Текст книги "Пуговичная война. Когда мне было двенадцать"

VI. План операции

 
Был прерван сон ее в глухой полночный час,
И как она была красива без прикрас!
 

Расин. «Британик». Явл. II, сц. 2[17]17
  Перевод Э. Линецкой.


[Закрыть]

Назавтра, очнувшись от тяжелого, как бродильный чан, сна, Лебрак медленно потянулся, ощутив боль от побоев и пустоту в желудке.

Он тут же вспомнил обо всем, что случилось; в его мозгу будто бы лопнул огненный шар; его бросило в жар.

В беспорядке раскиданная по всему полу одежда свидетельствовала о глубокой тревоге, обуревавшей ее владельца при раздевании.

Лебрак подумал, что отцовский гнев должен слегка поутихнуть после ночного сна; по раздающимся в доме и доносящимся с улицы шумам он определил, который час; скот возвращался с водопоя, мать понесла коровам «перекус». Пора было вставать и, если он не хотел снова подвергнуться суровому домашнему наказанию, делать то, что входило в его обязанности каждое воскресное утро, а именно: отскоблить и до блеска начистить пять пар обуви всех членов семьи, принести дров для очага и набрать воды в лейки.

Выскочив из постели, он сразу надел кепку; затем прикоснулся руками к своему болезненно горящему заду. Зеркала не было, и, чтобы рассмотреть то, что его так интересовало, он вывернул шею как только мог и увидел: все было красное в фиолетовую полоску!

Были ли это следы хворостины Мига-Луны или отметины от отцовской палки? И то и другое, конечно.

И снова краска стыда или злобы залила его лицо: чертовы вельранцы, они еще за это получат!

Он быстро натянул чулки и принялся разыскивать свои старые штаны, те, что надевал каждый раз, когда надо было выполнять работу, во время которой он мог испачкаться и испортить свою «хорошую одежду». Это, черт возьми, был тот самый случай! Однако он не понял комичности ситуации и спустился в кухню.

Прежде всего, воспользовавшись отсутствием матери, он стянул из буфета краюху хлеба и сунул ее в карман. Время от времени он доставал ее и жадно откусывал огромные куски, которые едва помещались у него во рту. Затем он с остервенением стал орудовать щетками, будто накануне ничего не произошло.

Отец, вешая кнут на железный крюк, вбитый в каменную перегородку посреди кухни, мельком бросил на него суровый взгляд, но не разжал губ.

Когда мальчик закончил работу и осушил миску супа, мать проследила за его воскресным умыванием…

Следует заметить, что Лебрак, как и большинство его товарищей, за исключением Крикуна, имел довольно прохладное, если можно так сказать, отношение к воде и боялся ее не меньше, чем живущая у них в доме кошка Митис. Он любил воду только в уличных канавках, где ему нравилось шлепать босиком, и как движущую силу, заставлявшую вращаться лопасти водяных мельничек, которые он мастерил из веток бузины и ореховых скорлупок.

Так что в течение недели, несмотря на гнев отца Симона, он вообще не мылся. Только руки, чистоту которых требовалось продемонстрировать, и чаще всего вместо мыла использовал песок. В воскресенье он нехотя подвергался полной процедуре. Вооружившись предварительно смоченной и намыленной жесткой тряпкой из сурового коричнево-серого полотна, мать сильно терла ему лицо, шею, складки за ушами, внутри которых она действовала при помощи скрученного уголка салфетки, правда, не столь энергично. В тот день Лебрак сдержался и орать не стал. Ему выдали воскресную одежду и позволили пойти на площадь, когда раздастся второй удар призывающего к мессе колокола. Однако с иронией, начисто лишенной изящества, не преминули отметить, что, мол, пусть только попробует повторить вчерашнее!

Всё лонжевернское воинство было уже там. Бойцы разглагольствовали, без умолку тараторили, снова и снова пережевывая свой разгром и тревожно поджидая командира.

Он же попросту смешался с толпой товарищей по оружию, немного взволнованный всеми этими блестящими глазами, обращенными на него с немым вопросом.

