Текст книги "Утро магов. Посвящение в фантастический реализм"

Но в эту ночь голод отступил на второй план. Он хотел прежде всего помчаться в аббатство, чтобы сообщить братьям об удивительной встрече и чудесной находке. Но, само собою разумеется, об этом даже не могло быть и речи. Голос или не Голос – но нужно было оставаться здесь до окончания великого поста и продолжать вести себя так, как будто бы с ним не случилось ничего необыкновенного.

«На этом месте выстроят собор», – думал он, грезя возле костра. И воображение уже рисовало ему величественное здание, которое возникает на развалинах древней деревушки, здание с высокими колокольнями, видными за много километров.

В конце концов он задремал, и когда вдруг проснулся, лишь несколько головешек еще тлели в гаснущем костре. Ему показалось вдруг, что в этой пустыне он не один… Напрягая зрение, он пытался проникнуть взглядом сквозь окружающий его мрак и заметил за угасающими огнями своего жалкого очага зрачки волка, светящиеся в темноте. Издав крик ужаса, молодой монах поспешил забаррикадироваться камнями в своем гробу.

Дрожа, он лег на землю в своем убежище и спросил себя: не был ли изданный им крик нарушением обета молчания? И он погладил металлический ящик, прижимая его к сердцу и молясь, чтобы великий пост скорее кончился. Вокруг него когтистые лапы царапали камни ограждения…

* * *

Волки бродили так каждую ночь вокруг жалкого пристанища, наполняя мрак замогильным воем, и каждый день монах боролся с настоящими кошмарами, вызванными голодом, жарой и безжалостными укусами солнца. Днем брат Фрэнсис собирал топливо для своего костра и молился, с нетерпением ожидая страстной субботы, означавшей конец великого поста – и, стало быть, его поста тоже.

Но когда наконец настал этот благословенный день, молодой монах был слишком слаб из-за лишений, чтобы найти в себе силы радоваться. Подавленный невероятной усталостью, он уложил свою котомку, накинул на голову капюшон, чтобы укрыться от солнца, и взял драгоценный ящик под мышку. Затем, став легче на пятнадцать кило по сравнению со средой на масляной неделе, он, шатаясь, попытался покрыть десять километров, отделявших его от аббатства… Обессиленный, он упал, дойдя до ворот. Братья, подобравшие его и оказавшие первую помощь его измученному телу, рассказывали, что и в долгом бреду он не переставал говорить об ангеле в джутовом переднике и упоминать блаженного Лейбовича, горячо благодаря его за ниспослание таких священных реликвий, как Тотализатор Ипподрома.

Слух об этих чудесах распространился по общине и очень скоро достиг ушей отца-аббата, ответственного за дисциплину; тот тотчас же стиснул зубы. «Привести его ко мне!» – приказал он тоном, способным придать крылья даже самым флегматичным из братьев.

В ожидании молодого монаха аббат принялся ходить взад и вперед, в то время как гнев его все возрастал. Не потому, конечно, что он был против чудес, от этого он был далек. Хотя они с трудом совмещались с потребностями внутреннего управления, добрый отец верил в чудеса с железной твердостью, так как они составляли самую основу его веры. Но он считал, что эти чудеса должны быть, по крайней мере, надлежащим образом проконтролированы, проверены, и подлинность их должна быть засвидетельствована в предписанных формах, в соответствии с установленными правилами. Со времени недавнего причисления к лику блаженных преподобного Лейбовича эти сумасшедшие молодые монахи обнаруживали чудеса буквально повсюду.

