Текст книги "Утро магов. Посвящение в фантастический реализм"

Похоже, что здесь алхимия находится в гармонии с передовой наукой. Для ультрасовременной науки вода – и в самом деле исключительно сложная и реактивная смесь. Исследователи, занимающиеся вопросами олиго-элементов, в частности д-р Жак Менетри, констатировали, что практически все металлы растворимы в воде при наличии некоторых катализаторов, таких, например, как глюкоза, и при известных вариациях температуры. Кроме того, вода образует настоящие химические соединения, гидраты, с такими инертными газами, как гелий и аргон. Если бы было известно, какая именно составная часть воды вызывает образование гидратов при контакте с инертным газом, было бы возможно стимулировать растворяющую способность воды и таким образом получить действительно универсальный растворитель. Весьма серьезный советский журнал «Знание – сила» писал в № 2 за 1957 г., что когда-нибудь, быть может, удастся добиться этого результата, подвергая воду действию атомной радиации, и что универсальный растворитель алхимиков может стать реальностью еще до конца века. И этот журнал предвидит некоторые замечательные возможности применения такого растворителя, имея в виду, например, сверление туннелей струями активированной воды.

Итак, теперь наш алхимик владеет некоторым количеством простых тел, в природе не встречающихся, и несколькими флаконами алхимической воды, способной значительно продлить его жизнь за счет омоложения тканей.

Теперь он пытается перекомбинировать полученные им простые элементы. Он смешивает их в своей ступке и плавит при низких температурах в присутствии катализаторов, относительно которых тексты дают весьма неясные сведения. Эта работа займет у него много лет.

Он получает таким образом, как уверяют, вещества, во всех отношениях похожие на известные металлы и, в частности, на те металлы, которые хорошо проводят тепло и электричество. Это – алхимическая медь, алхимическое серебро, алхимическое золото. Классические испытания и спектроскопия не позволили бы обнаружить ничего нового в этих веществах, и тем не менее они имели бы новые свойства, и притом удивительные, отличные от свойств известных металлов.

Если наши сведения точны, то алхимическая медь, подобная, по-видимому, известной меди и тем не менее очень отличная от нее, имела бы бесконечно слабое электрическое сопротивление, сравнимое с сопротивлением сверхпроводников, которые физик получает при соседстве с абсолютным нулем. Такая медь, если бы она могла быть использована, совершила бы переворот в электрохимии.

Другие вещества, рожденные великими алхимическими манипуляциями, обладали бы еще более удивительными свойствами. Одно из этих веществ было бы растворимо в стекле при температуре значительно ниже точки плавления стекла. Соприкасаясь со слегка размягченным стеклом, это вещество растворялось бы внутри него, придавая ему рубиново-красную окраску со светло-лиловым свечением в темноте. Растолченное в агатовой ступке, это модифицированное стекло дает порошок, который алхимические трактаты называют «порошком предначертания» или «философским камнем». «Таким образом, – пишет Бернар, граф Тревизанский, в своем философском трактате, – создан этот Драгоценный Камень, превосходящий все остальные драгоценные камни, каковой есть бесконечное сокровище во славу Господа, Который живет и царит во веки веков».

Известны чудесные легенды, связанные с этим Камнем или «порошком предначертания», способным обеспечить превращение металлов в весомых количествах. Он мог бы превратить, в частности, некоторые простые металлы в золото, серебро, платину, но здесь речь идет лишь об одном аспекте его возможностей. Он – некий род резервуара атомной энергии, дремлющей, но управляемой по желанию.