– Ну чё там, ясное дело, мне всыпали. Да ладно, я ж не помер, чего уж! Так что с нас причитается, и мы им за это отплатим.

Подобная манера выражаться, на первый взгляд или на взгляд человека несведущего, могла бы показаться лишенной логики, однако все всё поняли с первого раза и мнение Лебрака получило единодушную поддержку.

– Так продолжаться не может, – продолжал он. – Нет, надо обязательно покумекать и что-то придумать. Больше не хочу, чтобы меня драли на кухне, потому что, во-первых, меня перестанут выпускать из дому… да и вообще, пусть платят за мою вчерашнюю порку. Во время мессы подумаем, а вечером обсудим.

В этот момент мимо прошли девочки, стайкой направлявшиеся к мессе. Пересекая площадь, они с любопытством глядели на Лебрака, чтобы рассмотреть, «в каком он виде», потому что были в курсе великой войны и от своих братьев или кузенов знали, что накануне полководец, невзирая на героическое сопротивление, познал участь побежденного и воротился домой ободранным и в плачевном состоянии.

Хотя Большой Лебрак был не робкого десятка, под обстрелом всех этих взглядов он покраснел до ушей. Его мужская и воинская гордость жестоко страдала от поражения и временного разгрома. А хуже всего было то, что, проходя мимо, сестра Тентена исподтишка посмотрела на него своими влажными и нежными глазами, красноречиво выражавшими все сочувствие, которое она испытывала к его несчастью, и всю любовь, которую, несмотря ни на что, сохранила к избраннику своего сердца.

Хотя эти знаки несомненно свидетельствовали о симпатии, Лебрак во что бы то ни стало хотел оправдаться в глазах подружки; поэтому, оставив отряд, он потянул Тентена в сторонку и с глазу на глаз спросил его:

– Ты хотя бы всё по-честному рассказал сестре?

– А то! – заверил его друг. – Она плакала от злости и говорила: «Попадись мне этот Миг-Луна – уж я бы ему глаза выцарапала!»

– Ты сказал, что я, это, чтобы освободить Курносого? И что, если бы вы пошевелились, они не смогли бы вот так запросто поймать меня?

– Ну да, конечно, сказал! Я даже сказал, что, когда они тебя отделывали, ты даже не плакал, а напоследок еще показал им зад. Видел бы ты, старик, как она слушала! Я бы не стал говорить, но она втюрилась в тебя, наша Мари! Даже велела мне поцеловать тебя, но, понимаешь, у мужчин это не принято, это выглядит как-то по-дурацки. А так-то я бы охотно… да, старик, если женщина любит… Еще она сказала, что в следующий раз, когда у нее будет время, она постарается пойти с нами, чтобы, если тебя снова сцапают – ну, ты понимаешь, – пришить тебе пуговицы.

– Меня больше не сцапают, черт бы тебя побрал! Этого не будет, – отвечал командир. И всё же он был тронут. – А когда я снова отправлюсь на Версельскую ярмарку, скажи ей, я опять привезу ей пряник. Но не такую ерундовину, а большой, знаешь, такой, за десять су, с двойной надписью!

– Вот уж Мари будет довольна, старик, когда я ей расскажу, – подхватил Тентен, с удовольствием подумавший о том, что сестра всегда делится с ним сладостями. И в порыве великодушия добавил: – И как вгрыземся в него все трое!

– Но я куплю не тебе. И не себе. А ей!

– Конечно, я знаю. Но вдруг, понимаешь, ей придет в голову угостить нас…

– Ну ладно… – задумчиво согласился Лебрак, и под звон колоколов они вместе со всеми вошли в церковь.

Каждый устроился на своем законном месте, то есть завоеванном в соответствии с собственной силой и крепостью кулака в ходе более или менее долгих споров (лучшими считались те, что были расположены поближе к скамейкам, на которых сидели девочки), и тут же все вытащили из карманов кто четки, а кто сборник молитв с какой-нибудь благочестивой картинкой, чтобы иметь «наиболее подходящий вид».

Лебрак тоже извлек из недр своей куртки старый молитвенник в потертом кожаном переплете и с огромными буквами – наследство подслеповатой двоюродной бабушки – и открыл наобум, просто для того чтобы своим поведением не навлечь на себя новых упреков.