Как ни понятна эта склонность к чудесному, и все же она была недопустима. Правда, каждый монашеский орден, достойный этого имени, живо озабочен тем, чтобы содействовать канонизации своего основателя, с величайшим усердием собирая все, что могло тому способствовать, – но нужно же знать меру! Однако уже на протяжении некоторого времени аббат констатировал, что стадо монашков стремится вырваться из-под его власти, и страстное усердие молодых братьев, стремящихся обнаруживать и записывать чудеса, сделало орден альбертийцев Лейбовича таким посмешищем, что над ним потешались всюду, вплоть до Нового Ватикана…

И отец-аббат твердо решил быть беспощадным: впредь каждый распространитель чудесных новостей будет подвергнут наказанию. В случае мнимого чуда виновник поплатится за недисциплинированность и легковерие; если же чудо окажется подлинным, подтвержденным последующей проверкой, то епитимья уж и вовсе будет обязательной для того, кому дарована милость.

Когда молодой послушник скромно постучался в дверь, добрый отец в результате этих размышлений был явно в свирепом расположении духа, лицемерно скрываемом под видимостью доброты.

– Войдите, сын мой, – сказал он нежным голосом.

– Вы меня звали, преподобный отец? – осведомился послушник и восхищенно улыбнулся, заметив металлический ящик на столе аббата.

– Да, – ответил аббат и, казалось, на мгновение заколебался. – Я понимаю, что вам, конечно, больше понравилось бы, если бы впредь я являлся по вашему вызову – ведь вы стали такой знаменитой персоной…

– О нет, отец мой! – воскликнул брат Фрэнсис, покраснев и тяжело дыша.

– Вам семнадцать лет, и вы, по-видимому, дурачок.

– Без всякого сомнения, ваше преподобие.

– А если так, то не скажете ли, по какой безрассудной причине вы считаете себя достойным вступления в орден?

– Ни по какой, почтеннейший учитель. Я только жалкий грешник, гордыня коего непростительна.

– И ты еще больше увеличиваешь свою вину, – зарычал аббат, – утверждая, что твоя гордыня так велика, что она непростительна!

– Это правда, отец. Я всего лишь земляной червь.

На лице аббата появилась ледяная улыбка, и к нему вернулось его бдительное спокойствие.

– Значит, вы готовы отречься от всего сумасшедшего бреда, от всего, что вы наболтали под влиянием лихорадки по поводу ангела, который будто бы явился вам и передал это… – он презрительным жестом указал на металлический ящик, – эту пакость, достойную презрения? Брат Фрэнсис даже подпрыгнул и в испуге закрыл глаза.

– Я… я очень боюсь, что не смогу, мой учитель, – прошептал он.

– Что-о-о?

– Я не могу отрицать то, что видели мои глаза, преподобный отец.

– Вы знаете, какое наказание вас ожидает?

– Да, отец мой.

– Хорошо. Приготовьтесь же его получить.

С покорным вздохом послушник приподнял до пояса свое длинное одеяние и склонился над столом. Достав из выдвижного ящика прочный прут, отец стегнул его десяток раз по заду. После каждого удара послушник покорно произносил: «Благодарение Богу!» – за урок смирения, получаемый им.

– А теперь, – спросил аббат, опуская руку, – теперь вы расположены отречься?

– Отец мой, я не могу.

Резко отвернувшись от него, аббат какое-то время молчал.

– Очень хорошо, – едко сказал он наконец. – Можете располагать собой как угодно. Но не рассчитывайте на пострижение в этом году вместе со всеми остальными.

Брат Фрэнсис в слезах вернулся в свою келью. Остальные послушники получат монашеское одеяние, а ему придется ждать еще год и снова провести великий пост в пустыне, среди волков, добиваясь пострижения, бесспорно уготованного ему свыше – уж это-то он знал. В течение последующих недель неудачник утешался по крайней мере тем, что аббат был совершенно не прав, называя содержимое металлического ящика «пакостью, достойной презрения». Эти археологические реликвии вызвали, по-видимому, живейший интерес среди братьев, и они посвящали много времени чистке и определению инструментов; равным образом они старались восстановить письменные документы и проникнуть в их смысл. По общине даже прошел слух, что брат Фрэнсис скрыл подлинные реликвии блаженного Лейбовича – в частности, в форме плана или «синьки», носящей его имя, к тому же на ней еще были видны несколько коричневых клякс. (Кровь Лейбовича, быть может? Отец-аббат, со своей стороны, высказывал мнение, что это яблочный сок.) Во всяком случае, план был датирован годом Божией Милостью 1956-м, то есть он казался современным почтенному основателю ордена.