Сейчас мы вернемся к тем вопросам, которые ставят перед современным образованным человеком манипуляции алхимика, но остановимся там, где останавливаются сами алхимические тексты. Вот «Великое делание» свершилось. В самом алхимике произошло преобразование, о котором упоминают тексты, но описать которое нет возможности, располагая по этому поводу лишь туманными наблюдениями и аналогиями. Это преобразование может служить как бы обещанием того, что ожидает все человечество в целом в результате его разумного контакта с Землей и ее элементами: его слияния в Духе, его сосредоточения в определенной духовной точке и его связи с другими очагами сознания через космические пространства. Постепенно (или в мгновенном озарении) алхимик, как говорит традиция, открывает смысл своего длительного труда. Ему открыты тайны энергии и материи, и в то же время ему становятся видны бесконечные перспективы жизни. Он располагает ключом к механизму Вселенной. Он сам устанавливает новые отношения между своим собственным духом, теперь высоко вознесенным, и всемирным духом в вечном процессе сосредоточения. Не являются ли некоторые излучения «порошка предначертания» причиной превращения физического существа? Манипуляции с огнем и некоторыми веществами позволяют, следовательно, не только превращать элементы, но еще и преобразовывать самого экспериментатора. Под влиянием великих сил, выделяемых тиглем (т. е. радиацией, излучаемой атомами в состоянии структурных изменений), экспериментатор переходит в другое состояние. В нем происходят глубокие изменения. Его жизнь оказывается подлинной, его разум и ощущения достигают высокого уровня. Существование таких «измененных» – одна из основ традиции Розы и Креста. Алхимик переходит в другие условия существования. Он оказывается вознесенным на другой уровень сознания. Он один видит себя бодрствующим, а все остальные люди кажутся ему еще спящими. Он вырывается из среды ординарно человеческого, как Мэллори, покоритель Эвереста, который погиб, пережив свою минуту откровенной истины.

«Философский камень», таким образом, представляет собой первую ступень, которая может помочь человеку подняться к Абсолютному (Рене Аллео, предисловие к работе М.Л. Бретона «Ключи спиритической философии», Париж). Далее начинается тайна. До сих пор не было ни тайн, ни эзотеризма, никаких теней, кроме тех, что отбрасывают наши желания и наша гордость. Как гораздо легче удовлетвориться желаниями и словами, чем что-то сделать своими руками, своей болью, своей усталостью, в молчании и одиночестве – так же гораздо удобнее искать убежище в так называемой «чистой мысли», чем бороться врукопашную против тяжелой материи. Алхимия не позволяет своим последователям совершать бегство подобного рода. Она оставляет их лицом к лицу с великой загадкой. Она заверяет нас только в том, что если мы будем бороться до конца, чтобы избавиться от неведения, то истина сама будет бороться за нас и в конце концов победит все. Тогда, может быть, начнется подлинная метафизика.

Глава 11
Есть время для всего

Старинные алхимические тексты уверяют, что ключи к тайнам материи кроются в Сатурне. По странному совпадению, все, что сегодня известно в области атомной физики, основано на определении атома как «сатурнианского». По определению Резерфорда, атом – это «центральная масса, осуществляющая притяжение и окруженная кольцом вращающихся электронов».

Эта «сатурнианская» концепция атома допускается всеми учеными мира не как абсолютная истина, но как наиболее вероятная рабочая гипотеза. Возможно, что физикам будущего она покажется наивной. Квантовая теория и волновая механика не дают точного представления о законах, управляющих атомами. Представляют себе, что он состоит из протонов и нейтронов, – вот и все. Относительно ядерных сил точно ничего не известно. Они – не электрические, не магнитные, не гравитационной природы. Последняя из принятых гипотез связывает эти силы с частицами, посредствующими между нейтроном и протоном, которые называют мезонами. Но эта гипотеза удовлетворительна лишь в качестве промежуточной. Через два года, или через десять лет, гипотезы, несомненно, приобретут другие направления. Однако следует заметить, что мы живем в эпоху, когда ученые не располагают ни достаточным временем, ни достаточными правами, чтобы заниматься атомной физикой. Все усилия и все доступное оборудование сосредоточены на производстве взрывчатых веществ и на производстве энергии. Фундаментальные исследования отодвигаются на задний план. Срочным остается то, что позволяет извлечь максимум из уже известного. Власти придается большее значение, чем знанию. Этого-то аппетита к власти, похоже, всегда избегали алхимики.

Как же обстоит дело? Контакт с нейтронами делает радиоактивными все элементы. Экспериментальные атомные взрывы отравляют атмосферу всей планеты. Это отравление увеличивается в геометрической прогрессии, оно безмерно увеличит количество мертворожденных детей, случаев рака, лейкемии, отравит растения, изменит климат, будет производить на свет уродов, истреплет наши нервы, задушит нас. Правительства, будь они откровенно тоталитарными или демократическими, не откажутся от него. По двум причинам. Первая – то, что общественное мнение не в состоянии понять этот вопрос. Общественное мнение народов находится не на том уровне планетарного сознания, который необходим для того, чтобы реагировать. Вторая – то, что в реальности правительства не существуют, есть только анонимное общество с человеческим капиталом, призванное не вершить историю, но выражать различные аспекты исторической предопределенности.