Не особенно интересуясь текстом, он перевернул книгу и уставился в гигантские буквы молитв венчальной мессы на латыни, на которую, сказать по совести, плевать хотел. Мысли его были заняты тем, что он вечером предложит своим солдатам. Лебрак сильно подозревал, что эти типы, как обычно, сами ничего, ну ничегошеньки не придумают и снова переложат на него решение о том, как поступить, чтобы предотвратить серьезную угрозу, в большей или меньшей степени нависшую над каждым из них.

Тентену пришлось пихать его, чтобы он вовремя преклонял колени, вставал и садился. Верный оруженосец мог судить о мощности умственного напряжения своего генерала по тому, что тот ни разу не взглянул в сторону девочек. А те нет-нет да посматривали на него, любопытствуя узнать, «в каком виде» пребывает человек, накануне получивший хорошую взбучку.

Из пришедших ему в голову средств Лебрак, сторонник радикальных мер, выбрал одно, и в конце дня, после вечерни, когда общий военный совет лонжевернцев собрался возле карьера Пепьо, он твердо, хладнокровно и безапелляционно предложил его.

– Чтобы не дать испортить свою одежду, есть всего лишь один надежный способ: не иметь ее. Поэтому я предлагаю биться голышом!..

– Совсем голыми? – воскликнули почти все, пораженные, удивленные и даже немного перепуганные столь суровым подходом, каковой, возможно, шокировал их целомудренные чувства.

– Абсолютно, – подтвердил Лебрак. – Если бы вас так взгрели, вы бы сразу согласились со мной.

И Лебрак, не желая эпатировать слушателей, а только чтобы убедить их, в подробностях описал свои физические и моральные страдания в плену на опушке и болезненную встречу с домашними.

– И всё-таки, – возразил Було, – а вдруг кто-то пройдет мимо, вдруг неподалеку окажется какой-нибудь нищий и стянет наши шмотки или вдруг нас обнаружит Бедуин!

– Во-первых, – продолжал Лебрак, – одежду мы спрячем, а потом, если надо, мы можем оставить кого-нибудь охранять ее! Если кто-то будет проходить мимо и наш вид его смутит, пусть не смотрит. А насчет папаши Бедуина – плевать на него! Вы все прекрасно видели, что я сделал вчера вечером.

– Да, но… – все еще сопротивлялся Було, который, похоже, решительно не собирался демонстрировать себя в чем мать родила…

– Отлично! – вмешался Курносый, категоричным аргументом заставив противника умолкнуть. – Мы-то знаем, почему ты не осмеливаешься показаться совсем голым. Потому что боишься, как бы мы не увидели винное пятно на твоей заднице и не стали над тобой насмехаться. Ты неправ, Було! Ну и что? Тоже мне, родимые пятна на заду, не такое уж это уродство, и нечего стесняться. Просто твоей мамаше, когда она была беременна, очень уж захотелось выпить винца, вот ее желание и отпечаталось на твоем заду. Так бывает. И разве плохо хотеть вина? У беременных всякие желания бывают, и гораздо более гадкие, так-то, старики! Я слышал, как повитуха рассказывала моей матери, что некоторым иногда хочется поесть дерьма!

– Дерьма?!

– Да!

– Ох…

– Да, старики, солдатского дерьма и всякой другой дряни, которую собаки даже издали ни за что не стали бы нюхать.

– Так женщины что, во время беременности становятся сумасшедшими, да? – воскликнул Тета-Головастик.

– Похоже, во время беременности, до и после.

– Так и мой отец всегда говорит, и лично я в это верю, ничего невозможно сделать, чтобы они не раскудахтались, как куры, которых заживо ощипывают; и по каждому пустяку они отвешивают вам затрещины.

– Да, верно. Женщины – гнусное отродье!

– Так договорились мы или нет, бьемся нагишом? – повторил Лебрак.

– Надо проголосовать, – потребовал Було, который решительно не хотел демонстрировать винное пятно, которым материнская жажда украсила ее отпрыска.