О блаженном Лейбовиче известно было, честно говоря, довольно мало. Его история терялась в тумане прошлого, который еще более сгустила легенда. Заявляли только, что Бог, дабы подвергнуть испытанию род человеческий, велел ученым прежних времен, среди которых был и Лейбович, усовершенствовать некоторые виды дьявольского оружия, с помощью которого человек за несколько недель смог в основном уничтожить цивилизацию, одновременно истребив и огромное число себе подобных. Произошел Огненный потоп, за которым последовала чума, сопровождаемая другими бичами человечества, и наконец, коллективное безумие, приведшее к Веку Упрощения. В течение этой последней эпохи оставшиеся в живых представители человечества, охваченные мстительной яростью, разорвали на кусочки всех политиков, техников и ученых. Кроме того, они сожгли все труды и архивные документы, которые могли бы позволить человеческому роду снова стать на путь разрушения с помощью науки. В те времена беспрецедентная ненависть преследовала все написанное, всех образованных людей – до такой степени, что слово «глупец» стало в конце концов синонимом честного, неподкупного, достойного гражданина.

Чтобы спастись от законного гнева выживших глупцов, многие ученые и эрудиты искали убежища в лоне нашей матери-церкви. Она их действительно приняла, переодела в монашеские одеяния и постаралась спасти от преследований простонародья. Этот способ не всегда удавался, потому что некоторые монастыри были взяты штурмом, их архивы и священные тексты брошены в огонь, а нашедшие в них убежище были незамедлительно вздернуты на башнях приютивших их монастырей. Что же касается Лейбовича, то он нашел приют у систерциев. Постригшись, он стал священником, и через 12 лет ему было разрешено основать новый монашеский орден альбертинцев, названный так в память Альберта Великого, учителя святого Фомы Аквинского и покровителя всех людей науки. Вновь созданная конгрегация должна была посвятить себя сохранению культуры как духовной, так и мирской; главной задачей ее членов была передача будущим поколениям редких книг и документов, спасенных от уничтожения и доставляемых тайком со всех концов света. Но настал день, когда некоторые глупцы опознали в Лейбовиче бывшего ученого, и он принял мученическую кончину через повешение. Однако основанный им орден продолжал существовать, и его члены, когда им снова было разрешено обладать письменными документами, смогли даже заняться записью по памяти многочисленных трудов прошлых времен. Но память этих летописцев была неизбежно ограничена; к тому же лишь немногие из них обладали достаточно широкими познаниями, чтобы понимать физические науки, – и братья-копиисты посвящали свои самые светлые часы трудам, повествующим об изящной литературе или социальных вопросах. Таким образом, из огромного запаса человеческих знаний выжила только жалкая коллекция маленьких рукописных трактатов.

После шести веков обскурантизма монахи все еще продолжали изучать и переписывать свой жалкий урожай. Они ждали… Правда, большая часть спасенных ими текстов была для них бесполезна, а некоторые оставались и вовсе непонятными. Но добрым монахам было достаточно знать, что в их руках находится знание: они смогли его спасти и передать, как требовал их долг, даже если всеобщий обскурантизм должен был длиться еще десять тысяч лет…

Брат Фрэнсис из Юты вернулся в пустыню на следующий год и снова стал поститься в одиночестве. Он опять вернулся в монастырь слабым и похудевшим, и снова был препровожден к отцу-аббату, спросившему, решил ли он наконец отречься от своих экстравагантных заявлений.

– Не могу, отец мой, – повторил монах, – не могу отрицать того, что видел собственными глазами.