Однако все мы верим в историческую предопределенность, мы верим, что она сама по себе – только одна из форм духовной судьбы человечества, и эта судьба прекрасна. Поэтому мы не думаем, что человечество погибнет, хотя оно и должно претерпеть тысячу смертей, но, пройдя через безмерные и ужасающие страдания, оно родится – или возродится – с радостью чувствовать себя «в движении».

Должна ли атомная физика, ориентированная в направлении власти, как говорит Жан Ростан, «растранжирить последний капитал человечества?» Да, может быть, в течение нескольких лет. Но мы не можем не думать, что наука способна разрубить гордиев узел, который она сама завязала.

Известные в настоящее время методы превращения не позволяют устранить энергию и радиоактивность. Это – узко ограниченные превращения, вредные воздействия которых не ограничены. Если алхимики правы, то существуют простые, экономичные и безопасные средства, позволяющие производить массовые превращения. Такие средства должны заключаться в «растворении» материи и ее перестройке в состояние, отличное от первоначального. Никакие завоевания современной физики не позволяют в это верить. Тем не менее алхимики заявляют об этом на протяжении тысячелетий. Но наше незнание природы внутренних сил и структуры атома не позволяет нам говорить о категорической невозможности этого. Если алхимическое превращение и существует, то лишь потому, что атом обладает свойствами, которых мы еще не знаем. Ставка достаточно велика, чтобы предпринять попытку действительно серьезного изучения алхимической литературы. Если это изучение и не приведет к открытию неоспоримых фактов, есть по меньшей мере шанс, что оно подскажет новые идеи. А это те идеи, которых больше всего не хватает при нынешнем состоянии атомной физики, страдающей аппетитом к власти и дремлющей под грузом колоссального оборудования.

Часть четвертая
Исчезнувшие цивилизации

Глава 12
Собор святого иного

В 1910 г. в Нью-Йорке в маленькой буржуазной квартирке в Бронксе жил человек – не молодой, но и не старый, похожий на скромного тюленя. Его звали Чарлз Гай Форт. У него были крупные и жирные лапы, живот и поясница; у него совсем не было шеи, большой череп наполовину лыс, широкий азиатский нос, железные очки и усы, как у Гурджиева. Можно было также сказать, что это профессор-меньшевик. Он никуда не выходил, кроме муниципальной библиотеки, где наводил справки во множестве газет, журналов и ежегодников всех стран и всех эпох. Вокруг его бюро высились груды пустых коробок из-под обуви и кипы журналов и газет: «Америкэн Альманах» за 1883 г., лондонский «Таймс» за 1880–1883 гг., «Эньюэл Рекорд оф Сайенс», «Философикал Магазин» за двадцать лет, «Ле Анналь де ля Сосиэте Энтомолоджик де Франс», «Монсл Уотер Ревю», «Обсерватори», «Метеоролоджик Джорнел» и пр. Он всегда носил зеленый козырек, и когда его жена к завтраку зажигала конфорку, он шел в кухню смотреть, не устроит ли она пожар. Только это и раздражало мадам Форт, урожденную Анну Файлен, которую он выбрал за совершенное отсутствие любознательности и очень любил, и она любила его самым нежным образом. До 34 лет Чарлз Форт, сын бакалейщика из Олбэни, кое-как перебивался благодаря жалким способностям журналиста и некоторой ловкости в засушивании бабочек. Когда его родители умерли и бакалейная лавка была продана, он сумел получить крошечную ренту, позволившую ему наконец целиком отдаться своей страсти – собиранию заметок о невероятных, но достоверных событиях.

Красный дождь над Бланкенбергом 2 ноября 1819 г. Грязевой дождь над Тасманией 14 ноября 1902 г. Хлопья снега величиной с блюдце в Нэшвилле 24 января 1891 г. Дождь лягушек над Бирмингемом 30 июня 1892 г. Аэролиты. Огненные шары. Следы ног сказочного животного в Девоншире. Летающие диски. Следы «кровососных банок» на склонах гор. Сети на небе. Капризы комет. Странные исчезновения. Необъяснимые катастрофы. Надписи на метеоритах. Черный снег. Сияние луны. Зеленые солнца. Кровавые ливни.