– Дурак ты, старина! – фыркнул Тентен. – Говорят же тебе, нам на него плевать!

– Я же не говорю про вас… А… а вельранцы… если они его увидят, мне будет здорово неприятно!

– Послушайте, – вмешался Крикун, которому хотелось всё поскорее уладить, – а что, если Було будет сторожить наши шмотки, а мы – драться? А?

– Ну, нет! – возразили некоторые бойцы, заинтригованные рассказами Курносого и анатомией своего товарища и желающие de visu[18]18
  De visu (лат.) – воочию, своими глазами.


[Закрыть] убедиться в последствиях желания его мамаши. Поэтому они настаивали, чтобы Було разделся, как все.

– Давай-ка, Було, покажи им его, пусть эти идиоты посмотрят! – продолжал Крикун. – Что за дураки! Будто никогда ничего не видели, ни как корова телится, ни как козу ведут к козлу…

Було понял и героически повиновался. Он отстегнул помочи, спустил штаны, задрал рубаху и продемонстрировал всем более или менее заинтересованным лонжевернским воинам «хотимчик», украшающий реверс его портрета. Стоило ему это проделать, как поддержанное Курносым, Тентеном, Крикуном и Гранжибюсом предложение Лебрака было принято единым духом, как обычно.

– Но это еще не всё, – снова заговорил Лебрак. – Нужно определить, где мы разденемся и где спрячем одежду. Если вдруг что и Було увидит, что к нам приперся кто-то вроде отца Симона или кюре, лучше все же, чтобы они не видели нас голыми, а не то дома каждый может огрести по полной.

– Я знаю, – заявил Курносый. И добровольный разведчик повел маленькую армию к небольшому заброшенному карьеру, со всех сторон защищенному кустами, откуда через лесосеку легко было добраться до укреплений Большого Кустарника, то есть до поля сражения.

По прибытии на место среди бойцов раздались возгласы:

– Шик!

– Здорово!

– Черт! Круто!

И правда, место было великолепно! Так что illico[19]19
  Illico (лат.) – тотчас, немедленно, сразу.


[Закрыть] было решено, что завтра, отправив вперед на разведку Курносого с двумя другими смельчаками, которые будут прикрывать основное войско, армия придет сюда, чтобы, если можно так выразиться, надеть военную форму.

На обратном пути Лебрак подошел к Курносому и по секрету спросил:

– Как тебе удалось откопать такое славное местечко для раздевания?

– Ха-ха! – отвечал Курносый, бросив игривый взгляд на своего друга и полководца.

В ответ на немой вопрос командира он провел языком по губам и подмигнул:

– Старик! Это связано с женщиной! Я тебе потом расскажу, когда мы останемся вдвоем…

VII. Новые сражения

Вдруг Панург поднял правую руку, засунул большой ее палец в правую же ноздрю, а остальные четыре пальца сжал и вытянул на уровне кончика носа, левый глаз совершенно закрыл, а правый прищурил, низко опустив и бровь, и веко…

Франсуа Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль». Кн. II, гл. XIX[20]20
  Перевод Н. Любимова.


[Закрыть]

В понедельник в восемь часов утра Лебрак явился в класс в залатанных штанах и куртке с рукавами разного цвета, что делало его похожим на чучело гороховое.

Когда он уходил, мать строго предупредила сына, что тот должен беречь свою одежду и, если вечером на ней обнаружится хоть одно пятнышко грязи или дырочка, он снова получит по заслугам. Так что ему было немного не по себе, и он чувствовал себя несколько скованным в движениях. Но это продолжалось недолго.

Едва он вошел в школьный двор, Тентен снова по секрету передал ему от сестры клятвы в вечной любви и предложения, пусть заурядные, но от этого не менее значительные, о готовности в случае необходимости незамедлительно починить его одежду.

На это ушло не больше тридцати секунд, после чего они сразу присоединились к основной группе, где страстно разглагольствовал Гранжибюс. Он в который раз рассказывал, как накануне вечером они с братом чуть было не попались в ловушку вельранцев, которые теперь не ограничились одними оскорблениями и метанием камней, но и вправду хотели завладеть их драгоценными персонами и принести их в жертву своей неутолимой ненависти.