И вновь аббат наказал его во Христе, и вновь отложил пострижение.

Документы, находившиеся в металлическом ящике, были тем временем отправлены в семинарии для изучения, после того как с них были сняты копии. Но брат Фрэнсис оставался простым послушником, продолжавшим мечтать о великолепном храме, который когда-нибудь будет построен на месте, где лежала его находка…

Дьявольское упорство юноши выводило аббата из себя. Если пилигрим, о котором с таким упорством говорил этот идиот, направлялся, как он утверждает, к нашему аббатству, то почему же его никто не видел? Пилигрим в джутовом переднике – что за чушь, в самом-то деле? Тем не менее история с джутовым передником не могла не беспокоить доброго отца. Предание и в самом деле гласило, что перед повешением блаженному Лейбовичу накинули на голову вместо капюшона джутовый мешок.

* * *

Семь лет брат Фрэнсис оставался послушником и прожил в пустыне семь великих постов. Благодаря этому режиму он стал мастером в искусстве подражания волчьему вою, и позднее ему случалось ради забавы привлекать таким образом стаи хищников к стенам аббатства в безлунные ночи… Днем он довольствовался тем, что работал на кухне и натирал плиты монастырских полов, продолжая одновременно изучать древних авторов.

В один прекрасный день в аббатство приехал на осле посланец из семинарии и привез новость, породившую превеликую радость.

– Теперь нет сомнений, – возвестил он, – что документы, найденные вблизи этих мест, относятся к указанной дате, а план, в частности, относится некоторым образом к карьере вашего присноблаженного основателя. Этот план послан в Новый Ватикан, где его изучают более углубленно.

– Таким образом, – спросил аббат, – речь действительно может идти о подлинной реликвии Лейбовича? Но посланец, не желавший брать на себя ответственность, удовлетворился тем, что высоко поднял брови.

– Сообщают, что во время вступления в орден Лейбович был вдовцом, – уклонился он. – Вот если бы удалось установить имя его покойной супруги…

Тогда аббат, вспомнив о маленькой записке, где фигурировало женское имя, в свою очередь поднял брови… Вскоре после этого он приказал вызвать брата Фрэнсиса.

– Дитя мое, – заявил он с откровенно сияющим видом, – думаю, что для вас настал час пострижения. Пусть мне будет позволено по этому случаю поздравить вас за терпение и твердость, которые вы не переставали проявлять. Само собой разумеется, что мы никогда больше не будем говорить о вашем… гм… о вашей встрече с… гм… с вестником в пустыне. Вы добрый глупец и можете стать на колени, если хотите получить мое благословение.

Брат Фрэнсис издал глубокий вздох и упал без чувств, охваченный волнением. Отец благословил его, потом привел в чувство и позволил произнести вечный обет: бедность, чистота, послушание и соблюдение устава.

Некоторое время спустя новопостриженный монах ордена альбертинцев Лейбовича был допущен в зал переписчиков, где под наблюдением старого монаха по имени Хорцер стал старательно украшать страницы трактата по алгебре красивыми рисунками, изображавшими оливковую ветвь и толстощеких херувимов.

– Если хотите, – дребезжащим голосом объявил ему старый Хорцер, – можете посвящать пять часов вашего времени в неделю занятию по своему выбору – конечно, при условии, что этот выбор будет одобрен. В противном случае вы используете эти часы свободного труда для переписи книги «Сумма Теологика» (Вероятно, имеется в виду трактат Фомы Аквинского. – Прим. авт.) и фрагментов «Энциклопедии Британника», которые дошли до нашего времени.

Обдумав это, молодой монах спросил:

– А не могу ли я посвятить эти часы созданию прекрасной копии плана Лейбовича?

– Не знаю, дитя мое, – нахмурившись, ответил Хорцер. – Это предмет щекотливый, вы же знаете, как к нему относится наш преподобный отец… В конце концов, – сказал он умолявшему его молодому переписчику, – я все же не возражаю против этого, ибо этот труд не отнимет у вас много времени.