Он собрал таким образом двадцать пять тысяч заметок, вложенных в картонные коробки. Факты, то упоминаемые вскользь, то сообщаемые с полным безразличием. Но – тем не менее – факты. Он назвал это своим «санаторием преувеличенных совпадений». Факты, от которых отказывались, о которых не хотели говорить, – но он слышал, как от его карточек исходит настоящий «молчаливый вопль». Он был охвачен своеобразной нежностью к этим неприкаянным реальностям, изгнанным из области сознания, которым он предоставил приют в своем убогом кабинетике в Бронксе и которые лелеял, записывая на карточки. «Это, так сказать, “проституточки”, карапузики, горбатенькие, шутихи – но их шествие у меня будет иметь внушительную основательность событий, которые происходят, и происходили, и будут происходить», – говорил он.

Когда он уставал вести процессию данных, которые наука сочла за лучшее исключить (осколки летающего айсберга обрушились на Рим или Руан 5 мая 1853 г. Лодки небесных путешественников. Крылатые существа на высоте 8 км в небе над Палермо 30 ноября 1880 г. Светящиеся колеса в море. Дожди из серы и из мяса. Останки великанов в Шотландии, гробы маленьких внеземных существ в скалах Эдинбурга…), когда он уставал, то давал отдых мозгу, играя сам с собой в сверхшахматы на доске собственного изобретения с 2600 клетками.

И вот Чарлз Гай Форт однажды заметил, что этот колоссальный труд является ничем. Бесполезным. Сомнительным. Пустым занятием маньяка. Он начал понимать, что только топтался на месте, на пороге того, что ощупью искал, что он еще не сделал ничего из того, что на самом деле должен был сделать. Это было не исследование, а пародия на него. И он, так боявшийся пожара, бросил в огонь коробки и карточки. Он открыл свою подлинную природу. Этот маньяк странных реальностей был фанатиком общих идей. Что он начал бессознательно делать в течение этих полупотерянных лет? Свернувшись в клубок в глубине своей пещеры с бабочками и старыми бумагами, он напал на одну из великих сил века – уверенность цивилизованных людей в том, что они знают все о Вселенной, в которой живут. И почему он, Чарлз Гай Форт, прятался, точно стыдясь? Потому, что даже малейшие намеки на то, что во Вселенной могут существовать огромные области Неизвестного, неприятно беспокоят людей. В общем, г-н Чарлз Форт вел себя как эротоман; будем держать в тайне наши грехи, чтобы общество не рассердилось, узнав, что оно оставляет целинными большую часть земель в области секса. Теперь речь шла о том, чтобы перейти от маниакальности к пророчеству, от наслаждения в одиночестве – к провозглашению принципа. Речь шла о том, чтобы создать настоящее, т. е. революционное, произведение.

Научное знание необъективно. Оно, как и цивилизация, представляет собой заговор. Большое количество фактов отбрасывается – они противоречат установленным понятиям. Мы живем при режиме инквизиции, где оружием, чаще всего используемым против действительности, не соответствующей общепринятому представлению, является презрение, сопровождаемое смешками. Что такое знание в подобных условиях? «В топографии разума, – говорит Форт, – можно было бы определить знание как невежество в оболочке из смеха». Поэтому нужно было бы потребовать дополнения к свободам, гарантируемым конституциями, – свободу сомнения в науке. Свободу сомневаться в эволюции (а что, если труд Дарвина был фикцией?), во вращении Земли, в существовании скорости света, гравитации и т. д. Во всем, кроме фактов. Не отсортированных фактов, а таких, какими они представляются, благородных или нет, чистопородных или выродков, с их кортежами странностей и сосуществованием неприличий. Не отбрасывать ничего из действительности: будущая наука еще откроет неизвестные соотношения между фактами, которые кажутся нам безотносительными. Наука нуждается в потрясении голодным, хотя и недоверчивым, новым, диким умом. Мир нуждается в энциклопедии исключенных фактов, проклятых реальностей. «Я очень боюсь, что придется выдать нашей цивилизации новые миры, где будут иметь право жить белые лягушки».