К счастью, братья Жибюсы находились недалеко от дома; на свист прибежал Турок, их большой датский дог, который как раз в этот день – вот лафа! – был спущен с цепи. Появление огромного сторожевого пса, которого братья тут же натравили на своих недругов, его рычание, его торчащие из красной пасти клыки обратили отряд вельранцев в поспешное бегство.

Поэтому, продолжал Гранжибюс, они попросили Нарсиса каждый вечер около половины шестого отвязывать собаку и посылать им навстречу, чтобы, если надо, она охраняла братьев по дороге домой.

– Негодяи! – сквозь зубы пробурчал Лебрак. – Вот ведь гады! Они нам за это заплатят! И дорого!

Стоял погожий осенний денек: на рассвете рассеялись низкие облака, ночью защитившие землю от холода; было тепло; дымка над ручьем Вернуа, казалось, навсегда растаяла при первых же лучах солнца, а за кустами над Сотой, там, внизу, вражеская опушка щетинилась своими желтыми и местами обнаженными стволами молодых деревьев и строевого леса.

По-настоящему подходящий для сражения день.

– Подождите только, вот наступит вечер! – улыбаясь, процедил Лебрак. Радостный ветерок пробежал над головами лонжевернских солдат. На кучах хвороста и в ветвях садовых деревьев щебетали воробьи и распевали зяблики; солдаты тоже пели, как птицы. Солнце веселило их, делало доверчивыми, забывчивыми и безмятежными. Вчерашние тревоги и полученная их полководцем встрепка отступили, и мальчишки воспользовались переменкой, чтобы разыграть великолепную партию в чехарду.

Но тут раздался свисток отца Симона. Веселье прекратилось, озабоченные складки набежали на лбы, губы собрались в горькие гримасы, глаза подернулись печалью. Увы, это жизнь…

– Ты урок знаешь? – потихоньку спросил Крикун у Лебрака.

– Гм… да… так себе! Постарайся подсказать мне, если можешь! Чтобы и речи не было остаться после уроков, как в субботу. Я отлично вызубрил метрическую систему, знаю назубок меры веса: в чугуне, меди, стаканами, в чем хочешь; но не знаю, что надо, чтобы стать избирателем. Мой папаша наведался к отцу Симону, так что меня точно вызовут к доске по какому-нибудь предмету! Хорошо бы, чтобы это оказалась метрическая система!

Желание Лебрака исполнилось, зато удача, которая улыбнулась ему, чуть было не сыграла злую шутку с его дружком Курносым. Так что без столь же ловкого, сколь и незаметного вмешательства Крикуна, пустившего в ход губы и руки не хуже самого заправского мима, Курносый точно остался бы после уроков.

Бедный парень, который, как мы помним, несколько дней назад уже чуть было не нарвался из-за «гражданина», по-прежнему пребывал в полном неведении относительно условий, необходимых для того, чтобы стать избирателем.

Однако благодаря жестикуляции Крикуна, который потрясал в воздухе правой рукой с четырьмя растопыренными пальцами и спрятанным большим, понял, что их четыре.

Назвать эти условия оказалось делом куда более сложным.

Казалось, Курносый пребывает в глубокой задумчивости. Изобразив приступ временного выпадения памяти, наморщив лоб и нервно шевеля пальцами, он не спускал глаз со спасителя Крикуна, проявлявшего чудеса изобретательности.

Тот быстрым выразительным взглядом указал своему товарищу на висящую на стене карту Франции Вида́ль-Лабла́ша{21}21
  Видаль-Лаблаш – имеется в виду Поль Видаль де ла Блаш (1845–1918) – французский географ и геополитик, создатель французской географической школы.


[Закрыть]. Курносый, не будучи в курсе, неверно понял эту двусмысленную подсказку и, вместо того чтобы сказать, что надо быть французом, ко всеобщему изумлению ответил, что надо знать гиаграфию страны.

Отец Симон поинтересовался, не сошел ли он с ума или, быть может, потешается над всеми. А глубоко опечаленный тем, что его неверно поняли, Крикун вертел головой во все стороны и незаметно пожимал плечами.