Итак, брат Фрэнсис раздобыл самый лучший пергамент, какой только мог найти, и проводил долгие недели, скобля и полируя кожу плоским камнем, пока не сумел придать ей снежно-сияющую белизну. Потом он посвятил несколько недель изучению копий древнего пергамента, пока не выучил наизусть каждую черточку, каждое таинственное пересечение геометрических линий и непонятных символов. Наконец, он почувствовал, что способен с закрытыми глазами воспроизвести всю удивительную сложность документа. Тогда он провел еще несколько недель, обшаривая монастырскую библиотеку, чтобы обнаружить документы, которые позволили бы ему составить хотя бы общее впечатление о значении плана.

Брат Иеракс, молодой монах, тоже работавший в зале переписчиков и не раз насмехавшийся над ним и его чудесными явлениями в пустыне, встретил его как раз во время этих поисков.

– Могу ли я спросить, – сказал он, наклонившись над плечом Фрэнсиса, – что означает надпись «Механизм транзисторного контроля для элемента 6-Б»?

– Это несомненно название того предмета, который изображен на схеме, – немного сухим тоном ответил брат Фрэнсис, потому что брат Иеракс весьма громко прочел заглавие на документе.

– Без сомнения, но что же представляет собой эта схема?

– Ну… механизм транзисторного контроля для элемента 6-Б, разумеется!

Брат Иеракс расхохотался, и молодой писец почувствовал, что краснеет неудержимо.

– Я предполагаю, – продолжал он, – что схема в действительности представляет собой некое отвлеченное понятие. По-моему, этот «механизм транзисторного контроля» должен быть трансцендентальной абстракцией.

– И к какой же области знания вы относите вашу абстракцию? – тем же саркастическим тоном осведомился брат Иеракс.

– Ну, видите ли… – брат Фрэнсис заколебался, потом продолжил: – Учитывая работы, которыми занимался блаженный Лейбович, прежде чем вступить в монастырь, я сказал бы, что понятие, о котором здесь идет речь, касается утраченного ныне искусства, называвшегося прежде электроникой.

– Да, это название и в самом деле встречается в рукописях, переданных нам. Но что оно обозначает в действительности?

– Тексты говорят об этом: предмет электроники – использование электрона, который одна из имеющихся у нас рукописей, к сожалению весьма фрагментарная, определяет как вращение отрицательно заряженного ничто (Точное определение проф. Леона Бриллуэна, принятое затем нобелевским лауреатом Робертом Милликеном; вне контекста оно непонятно, равно как и вне всей сложной структуры нашей физики. – Прим. авт.).

– Ваша проницательность производит на меня большое впечатление, – восхитился брат Иеракс. – А можно ли мне еще спросить вас, что такое отрицание отрицания?

Покраснев еще сильнее, брат Фрэнсис стал путаться.

– Отрицательное вращение этого ничто, – продолжал безжалостный Иеракс, – должно все же закончиться чем-нибудь положительным. И я предполагаю, брат Фрэнсис, что вам удастся сделать это «что-нибудь», если вы действительно хотите посвятить ему все свои усилия. Никто не сомневается, что благодаря вам мы в конце концов получим этот знаменитый электрон. Но что нам с ним тогда делать? Куда мы его денем? На главный алтарь, может быть?

– Не знаю, – нервно ответил Фрэнсис. – Не знаю, чем был электрон и для чего он мог служить. Я только глубоко убежден, что такая вещь должна была существовать в определенную эпоху – вот и все.