За восемь лет скромный тюлень из Бронкса поставил своей целью изучить все искусства и все науки и изобрести еще с полдюжины их. Охваченный энциклопедической лихорадкой, он накинулся на эту гигантскую работу, состоящую не только в том, чтобы изучить, но и в том, чтобы осознать совокупность всего живущего. «Я изумляюсь, видя, что люди могут удовлетворяться тем, что они романисты, портные, промышленники или подметальщики улиц». Принципы, формулы, законы, явления были переварены в муниципальной библиотеке Нью-Йорка, в Британском музее и благодаря гигантской корреспонденции с самыми крупными библиотеками и книжными магазинами всего мира. Сорок тысяч заметок, распределенных на 1300 разделов, записанных карандашом на крохотных карточках стенографическим письмом собственного изобретения. Из этого безумного предприятия излучался дар рассматривать каждый предмет с точки зрения высшего ума, узнавшего о его существовании: “астрономия”. Ночной сторож следит за полудюжиной красных фонарей на улице, закрытой для движения. Есть газовые рожки, фонари и освещенные окна в квартале. Чиркают спички, зажигают огни, случился пожар, есть неоновые вывески и автомобильные фары. Но ночной сторож придерживается своей маленькой системы…» В то же время Форт возобновляет поиски отброшенных фактов, но теперь уже систематично и стараясь проверять каждый из них. Он подчинил свою затею плану, охватывающему астрономию, социологию, психологию, морфологию, химию, магнетизм. Он больше не собирал коллекцию – он пытался получить рисунок розы внешних ветров, сделать буссоль для плавания по океанам иных пространств, разрешить загадку миров, скрытых позади нашего мира. Ему нужен каждый листок, трепещущий на огромном дереве фантастического: крики, раздававшиеся с неба Неаполя 22 ноября 1832 г., рыбы, падавшие из облаков в Сингапуре в 1861 г., водопад мертвых листьев 10 апреля некоего года в Эндр-э-Луар; каменные топоры, посыпавшиеся на Суматру вместе с молнией; падение живой материи; космические Тамерланы совершают похищения; обломки блуждающих миров циркулируют над нами… «Мой разум таким образом сильно контрастирует с ортодоксами. Так как у меня нет аристократической пренебрежительности, свойственной нью-йоркскому консерватору или эскимосскому шаману, то я должен постараться постигнуть новые миры»…

Всем этим миссис Форт абсолютно не интересовалась. Она даже была настолько безразлична, что не заметила экстравагантности. Он не говорил о своих работах, а если и говорил, то лишь с ближайшими друзьями. Он не стремился видеть их. Он лишь время от времени им писал. «У меня такое впечатление, что я предаюсь новому греху, предназначенному любителям неведомых прежде грехов. Вначале некоторые из моих данных были настолько устрашающими или настолько смешными, что их ненавидели или презирали при чтении. Теперь дело идет лучше: находится немного места и для жалости».

Его глаза стали уставать. Он начал слепнуть. Он остановился и размышлял много месяцев, питаясь только ситным хлебом и сыром. Зрение вернулось к нему, и он отважился изложить свое личное, антидогматическое мировоззрение, и с большим юмором открыл свое понимание другим. «Порой я замечаю, что сам не думаю о том, во что предпочитаю верить». По мере того как он продвигался вперед в изучении различных наук, он все больше обнаруживал их недостаточность. Их нужно разрушить до основания, потому что нехорош сам способ мышления. Нужно все начать сначала, введя исключенные факты, на которые он завел циклопическую документацию. Сперва вновь ввести их, затем объяснить их, если возможно. «Я не собираюсь сотворять себе кумира из абсурда. Я думаю, что во время первых попыток ощупью невозможно узнать, что станет приемлемым после. Если один из пионеров зоологии (которую нужно пересоздать) слышал разговоры о птицах, растущих на деревьях, то он должен сигнализировать, что такие разговоры слышал. Тогда – но только тогда – он должен просеять через сито все данные об этом».

Будем сигнализировать, сигнализировать – и в один прекрасный день обнаружим, что нечто подает нам знак…

* * *

Нужно пересмотреть саму структуру. Чарлз Форт почувствовал, что в нем трепещут многочисленные теории с крыльями ангела странности. Он видит науку как вполне цивилизованный автомобиль, мчащийся по автостраде. Но с каждой стороны этой чудесной дороги, сверкающей битумом и неоном, тянется дикая местность, полная чудес и тайн. Стоп! Посмотрите на местность по сторонам! Съезжайте с дороги! Делайте зигзаги! Нужно делать крупные, беспорядочные, клоунские жесты, какие делают, пытаясь освободить автомобиль. Не важно, что можно сойти за чудака, – дело срочное. Чарлз Форт, отшельник из Бронкса, считает, что должен как можно быстрее и эффективнее совершить некоторое количество совершенно необходимых «обезьянств».