Курносый взял себя в руки. Его осенило, и он сказал:

– Надо быть местным!

– Местным? – этот неточный ответ еще пуще взъярил учителя. – Пруссаком? Или, может, китайцем?

– Французом! – опомнился вызванный. – Надо быть из Франции!

– А, ну наконец-то! А дальше что?

– Дальше? – он умоляюще смотрел на Крикуна.

Тот выхватил из кармана нож, открыл его, сделал вид, что собирается перерезать горло своему соседу по парте Було и ограбить его, после чего стал качать головой справа налево и слева направо.

Курносый догадался, что надо не быть преступником: никого не убить и никого не ограбить, – и незамедлительно заявил об этом. Остальные, хором присоединившись к голосу Крикуна, придали ответу законченную форму, сказав, что следует пользоваться своими гражданскими правами.

Черт возьми, всё не так уж плохо! Курносый перевел дух. Третье условие потребовало от Крикуна особенной выразительности: поднеся руку к подбородку, он пригладил ею несуществующую бородку, провел по невидимым длинным усам. Потом опустил обе руки вниз, чтобы указать таким образом на наличие волосяного покрова в некоем тайном местечке. Потом, точно стыдящий изъясняющегося знаками англичанина Панург, он одновременно два раза подряд воздел вверх обе руки с растопыренными пальцами, а затем – только один большой палец правой руки, что, несомненно, означало число двадцать один. Затем он как-то страшно закашлялся, так что из горла у него вырвались какие-то звуки, смутно похожие на слово «год». И торжествующий Курносый вывел необходимое третье условие:

– Иметь двадцать один год.

– Переходим к четвертому, – в этот момент отец Симон напоминал крупье за рулеточным столом в престольный праздник.

Курносый уставился на Крикуна, потом перевел взгляд к потолку, снова посмотрел на Крикуна; брови его сошлись на переносице, будто его бессильная воля боролась с мутными водами памяти.

Взяв в руку тетрадь, Крикун указательным пальцем выводил на ее обложке невидимые буквы.

Что бы это могло означать? Нет, Курносому это ничего не говорило. Тогда суфлер сморщил нос, открыл рот, стиснув зубы и высунув язык. До ушей утопающего донесся один слог:

– …ист!

Он вообще ничего не понял и все больше вытягивал шею в сторону Крикуна. В конце концов идиотский вид вызванного к доске ученика, который упорно смотрел в одну точку класса, заинтриговал отца Симона, и ему в голову пришла нелепая, странная и глупая мысль резко обернуться.

Это бы еще полбеды, но он увидел гримасу Крикуна и совершенно неверно интерпретировал ее, решив, что у него за спиной негодник корчит обезьяньи рожи и насмехается над учителем в угоду товарищам.

Так что отец Симон мстительно назначил безобразнику наказание:

– Ла Крик, к завтрашнему дню проспрягаете мне глагол «обезьянничать», и позаботьтесь о том, чтобы в будущем времени и в сослагательном наклонении поставить его не в утвердительную, а в отрицательную форму. Понятно?

В классе нашелся один дурачок, которого насмешило подобное наказание. Это был Бакайе, Хромой; мгновенным последствием столь нелепого выражения дружеской поддержки стал гнев школьного учителя, который тот обрушил на Курносого, сильно рискующего остаться после уроков:

– Итак, назовете ли вы мне наконец четвертое условие?

Четвертое условие никак не давалось! Только Крикун знал его! «Пропадать так пропадать! – подумал он. – Надо спасти хотя бы одного». И, словно стараясь загладить вину за свое давешнее дурное поведение, он, изо всех сил постаравшись придать своему лицу старательное и невинное выражение, и очень быстро, чтобы учитель не успел заставить его замолчать, ответил за друга:

– Быть в списке избирателей своей общины!

– А вас кто спрашивает? Разве я вам задал вопрос? – рассердившись еще больше, возмутился отец Симон. А его любимый ученик принял сокрушенный и идиотский вид, что совсем не вязалось с его внутренними ощущениями.