Разразившись издевательским смехом, Иеракс-иконоборец вернулся к своей работе. Этот инцидент опечалил брата Фрэнсиса, но не заставил отказаться от давно вынашиваемого плана. Как только он усвоил те немногие сведения, которые смог найти в монастырской библиотеке и которые касались утраченного искусства, он набросал несколько предварительных проектов плана, который собирался воспроизвести на своем пергаменте. Сама схема была воспроизведена его заботами такой, как она выглядела на подлинном документе, хотя ему и не удалось понять ее значения. Для схемы он употребил черные чернила и цветные – для воспроизведения цифр и надписей на плане. Он решил также покончить со скупостью и геометрической монотонностью своей копии, украшая ее голубыми херувимами, зеленеющими папоротниками, золотыми плодами и разноцветными птицами, вившимися искусной змейкой. Вверху своего произведения он сделал символическое изображение Святой Троицы, а внизу, для симметрии – кольчугу, служившую эмблемой ордена. Механизм транзисторного контроля блаженного Лейбовича оказался таким образом возвеличенным, как и полагалось, и многое говорил одновременно и уму, и глазу.

Когда он закончил свой предварительный эскиз, он скромно передал его брату Хорцеру.

– Я замечаю, – сказал старый монах, в тоне которого слышались угрызения совести, – что эта работа отнимает у вас гораздо больше времени, чем я сначала предполагал… Но это не имеет значения, продолжайте. Рисунок красив, действительно очень красив.

– Спасибо, брат мой.

– Я узнал, – доверительно сказал брат Хорцер, – что решено ускорить необходимые формальности для канонизации блаженного Лейбовича. И вероятно, наш преподобный отец чувствует себя сейчас гораздо спокойнее насчет известного нам дела.

Конечно, все были в курсе насчет этой важной новости. Причисление Лейбовича к лику блаженных было уже давно свершившимся фактом, но последние формальности для того, чтобы сделать его святым, могли отнять еще много лет. Кроме того, всегда были основания опасаться, что адвокат дьявола найдет какую-нибудь причину, которая сделает невозможной предполагаемую канонизацию.

Через много месяцев брат Фрэнсис принялся наконец за работу над своим прекрасным пергаментом, любовно выводя арабские сложные волюты – архитектурный мотив, представляющий собой спиралевидный завиток с кружком («глазком») в центре и элегантные украшения с золотыми листками. Это действительно была работа, требовавшая многих лет, чтобы быть доведенной до благополучного конца. Глаза копииста, естественно, подвергались тяжкому испытанию, и он был вынужден порой прерывать свой труд на долгие недели из страха, что промах, вызванный усталостью, все испортит. Тем не менее его произведение понемногу обретало форму и начинало отличаться такой великой красотой, что все монахи аббатства толпились вокруг, с восхищением его разглядывая. И только скептик Иеракс продолжал критиковать Фрэнсиса.

– Я спрашиваю себя, – говорил он, – почему бы вам не посвятить свое время более полезной работе?

Этой полезной работой он считал то, что делал сам, – абажуры из раскрашенного пергамента для масляных ламп в часовне. Тем временем брат Хорцер захворал и очень быстро стал слабеть. В первые дни нового года братья отслужили по нему заупокойную мессу и предали его прах земле. Аббат избрал брата Иеракса преемником покойного для надзора за переписчиками, и завистник тотчас этим воспользовался, чтобы приказать брату Фрэнсису прекратить работу над шедевром.

– Пришло время, – сказал он, – покончить с этим ребячеством. Теперь вас следует перевести на изготовление абажуров.

Спрятав в надежное место плод своих бдений, брат Фрэнсис повиновался, не отвечая на упреки. Отделывая свои абажуры, он находил утешение в мысли о том, что все мы смертны… Нет сомнений, что когда-нибудь душа брата Иеракса отправится в рай, чтобы присоединиться к душе брата Хорцера, – ведь в конце концов зал переписчиков никогда не был ничем иным, как коридором, ведущим в вечную жизнь. Тогда, если будет угодно, ему позволят возобновить прерванную работу над своим шедевром.

Однако божественное провидение вмешалось задолго до смерти брата Иеракса. Следующим летом епископ, восседающий на спине мула, прибыл в сопровождении большой свиты к дверям монастыря. Новый Ватикан, как он сообщил, поручил ему быть адвокатом канонизации Лейбовича, и он прибыл, чтобы получить у отца-аббата все сведения, способные помочь ему в этой миссии; в частности, он желал бы получить разъяснение о земном явлении блаженного, которым он облагодетельствовал некоего брата Фрэнсиса Джерарда из Юты.

Как и следовало ожидать, посланец Нового Ватикана был горячо принят. Его поселили в помещении, предназначенном для проезжающих прелатов, и приставили к нему шестерых молодых монахов для удовлетворения малейших его желаний. Для него откупорили самые лучшие бутылки, зажарили самых нежных птиц и даже дошли до того, что позаботились о его развлечениях, нанимая для него каждый вечер нескольких скрипачей и целую группу клоунов.

Епископ уже три дня был в монастыре, когда добрый аббат велел предстать перед ним брату Фрэнсису.

– Преосвященный Симоне желает вас видеть, – сказал он. – Но если вы осмелитесь дать волю своему воображению, мы сделаем из вас жильные струны для скрипки, выбросим ваш скелет волкам, а ваши кости будут похоронены в неосвященной земле… Теперь, сын мой, идите с миром: его преосвященство вас ждет.

Брат Фрэнсис нисколько не нуждался в предостережении доброго отца, чтобы держать язык за зубами. С того далекого дня, когда лихорадочный бред заставил его проболтаться, после самого первого великого поста в пустыне, он очень остерегался шепнуть хоть слово о своей встрече с пилигримом кому бы то ни было. Но он очень обеспокоился, увидев, что высшие церковные власти заинтересовались этим самым пилигримом, и сердце его забилось, когда он предстал перед епископом.

Однако страх его оказался совершенно необоснованным. Прелат был старым человеком, разговаривал отеческим тоном и, казалось, интересовался только карьерой монаха.

– А теперь, – сказал он после нескольких минут любезной беседы, – расскажите мне о вашей встрече с блаженным основателем.

– О ваше преосвященство! Я никогда не говорил, что это был блаженный Лейбо…

– Конечно, сын мой, конечно… Но вот протокол этого явления. Он был составлен по сведениям, собранным из лучших источников. Я вас только прошу прочесть его, после чего вы подтвердите мне его точность или исправите его, если будет нужно. Этот документ, разумеется, опирается только на слухи. В действительности же вы один можете рассказать нам, что произошло на самом деле. Поэтому я прошу вас читать его очень и очень внимательно.

Брат Фрэнсис взял толстую пачку бумаг, протянутую ему прелатом, и стал просматривать этот официальный отчет со все возрастающей боязнью, которая не замедлила превратиться в настоящий ужас.

– Вы изменились в лице, сын мой, – заметил прелат. – Значит, вы заметили какую-то ошибку? – Но… но… это совсем не так… совсем не так происходило! – остолбенев, воскликнул несчастный монашек. – Я видел его один-единственный раз, и он только спросил у меня дорогу к аббатству. Потом он постучал своей палкой по камню, под которым я и нашел реликвии…

– Если я правильно понимаю, то никакого небесного хора не было?

– О нет!

– Ни нимба вокруг его головы, ни ковра из роз, развертывавшегося перед ним по мере того, как он шел вперед?

– Клянусь перед Богом, который видит меня, ваше преосвященство, ничего этого не было!

– Хорошо, хорошо, – сказал епископ, вздохнув. – Истории, которые рассказывают путешественники, всегда содержат в себе известную долю преувеличения, я знаю…

Так как он выглядел разочарованным, брат Фрэнсис поспешил извиниться, но адвокат будущего святого его успокоил:

– Это ничего, сын мой. Слава Богу, у нас нет недостатка в чудесах, проконтролированных должным образом! Во всяком случае, обнаруженные вами бумаги полезны, по крайней мере, уже хотя бы тем, что позволили нам установить имя его супруги, умершей до того, как он ушел в монастырь.

– Правда, Ваше преосвященство?

– Да, ее звали Эмилия.

Явно обманувшийся в своих ожиданиях, преосвященный Ди Симоне тем не менее провел не менее пяти полных дней на том месте, где Фрэнсис обнаружил металлический ящик. Его сопровождала когорта молодых послушников с лопатами и кирками. После того как они перекопали немало земли, епископ вернулся в аббатство вечером пятого дня с богатой добычей разных реликвий, среди которых был еще старый алюминиевый ящик со следами засохшей массы, которая, может быть, когда-то была веществом, называвшимся кислой капустой.

Прежде чем покинуть аббатство, он посетил зал переписчиков и пожелал увидеть репродукцию, которую брат Фрэнсис сделал со знаменитой синьки Лейбовича. Уверяя, что это жалкая мазня, монах дрожащей рукой протянул свою работу.

– Боже! – воскликнул епископ. – Нужно довести эту работу до конца, сын мой, нужно! Улыбаясь, монах поискал взглядом брата Иеракса. Но тот поспешил отвернуться…

На следующий день брат Фрэнсис снова принялся за работу, запасшись большим количеством гусиных перьев, листков золота и самых различных кистей.

* * *

Он все еще трудился над этим, когда новая депутация из Ватикана явилась в монастырь. На этот раз речь шла о большой группе, сопровождаемой даже вооруженной охраной, чтобы отбивать атаки бандитов с большой дороги. Во главе, с гордостью сидя на черном муле, дефилировал прелат. Его головной убор украшали маленькие рожки, а рот – длинные острые крючья (во всяком случае, так утверждали потом многие послушники). Он представился как адвокат дьявола, имеющий поручение противиться всеми средствами канонизации Лейбовича, и пояснил, что прибыл в аббатство для расследования известных абсурдных слухов, распространяемых истеричными монахами и дошедших до высших властей Нового Ватикана. Достаточно было взглянуть на этого эмиссара, чтобы тотчас же понять: он не из тех, кому об этом можно рассказывать.

Аббат принял его вежливо и предложил маленькую кушетку, сделанную целиком из металла, установленную в келье окнами на юг, прося извинения за то, что не может поселить его в почетных апартаментах, которые как раз временно непригодны для жилья по гигиеническим соображениям. Этот новый гость довольствовался обслуживанием людей из своей свиты, а в трапезной разделял с монахами их обычную пищу – вареные травы и похлебку из кореньев.

– Мне стало известно, что вы были подвержены нервным приступам с потерей сознания, – сказал он представшему перед ним брату Фрэнсису. – Сколько сумасшедших и эпилептиков насчитывается среди ваших предков и близких?

– Ни одного, ваше преподобие.

– Не смейте меня титуловать преподобием! – взревел сановник. – И имейте в виду, что я безо всякого труда вытрясу из вас правду!

Он говорил об этой формальности, как о самой банальной хирургической операции, и, по-видимому, думал, что она должна была практиковаться с незапамятных времен.

– Вы ведь не можете не знать, – продолжал он, – что существуют способы, позволяющие искусственно придавать документам вид старинных, не так ли?

Брат Фрэнсис не знал об этом.

– Равным образом вам известно, что жена Лейбовича звалась Эмилией, и что Эмма – отнюдь не уменьшительное от этого имени, не так ли?

Фрэнсис и на этот счет был не очень осведомлен. Он вспоминал только, что его родители, когда он был ребенком, порой несколько легкомысленно употребляли известные уменьшительные… «И потом, – говорил он себе, – если блаженный Лейбович, благослови его Бог, решил называть свою жену Эммой, то, я уверен, он знал, что делает…» И тут посланец Нового Ватикана принялся преподавать ему курс семантики, да так гневно и жестоко, что несчастный едва не лишился рассудка. После этого грозного сеанса он и сам уже больше не знал, встречал он когда-либо пилигрима или нет.