Убежденный в важности своей миссии и освобожденный от своей документации, он стал собирать на трехстах страницах лучшие из своих взрывных материалов. «Истратьте на меня ствол секвойи, перелистайте мне страницы меловых утесов, умножьте мне все в тысячу раз и замените мою ничтожную нескромность титанической манией величия – только тогда я смогу написать с тем размахом, которого требует мой предмет».

Он написал свою первую работу, «Книгу проклятых», где, как он говорит, «предложено некоторое количество опытов в области структуры сознания». Эта работа вышла в Нью-Йорке в 1919 году. Она произвела революцию в интеллектуальных кругах. До первых демонстраций дадаизма и сюрреализма Чарлз Форт ввел в науку то, что Тзара, Бретон и их последователи ввели в искусство и литературу: блистательный отказ играть в игру, где все мошенничают, яростное заявление о том, что «есть иное». Огромное усилие, быть может, не для того, чтобы осмыслить реальность во всей совокупности, но для того, чтобы помешать осмысливать реальность в фальшивых связях. Существенный разрыв. «Я – слепень, тревожащий сознание, чтобы не дать ему спать».

«Книга проклятых»? Золотая жила для плывущих под парусами!» – заявил Джон Уинтерич. «Одно из уродств литературы», – написал Эдвард Пирсон. Для Вена Гехта Форт – «апостол исключения и жрец-мистификатор невероятного». Тем не менее Мартин Гарднер признавал, что «его сарказмы вполне гармонируют с самой ценной критикой Эйнштейна и Рассела». Джон В. Кэмпбелл уверяет, что «в этом произведении есть зародыши по меньшей мере шести новых наук». «Читать Чарлза Форта – это все равно, что мчаться верхом на комете», – признается Мэйнард Шепли, а Теодор Драйзер видит в нем «самую крупную фигуру после Эдгара По».

Только в 1955 г. «Книга проклятых» моими заботами была опубликована во Франции (изд-во «Два берега», Париж, серия «Запретный свет», руководимая Луи Поведем. После «Книги проклятых» в 1923 г. Форт опубликовал книгу «Новые заметки», а после его смерти выпустил «О чудо!» в 1931 г. и «Дикие таланты» в 1932 г. Эти произведения пользуются довольно большой известностью в США, Англии и Австралии. Все эти данные я заимствовал из исследования Роберта Бенайона).

Несмотря на превосходный перевод и предисловие Р. Бенайюна и послание Тиффони Тайера, который является представителем Общества друзей Чарлза Форта, эта исключительная работа прошла почти незамеченной. (В частности, г-н Т. Тайер заявил: «Энергия Ч. Форта увлекла группу американских писателей, которые решили в его честь продолжить атаку, начатую им против всемогущих жрецов нового бога – науки – и против всех форм догматизма). С этой целью 26 ноября 1931 г. было основано “Общество Чарлза Форта”».

Среди его основателей были Теодор Драйзер, Бут Таркинтон, Бен Гехт, Гарри Леон Уилсон, Джон Купер Поуис, Александр Вулкотт, Бертон Раске, Аарон Зусмэн и Тиффони Тайер.

Ч. Форт умер в 1932 г., незадолго до выхода его четвертой работы «Дикие таланты». Бесчисленные заметки, собранные им в библиотеках всего мира, после перевода международной корреспонденции были завещаны «Обществу». Сегодня они представляют собой основное ядро архивов этого Общества, архивов, растущих с каждым днем, благодаря содействию членов из 49 стран, не считая США, Аляски и Гавайских островов.

Общество публикует ежеквартальный журнал «Сомнения». Этот журнал является, кроме всего прочего, своеобразной декомпрессионной камерой для всех «проклятых» фактов, т. е. тех фактов, которые ортодоксальная наука не может или не хочет воспринять: например, летающих тарелок. В самом деле, сведения и статистика, которыми располагает Общество по этому вопросу, представляют собой самое первое, самое полное и самое обширное собрание. Равным образом журнал «Сомнение» публикует и заметки Чарлза Форта. Мы с Бержье утешились после неприятности, испытанной одним из наших читателей, вообразив его оценивающим из глубин Саргассова моря на Небесах, где он, несомненно, пребывает, этот вопль молчания, поднимающийся к нему из страны Декарта.

В нашем бывшем коллекционере бабочек вызывало ужас все точно зафиксированное, классифицированное, определенное. Наука изолирует явления и вещи, чтобы наблюдать их. Великая идея Чарлза Форта состоит в том, что ничто не поддается изоляции. Все изолированное перестает существовать.

Всякое определение вещи в себе – это покушение на действительность. «Среди племен, называемых дикими, принято окружать почтительными заботами слабоумных. Определение вещи в рамках ее самой считают признаком слабости ума. Все ученые начинают свои работы с этого рода определений, и среди наших племен принято окружать ученых почтительными заботами».

Вот Чарлз Форт, любитель необыкновенного, летописец чудес, поглощенный колоссальными размышлениями о размышлении. Он обвиняет сам способ мышления цивилизованного человека. Он вовсе не согласен с двухтактным двигателем, питающим современные рассуждения. Два такта: да и нет, положительное и отрицательное. Современные знания и разум покоятся на этом двухстороннем функционировании: верно – ложно, открыто – закрыто, живое – мертвое, жидкое – твердое и т. д. Вопреки Декарту, Форт заявляет о необходимости точки зрения на общее, а исходя из этого, частное может быть определено в его отношении к общему; каждая вещь будет воспринята как промежуточная между другими. Он требует нового способа мышления, который в состоянии воспринимать как реальные промежуточные состояния между «да» и «нет», между положительным и отрицательным. То есть рассуждение, поднимающееся над этой двусторонностью. В некотором роде – третий глаз разума. Чтобы выразить видение этого третьего глаза, язык, являющийся предметом такой двусторонности (заговор, организованное ограничение), недостаточен. И Форт должен использовать прилагательные, двуликие, как Янус, в виде эпитетов «реально-ирреальный», «нематериально-материальный», «растворимо-нерастворимый».

Завтракая однажды с Бержье и со мной, один из наших друзей выдумал с начала и до конца некоего важного австрийского профессора по имени Крайслер, сына владельца магдебургской гостиницы с вывеской «Два полушария». Герр проф. Крайслер, с которым он так подробно говорил, якобы посвятил гигантский труд переработке западного языка. Наш друг думал о том, чтобы опубликовать в солидном журнале этюд о Крайслере, точнее о его «вербализме», – и это была бы очень полезная мистификация. Ведь Крайслер попытался распустить корсет языка, чтобы этот последний наполнился, наконец, тем промежуточным состоянием, которым пренебрегает наш теперешний образ мышления. Приведем пример. Отставание и опережение. Как мне определить отставание, в отличие от опережения, которого я хотел бы достигнуть? Нет такого слова. А вот Крайслер предложил бы слово «отстажение». А определение моего прежнего отставания? «Оперевание». Здесь речь идет только о временной промежуточности. Но погрузимся в психологические состояния.

Любовь и ненависть. Если я люблю трусливо, любя только самого себя в другом, таким образом вовлеченном в ненависть, то разве это любовь? Это только «любовисть». Если я ненавижу своего врага, не теряя, однако, нити, объединяющей меня со всеми живыми существами, выполняя свою задачу врага, но примиряя ненависть с любовью, то это уже не ненависть, это «ненабовь». Перейдем к основным промежуточностям. Что значит «умереть» и что значит «жить»? Сколько промежуточных состояний мы отказываемся видеть? Есть «умежить», которое не означает «жить», а означает только «не позволять себе умереть». И можно жить полной жизнью, несмотря на необходимость умереть, что значит «жимереть». И наконец, посмотрите на состояния сознания: как наше сознание плавает между сном и бодрствованием. Как часто мое сознание только «бодспит» – думаешь, что оно бодрствует, когда оно позволяет себе спать! Богу угодно, чтобы, зная, как проворно оно засыпает, оно пыталось бодрствовать – и это значит «спаствовать».

Наш друг читал Форта, когда придумывал эту гениальную шутку. «Пользуясь выражениями метафизики, – говорит форт, – я считаю, что все, называемое обычно “существованием”, а я называю “промежуточностью”, – это мнимое существование, не реальное и не ирреальное, оно выражает попытку устремления к ирреальному или попытку проникнуть в реальное существование». В современную эпоху такое начинание беспрецедентно. Оно говорит о больших изменениях в способе мышления, которых требуют теперь открытия известных физико-математических реальностей. На уровне частицы, например, время движется одновременно в обоих направлениях. Весь мир одновременно непрерывен и пунктирен. Уравнения одновременно правильны и неверны.