Больше никаких происшествий на уроке не было. Однако Тентен шепнул на ухо Лебраку:

– Как тебе понравился этот колченогий? Знаешь, надо быть поосторожней! Ему нельзя доверять, он может наябедничать.

– Да ты что? – Лебрак аж подскочил на скамейке. – Ничего себе!

– Доказательств у меня нет, – продолжал Тентен, – но меня это не удивило бы. Он не из наших, притвора… Мне такие типы не нравятся!

Ученики заскрипели перьями, выводя дату. «Понедельник… 189…

Хронология: начало войны с Пруссией. Битва при Форбахе»{22}22
  Битва при Форбахе (6 августа 1870 года) – одно из сражений Франко-прусской войны 1870–1871 года, в котором французы потерпели поражение.


[Закрыть].

– Тентен, что-то я не вижу, Форбах или Морбах? – спросил Гиньяр Косой.

– Форбах! Де Морбах – это призывник, артиллерист, квартирующий у Курносого, в прошлое воскресенье говорили, что он в отпуске. Форбах! Наверное, это страна.

Задание выполнялось в тишине, потом послышалось глухое бормотание, постепенно становящееся громче, – это доказывало, что работа закончена и что ученики воспользовались передышкой между двумя упражнениями, чтобы повторить следующий урок или обменяться мнениями относительно положения обеих воюющих армий.

Большой Лебрак блистал в метрической системе. Меры веса – это как меры длины, есть даже еще две кратные. Так что он запросто – словно ярмарочный силач с двадцатикилограммовыми гирями – расправлялся в уме с мириаграммами и метрическими квинталами. Он привел в полное изумление отца Симона, перечислив ему все наиболее употребительные меры веса, от самой большой до самой маленькой, ничего не пропустив в их детальном описании.

– Если бы вы всегда знали уроки, как этот, – заверил учитель, – на будущий год я вывел бы вас на аттестат.

Аттестата Лебраку не больно-то хотелось: париться с диктовками, счетом, сочинениями по французскому – и это не считая «гиаграфии» и истории! Ну уж нет, только не это! Поэтому ни похвалы, ни обещания его не тронули; и если на его лице мелькнула улыбка, то просто потому, что теперь он был уверен, хотя слегка плавал в истории и грамматике, что вечером его все же отпустят, потому что утром он сумел произвести хорошее впечатление.

Пробило четыре часа, все бросились по домам, чтобы прихватить традиционный ломоть хлеба и снова встретиться возле карьера Пепьо. Курносый, как всегда впереди всех, отправился с Гранжибюсом и Гамбеттом наблюдать за опушкой, а остальное войско бегом кинулось переодеваться в боевую форму.

Прибыв на место, Курносый забрался на свое дерево и осмотрелся. Пока никто не появлялся: он воспользовался этим, чтобы подтянуть бечевки, крепящие резинки к скобам и кожаным деталям пращи. А заодно рассортировал свои камни: самые хорошие сунул в левый карман, остальные – в правый.

В это же время солдаты Лебрака и сам шеф раздевались. Було руководил, указывая каждому место, куда положить одежду, и выравнивая большие камни, чтобы она не испачкалась.

– Возьми мой пищик, – Тентен протянул Було свисток, – и полезай на этот дуб. Если вдруг ты увидишь чужака, или надзирателя, или кого-то, кого ты не знаешь, свистни два раза, чтобы мы успели удрать.

И тут Лебрак, уже готовый к бою, то есть абсолютно голый, яростно хлопнул себя по лбу и воскликнул:

– Черт меня подери! Как же я об этом не подумал? Карманов-то у нас нет. Куда мы положим камни?

– Хреново. Ведь и правда… – согласился Тентен.

– Потому что мы дураки, – признал Крикун. – У нас только палки. Этого недостаточно!

И он на мгновение задумался.

– Давайте возьмем носовые платки и сложим в них камни. Когда бросать будет уже нечего, каждый обернет свой вокруг запястья.

Хотя носовые платки зачастую представляли собой лишь куски вышедших из употребления старых полотняных рубах или обрывки тряпок, оказалось, что почти полдюжины бойцов их не имеют. Да и к чему, если рукава курток вполне их заменяли, так что подростки совершенно в них не нуждались и благоразумно не желали обременять себя столь ненужными причиндалами.

