранилась, в те дни, которые называются безопасными.

И вот – случилось. Было 30 апреля, канун первомая. Приехал Хусейн, мы собирались пойти гулять. И тут я сообщаю ему новость. Он как бы и не удивился, говорит: «А я знал». -«Что ты знал? Я сама об этом только вчера узнала у врача». И он мне напоминает наш разговор про книжку про сексуальные отношения, которую мы достали (такие книжки были редкостью в то время). Где-то в конце марта мы обсуждали её, я тогда говорю, рассуждая вслух будучи дурой и простофилей, что вот всё мне понятно про беременность, а непонятно, может ли женщина забеременеть сразу от двух мужчин, ну, сначала от одного, а потом сразу и от другого. (Да мне это и до сих пор не очень понятно). А Хусейн тогда и говорит: «А почему ты спрашиваешь?» Я отвечаю: «Ну просто интересно». Потом разговор перешёл на другие темы и забылся. А, выходит, он его не забыл и вытащил свой «камень из-за пазухи». Для меня это был шок, я такого поворота не ожидала. Я сказала, чтобы он не придумывал глупости, и что на этот раз я никаких абортов делать не буду. Он ответил: «Ну, раз ты сама всё решила, мне делать тут больше нечего». И ушёл.