Опережая возражения этих юных мыслителей, Лебрак предложил использовать в качестве «торбы» для камней свои кепки или головные уборы соратников, так что все уладилось, к общему удовольствию всего войска.

– Ну, готовы? – спросил он. – Тогда вперед!

И колонна медленно кое-как выступила в поход: Лебрак во главе, за ним Тентен, потом Крикун, потом все остальные: все с палкой в правой руке и набитым камнями узелком из носового платка в левой. Их сотрясаемые нервным ознобом тщедушные или толстенькие фигурки своей белизной выделялись на темном фоне леса. Пять минут, и они уже у Большого Кустарника.

В это самое время Курносый приступил к военным действиям и целился в Мига-Луну, которому, по его словам, непременно хотел расквасить морду.

Пора было уже появиться основным силам лонжевернцев. Предупрежденные Тугелем, вражеским конкурентом и соперником Курносого, о присутствии всего нескольких противников и еще разгоряченные воспоминанием о давешней победе, вельранцы рассчитывали одним махом справиться с ними. Но точно в тот момент, когда они выступили из леса, чтобы построиться в боевую колонну, мощный град снарядов обрушился им на плечи, заставив их задуматься и охладив их пыл.

Спустившийся для дележки добычи Тугель снова вскарабкался на свой вяз, чтобы поглядеть, не прибыло ли случайно к Большому Кустарнику подкрепление. Но только заметил, что Курносый слез со своего дерева и с заряженной и натянутой пращой встал рядом с Гранжибюсом и Гамбеттом, которые тоже были вооружены. То есть ничего новенького. Потому что продрогшие и трясущиеся от холода лонжевернские бойцы тихонько попрятались за стволами деревьев и в густых зарослях и старались не шевелиться.

– Сейчас они пойдут в атаку, – вполголоса предупредил Лебрак. – Зря мы, наверное, метнули столько камней. Они точно догадываются, что мы их поджидаем. Внимание! Берите свои мешки с камнями, держите их наготове. Я скомандую «Огонь!», а потом сразу «Пли!».

Успокоенный разведданными Тугеля, Ацтек-с-Брода подумал, что противник не показывается и ведет себя так же, как в прошлую субботу, потому что вражеское войско опять пришло без своего генерала и значительно уступает им в количестве бойцов. Он рассудил – и его немедленно поддержали главные советники, все еще воодушевленные воспоминанием о захвате Лебрака, – что хорошо было бы также захватить Курносого, который как раз карабкался на свой дуб.

У него, верняк, не будет времени удрать, на этот раз он так просто не отделается. Его взгреют, и он получит по полной, как Лебрак. Его камни и палки и так уже в их рядах многих поранили, поэтому срочно надо преподать ему хорошенький урок и отобрать у него рогатку.

А пока они дали ему возможность удобно устроиться в ветвях дуба.

Подготовка к бою заняла не слишком много времени, потому что в этих стычках зачастую судьбу победы или поражения решают личная отвага и общий порыв. Так что мгновение спустя уверенные в своих силах вельранцы, бешено размахивая палками и испуская жуткий гортанный боевой клич, стремительно напали на вражеский лагерь.

Казалось, в лагере лонжевернцев возле Большого Кустарника можно было услышать, как пролетит муха: только хлопала праща Курносого, выстреливая свои снаряды…

Притаившись в траве, дрожащие от холода и не осмеливающиеся признаться в этом даже самим себе, голые мальчишки держали в правой руке по камню, а в левой – палку.

В центре, у подножия дуба, стоял Лебрак. Укрывшись за толстым стволом, он свирепо выставил вперед голову, бросая из-под сурово сдвинутых бровей страшные взгляды. Левой рукой он нервно сжимал свой генеральский меч с гардой из веревки от хлыста.

Губы его подрагивали, пока он следил за продвижением противника, готовый подать сигнал к бою.

Вдруг он весь распрямился, как черт из табакерки, всё его скрюченное тело подпрыгнуло на месте, а из горла, словно в приступе бешенства, вырвалось властное приказание: