Текст книги "Круглый дом"

– Это было изнасилование? – спросил я.

– Да, – коротко ответила она.

– Было еще что-то, – сказал я.

В нашей семье ничего не скрывали. Будучи католичкой, моя тетя была не из тех, кто изъяснялся эвфемизмами. Отвечая на мой вопрос, она заговорила спокойно и торопливо.

– Изнасилование – это принуждение к сексу. Мужчина может принудить женщину к сексу. Вот это и произошло.

Я кивнул. Но мне хотелось узнать еще кое-что.

– А она умрет от этого?

– Нет, – не задумываясь, ответила тетя Клеменс. – Она не умрет. Но иногда… – Она закусила губы, так что они вытянулись в скорбную линию, и покосилась на картину. -…возникают осложнения, – подумав, закончила она фразу. – Ты же видел, что ей плохо? Ей очень больно. – Тетя Клеменс тронула свою щеку, слегка подрумяненную и напудренную перед походом в церковь.

– Да, видел.

Наши глаза наполнились слезами, и мы отвернулись друг от друга, и я стал смотреть на ее сумочку, куда она сунула руку в поисках бумажной салфетки. Мы поплакали немного, потом она достала упаковку салфеток. Ну наконец-то… Мы утерли слезы, и тетя Клеменс продолжала:

– Иногда это бывает очень жестоко, с применением физической силы.

«Жестоко изнасиловали», – подумал я.

Я знал, что эти два слова часто употребляют вместе. Наверное, я их видел в каком-то отчете о судебном процессе, прочитанном мной в одной из отцовских книг, или в газетной статье, или в дешевом детективчике, который я нашел у дяди Уайти на его самодельной книжной полке.

– Бензин, – сказал я. – Я его учуял. Почему от нее пахло бензином? Она что, ездила на заправку дяди Уайти?

Тетя Клеменс вытаращилась на меня. Бумажная салфетка застыла около ее носа, и ее кожа стала цвета застарелого снега. Она вдруг согнулась и ткнулась головой в свои колени.

– Со мной все хорошо, – произнесла она сквозь бумажную салфетку. Ее голос звучал нормально, даже равнодушно. – Не беспокойся, Джо. Мне показалось, что я вот-вот упаду в обморок. Но все прошло.

Собравшись с силами, она встала и похлопала меня по руке. Больше я ее о бензине не спрашивал.

Я заснул на пластиковой кушетке, и кто-то укрыл меня больничным одеялом. Во сне я вспотел, и, когда проснулся, моя щека и локоть приклеились к пластику. Я с трудом отклеился – этот процесс сопровождался неприятными ощущениями, – и привстал на локте.

В противоположном углу доктор Эгги беседовал с тетей Клеменс. Я сразу понял, что дела идут неплохо, что мама пошла на поправку, что операция прошла успешно, и как бы ужасно ни было то, что случилось, теперь-то хуже не будет. Поэтому я прижал лицо к липкому зеленому пластику кушетки, который уже не вызывал у меня неприятного ощущения, и снова уснул.

Глава 2
Одинокие среди нас

В детстве у меня было три друга. С двумя я до сих пор дружу. А от третьего остался белый крест на шоссе у границы штата Монтана. То есть я хочу сказать, там место его физической кончины, а что касается его духа, то я ношу его с собой в виде черного круглого камешка. Он подарил его мне, когда узнал, что произошло с мамой. Его звали Верджил Лафурнэ, или Каппи. Он уверял меня, что нашел этот камешек на земле возле ствола расщепленного молнией дерева и что этот камень – священный. Он называл его яйцом буревестника. Каппи дал его мне в тот день, когда я вернулся в школу. И всякий раз, ловя на себе сочувственный или любопытствующий взгляд одноклассника или учителя, я трогал подарок Каппи.

Прошло пять дней с тех пор, как мы нашли маму в машине на подъездной дорожке. Я отказывался ходить в школу, пока она не вернется из больницы. А она торопилась выписаться и обрадовалась, оказавшись дома. В то утро она попрощалась со мной из кровати в их с отцом спальне на втором этаже.

– Каппи и другие друзья тебя уж заждались, – заметила она.

Мне пришлось снова пойти в школу, хотя до летних каникул оставалось всего две недели с небольшим.

«Когда мне станет получше, – пообещала мама, – я испеку пирог и сделаю вам сэндвичи с мясным фаршем». Ей всегда нравилось нас кормить.

Другими моими школьными друзьями были Зак Пис и Энгус Кэшпо. В те дни мы четверо старались почаще держаться вместе, хотя все знали, что мы с Каппи неразлейвода. Мать Каппи умерла, когда он еще был маленьким, и обрекла его старшего брата Рэндалла и их отца Доу Лафурнэ на новую жизнь, которая быстро превратилась в неуютное существование в холостяцком доме без женского пригляда. Хотя Доу время от времени заводил себе подружек, второй раз он так и не женился. Он работал уборщиком в управлении резервации, иногда выполняя обязанности председателя племени. Когда его первый раз выбрали на эту должность в 1960-х, он стал получать приличное жалованье, что позволило ему продолжать работать уборщиком на полставки. А когда ему надоело быть председателем, он решил не переизбираться и стал подрабатывать еще и ночным сторожем. В семидесятые годы федеральное правительство начало финансировать органы индейского самоуправления, и наше племя самостоятельно занялось организацией повседневной жизни. Доу по-прежнему время от времени выполнял обязанности председателя. То есть люди избирали Доу председателем, когда им надоедал бывший на тот момент председатель. Но как только Доу вступал в должность, начинались дрязги, обмен жалобами, на полную катушку запускалась машина сплетен – словом, вся та неизбежная возня, без которой не обходится политическая жизнь резервации и которая всегда является уделом каждого, кто возносится слишком высоко и привлекает слишком пристальное общественное внимание. Когда Доу от интриг становилось совсем невмоготу, он отказывался баллотироваться на новый срок. Он собирал в офисе председателя личные вещи, включая официальные бланки и конверты, которые он заказывал в типографии за свой счет: Доу Лафурнэ, председатель племени. В течение многих лет в доме у Каппи не переводилась бумага для рисования. Но преемник Доу предсказуемо становился жертвой точно такого же обращения. И, разумеется, рано или поздно, жалобщики и интриганы из числа избирателей Доу обрабатывали его так, что он терял терпение и снова выставлял свою кандидатуру на очередных выборах. В 1988 году Доу как раз находился в добровольной отставке и частенько рыбачил с нами. Мы половину зимы проводили в рыбацкой хижине у Доу, скрываясь от северного ветра и тайком попивая пивко.

В тот год родители Зака Писа расстались во второй раз. Его отец Корвин Пис был музыкантом и вечно пропадал на гастролях. Его мать Карлин Тандер издавала газету племени. А отчим Винс Мэдвезин служил в полиции племени, и именно он опрашивал маму после изнасилования. Зак был почти на десять лет старше своих младших братишки и сестренки, потому что его родители первый раз поженились в совсем юном возрасте, потом развелись, а потом решили предпринять новую попытку создать семью и быстро поняли, что правильно сделали, когда развелись в первый раз. У Зака был музыкальный талант, в этом он пошел в отца, и он нередко приносил в хижину гитару. Он уверял, что знает тысячу песен.

Что до Энгуса, то он родился в той части резервации, где обитали потомственные нищие. Племя получило деньги на финансирование государственного проекта жилищного строительства – это были многоэтажки приятного коричневого цвета на окраине Хупдэнса. Дома были окружены пустырями, сплошь заросшими травой, – ни деревца, ни кустика вокруг. Когда возвели коробки домов, деньги закончились, на входные лестницы средств не осталось, поэтому новоселы были вынуждены пользоваться фанерными настилами, чтобы входить и выходить, или попросту запрыгивали в подъезды с земли и так же выпрыгивали. Стар, тетка Энгуса, перевезла в новую четырехкомнатную квартиру племянника, и его двух братишек, и двух детей своего бойфренда, и целый выводок (чей состав постоянно менялся) вечно беременных сестер и кузин, то беспрерывно пьющих, то бросающих пить. Тетя Стар лихо управляла этим сумасшедшим домом. Помимо отсутствующего крыльца, сам дом был тот еще кошмар и ужас. Подрядчик сэкономил на утеплении стен, так что зимой тете Стар приходилось всю ночь держать духовку включенной, а кухонную дверь – нараспашку, и не открывать кран горячей воды в кухне, иначе вода в трубах отопления замерзла бы на морозе. Зияющие щели между стенами и оконными рамами с сетками приходилось затыкать тряпьем, потому что гипсокартон, на котором держались дешевенькие алюминиевые каркасы рам, рассохся и истончился. Вскоре после заселения окна стали просто выпадать из проемов, кое-как приделанные сетки отлетели. В квартире все разваливалось. Водопроводные краны и трубы текли. Я даже навострился как заправский слесарь заклеивать трубу вечно протекающего унитаза клейкой лентой и воском. Тетя Стар постоянно угощала нас жаренными в масле лепешками, и мы взамен были готовы то сделать какой-то мелкий ремонт в доме, то из помятого колпака от автомобильного колеса смастерить спутниковую антенну для телевизора.

Кстати, когда она закрутила роман с Элвином, любовью всей своей жизни, мы и впрямь наладили спутниковую антенну. У тети Стар был огромный телевизор, который она купила на выигрыш в лото – то было единственный раз в ее жизни, когда ей удалось сорвать солидный куш. Так вот мы с помощью Элвина использовали какое-то старенькое оборудование и поймали телевизионные сигналы из Фарго, Миннеаполиса и даже из Чикаго и Денвера. Спутниковая антенна заработала в сентябре 1987 года – как раз мы успели к началу сезонных премьер телешоу на разных общенациональных каналах. Мы так здорово настроили антенну на прием, что иногда она ловила даже передачи из определенных городов, и нам все время приходилось перенастраивать ее в зависимости от смены погодных условий и магнитного поля Земли. Наша охота на ту или иную передачу не всегда увенчивалась успехом, но зато не пропустили ни одной серии «Звездного пути». Не старого сериала, а нового – «Следующее поколение». Мы обожали «Звездные войны», у нас были там любимые реплики, но жили мы среди героев «Следующего поколения».

Естественно, каждый из нас хотел быть Уорфом. Каждый хотел принадлежать к расе клингонов. В любой опасной ситуации у Уорфа было всегда одно решение: атаковать! В эпизоде «Правосудие» мы узнали, что Уорфу не нравился секс с земными женщинами, потому что они были слишком хрупкими, и ему приходилось умерять свой пыл. И мы, оказываясь среди симпатичных девчонок, шутили так: «Эй, умерь-ка свой пыл!» В эпизоде «Игра в прятки с Кью» идеальная девушка-клингонка набросилась на Уорфа – такая горячая была штучка, просто ухохочешься! А Уорф был легковозбудимый, благородный и красивый – даже с черепашьим панцирем на лбу. После Уорфа нам нравился Дейта, потому что он копировал повадки белых членов экипажа, проявляя любопытство к глупостям, которые те говорили или совершали, а еще потому, что, когда красавица Яр напилась, он объявил, что у него все системы функционируют нормально, и занялся с ней сексом. Уэсли, с кем, как вы могли бы подумать, мы все себя ассоциировали, ведь этот гений был нашего возраста и у него была безалаберная мамаша, из-за которой он вечно попадал во всякие передряги, нас совершенно не интересовал, потому что это был высокомерный слюнтяй, щеголявший в дурацких свитерах. Мы, конечно, все были влюблены в чуткую полубетазоидку Диану Трой, особенно когда она по ходу сериала отрастила себе длинные вьющиеся локоны. У ее комбинезонов был низкий вырез на груди, стрела на ее красном поясе указывала сами-знаете-куда, и ее большая голова и короткое тело с откровенными выпуклостями приводили нас в экстаз. Коммандер Райкер, по сценарию, был от нее без ума, но нам он казался скованным и неправдоподобным. Ему стало лучше с бородой, скрывшей его детские щечки. Но все равно мы представляли себя Уорфом. Что касается капитана Пикара, то он же был стариком, правда, стариком-французом, и поэтому он нам нравился. Еще нам нравился Джорди, ведь, как оказалось, ему постоянно было больно, потому что он носил на глазах визор, что делало его внешность благообразной.

Я почему обо всем этом рассказываю – потому что из-за этого сериала наша четверка и держалась особняком в школе. Мы делали раскадровки, рисовали комиксы и даже попытались сами написать сценарий одного эпизода. Мы вообразили, будто обладаем каким-то особым знанием. Мы только начали взрослеть и уже задумывались над тем, кем станем. Воображая себя персонажами «Следующего поколения», мы забывали о своей нищете, своих страхах и обидах, о том, что кто-то из нас рос без матери. Мы были крутыми, потому что никто не понимал, о чем это мы толкуем.

В первый день, как я вернулся в школу, Каппи проводил меня до дома. Сегодня странно видеть людей на территории резервации, если они ходят не по специальным дорожкам, протоптанным любителями бега. Но в конце восьмидесятых молодежь еще разгуливала по местности в свое удовольствие, и поскольку мы с Каппи жили почти в миле от школы, мы частенько подбрасывали монетку, чтобы выяснить, кто к кому идет в гости. У Каппи дома всегда стоял галдеж, потому что Рэндалл частенько зазывал к себе друзей, а в моем доме был телевизор с игровой приставкой, и мы могли сражаться в «Бионических коммандос» – от этой игры мы фанатели.

В школьном коридоре Каппи дал мне яйцо буревестника и рассказал о нем по дороге домой. Он уверял, что, когда нашел его, расщепленное молнией дерево еще дымилось. Я сделал вид, будто поверил ему. И без всяких слов было понятно, что Каппи решил просто проводить меня до дома и не собирался заходить. Да я бы ему и не позволил. Маме не хотелось никого видеть. Хотя отец намеревался взять отпуск и уже договорился с другим судьей, ушедшим в отставку, чтобы тот временно его заменил, он все еще работал с бумагами в своем кабинете. Он заранее предупредил, что весь день будет проведывать маму в спальне, добавив, что она обрадуется, когда я вернусь домой. Когда мы притопали к дому, на крыльце показалась тетя Клеменс и сообщила, что ей только что позвонил сосед и сказал, что Мушум вышел во двор. По тому, как она суетилась, я сделал вывод, что старик, наверное, забыл надеть штаны. Она села в свою машину и укатила. Доведя меня до моего дома, Каппи развернулся и побрел к своему, а я пошел к задней двери. Завернув за угол, я заметил, что выдранные мной чахлые деревца с пожухлыми листочками так и лежат рядком на бетонной дорожке и умирают. Я положил сумку с учебниками, сгреб их в охапку и осторожно положил на кромку газона. В этот момент я пожалел эти погибшие деревца и понял, что мне страшно войти в дом. Такого чувства я не ощущал никогда раньше. Потом я дернул дверь, но обнаружил, что она заперта.

Сначала я очень удивился и даже поддал дверь ногой, думая, что ее заклинило. Но нет, задняя дверь была заперта. А наша входная дверь захлопывалась автоматически – тетя Клеменс, наверное, просто забыла об этом. Я достал запасной ключ из нашего тайничка, отпер дверь и медленно вошел в дом, стараясь двигаться как можно тише, не хлопать дверью и не бросать с грохотом сумку с книгами на кухонный стол, как я это обычно делал. В любой другой день мамы бы еще не было дома, и я бы ощутил ту самую приятную легкость, которую ощущает любой подросток, вернувшись домой и зная, что на пару часов весь дом в его полном распоряжении. Что можно самому сделать сэндвич так, как хочется. Что если антенна принимает нормально, можно поймать какой-нибудь дневной сериал и посмотреть. Что в шкафу найдется печенье или еще какие-то вкусности, припрятанные мамой, но не так, чтобы их нельзя было обнаружить. Что можно порыться в книгах на полке в родительской спальне и найти увлекательный роман вроде «Гавайев» Джеймса Миченера, из которого я узнал массу занятных, но совершенно бесполезных сведений о сексуальной жизни полинезийцев, – но сегодня возвращение домой меня не обрадовало. Впервые на моей памяти задняя дверь оказалась запертой, и мне пришлось выуживать запасной ключ из-под крыльца, где он висел на гвоздике – им пользовались родители, только когда мы всей семьей уезжали далеко и надолго.

И вот какое у меня возникло ощущение: обычный поход в школу сегодня был долгим-долгим путешествием – и вот теперь я вернулся.

Воздух в доме казался непривычно мертвым, спертым, каким-то безвкусным. И тут я понял: это оттого, что с того дня, как мы нашли маму в машине перед гаражом, никто в доме не пек, не жарил, не варил и никаким другим образом не готовил еду. Отец только варил кофе, который пил с утра до вечера. Тетя Клеменс приносила нам жаркое в формах для запекания, и эти запеканки, недоеденные или нетронутые, громоздились в холодильнике. Я тихо позвал маму и начал подниматься по лестнице на второй этаж, как вдруг заметил, что дверь в родительскую спальню плотно закрыта. Тогда я вернулся и зашел в кухню. Открыл холодильник, налил холодного молока в стакан и сделал большой глоток. Молоко оказалось прокисшим. Я вылил его в раковину, вымыл стакан, наполнил из-под крана и стал медленно пить железистую воду, добытую из недр земли нашей резервации, пока не смыл с языка противный кислый привкус. Потом постоял с пустым стаканом в руке. Сквозь открытую дверь виднелась часть обеденного гарнитура: овальный стол из массива клена и шесть стульев вокруг него. Гостиная отделялась от столовой рядом низких полок. Вход в небольшую комнатушку, окаймленную книжными стеллажами – это был кабинет отца, – загораживала кушетка. Сжимая стакан, я поймал себя на том, что в нашем небольшом доме стоит странная гробовая тишина, какая обычно наступает после мощного взрыва. Все стихло, даже тиканье настенных часов. Отец отключил их, когда мы вернулись домой из больницы. «Я хочу новые часы», – заявил он. А я стоял и смотрел на наши старые часы, чьи стрелки бессмысленно замерли на двадцати минутах двенадцатого. Солнечный свет рассыпался по полу кухни золотыми лужицами, но это было грозное сияние, точно световой луч, пронзивший западную тучу. Меня охватил неодолимый страх, я ощутил вкус смерти, похожий на вкус скисшего молока. Я поставил стакан на стол и пулей метнулся вверх по лестнице. Влетел в родительскую спальню. Мама спала так глубоко, что, когда я подскочил к краю кровати и бухнулся на колени, она спросонья ударила меня по лицу. Она хватанула меня локтем прямо по челюсти так, что я чуть не отлетел в сторону.

– Джо, – проговорила она, вся дрожа. – Джо…

Я решил не подавать вида, что она сделала мне больно.

– Мам… молоко скисло.

Она опустила руку и села в постели.

– Скисло?

Раньше у нее молоко в холодильнике никогда не скисало. В ее детстве холодильников не знали, и мама всегда гордилась, в какой чистоте содержится ее любимый «ледовый шкаф». Она всегда очень щепетильно относилась к свежести хранимых там продуктов. Даже обзавелась пластиковой посудой «Тапервер» на выставке-продаже. Как же молоко могло скиснуть?

– Ну да, – повторил я. – Скисло.

– Надо сходить в магазин!

Ее безмятежное спокойствие улетучилось – нервный ужас исказил черты ее лица, отчего проявились синяки и черные круги вокруг глаз, как у опоссума. У нее запульсировали на висках жилки нездорового зеленоватого оттенка. Челюсть у нее была фиолетовая. А брови, всегда такие выразительные, способные передать иронию и любовь, теперь сошлись на переносице знаком боли и страдания. Две вертикальные морщинки, черные, словно проведенные маркером, прорезали ее лоб. Пальцы вцепились в краешек одеяла. Скисло!

– Мам, у дяди Уайти на заправке теперь продается молоко. Я могу сгонять туда на велике!

– Точно продается? – Она взглянула на меня так, словно я героически спас ей жизнь.

Я принес ей сумочку. Она вынула оттуда пятидолларовую бумажку и дала мне.

– Купи еще какой-нибудь еды, – сказала она. – Чего хочешь. Вкусненького. – Она с трудом ворочала языком, и я сообразил, что ей, наверное, дали какое-то успокоительное, чтобы она могла заснуть.

Наш дом выстроили в 1940-е годы – это была крепкая постройка в стиле бунгало. В нем когда-то до нас жил руководитель управления по делам индейцев, надменный и щеголеватый коротышка, бюрократ до мозга костей, которого все у нас ненавидели. Дом продали племени в 1969 году и использовали как офисное здание вплоть до того момента, как он попал в список под снос. На его месте должны были возвести новое административное здание. Отец его тогда выкупил и перевез на крохотный земельный участок за городом, которым владел покойный мамин дядя Шаменгва, – если судить по старой фотокарточке в рамке, красивый был мужчина. Мама часто вспоминала, как он чудесно играл на скрипке, но его инструмент похоронили вместе с ним. А на оставшейся части земли, что принадлежала Шаменгве на противоположной окраине города, дядя Уайти выстроил АЗС. Дедушка Мушум владел старой делянкой в четырех милях оттуда, где и жил теперь Уайти. Уайти женился на молодухе – потрепанной жизнью высокой блондинке, бывшей стриптизерше, которая теперь сидела за кассой на его заправке. Уайти заливал бензин, менял масло, накачивал шины и делал мелкий ремонт – прямо скажем, его ремонт был так себе. Его супруга вела бухгалтерию, закупала для бакалейной лавчонки при заправке орешки и чипсы и рассказывала клиентам о правилах продажи бензина в розницу. Недавно она приобрела большой холодильник для молочных продуктов. И еще у нее был холодильник поменьше, где стояли бутылочки с апельсиновым и виноградным нектаром «Краш». Звали ее Соня. И я любил ее, как любой мальчишка может любить тетю. Вот только ее груди вызывали у меня несколько иные чувства – они действовали на меня, можно сказать, со «Краш» ительно, оставаясь предметом моего безнадежного вожделения.

Я взял велик и рюкзак. У меня тогда был видавший виды полуспортивный пятискоростник с горными шинами, клипсой для бутылки с водой и размашистой надписью краской-серебрянкой на раме «Сторм-райдер». Я выбрал раздолбанный проселок, пересек главное шоссе, проехался разок вокруг заправки и лихо затормозил, развернув велосипед поперек дороги, в надежде, что Соня смотрит на меня в окно. Но я ошибся: она сидела в магазине и пересчитывала сухие колбаски в обертках. У нее была потрясающая улыбка – сияющая белозубая, от уха до уха. Когда я вошел, она подняла голову и улыбнулась мне. Точно мое лицо осветила лампа солярия. Ее похожие на сахарную вату волосы были взбиты в корону, и из рыжей копны ей на спину ниспадал лоснящийся конский хвост в полметра длиной. Как всегда, она была расфуфырена будьте-нате: сегодня на ней был голубой спортивный комбинезон в обтяжку, с блестками по краям, причем молния спереди была расстегнута чуть ли не до пупка. У меня перехватило дыхание при виде ее майчушки из тонкого и почти прозрачного трикотажа. Еще на ней были безупречно белые беговые кроссовки на пружинистой подошве, а в ушах сверкали большие, как головки канцелярских кнопок, хрустальные серьги. Когда она появлялась вся в голубом, что бывало довольно часто, ее голубые глаза, казалось, искрились загадочным электричеством.

– Миленький, – проворковала она, отложив в сторону пачку сухих колбасок и обняв меня. В этот момент ни возле бензоколонки, ни в магазине никого не было. От нее пахло «мальборо», мускусными духами и ее первым за этот день виски со льдом.

Мне везло. Женщины меня обожали. Я тут был ни при чем, но это обстоятельство, сказать по правде, беспокоило моего отца. Он предпринимал отважные попытки противостоять женским чарам, стараясь приучить меня ко всяким мужским радостям: мы играли с ним в бейсбол, в футбол, ходили в походы с палаткой, рыбачили. Рыбачили часто. Едва мне исполнилось восемь, он научил меня водить машину. Отец боялся, что все эти телячьи нежности, которыми осыпали меня женщины, сделают из меня маменькина сынка, хотя и его женщины никогда не обходили вниманием, я же видел: моя бабушка, например, всю жизнь обращалась с ним (да и со мной) невероятно нежно. Но тут свою роль сыграло то, что мое рождение пришлось на бездетный период нашей семейной истории. Когда я появился на свет, Джозеф и Эвелина, мои двоюродные брат и сестра, учились в колледже. Сыновья дяди Уайти от первого брака были совсем взрослые, а отношения Сони с ее дочкой Ландон складывались так напряженно и конфликтно, что, по ее словам, она свое отрожала. И внуки ни у кого у нас еще не появились (пока нет – и слава богу, говорила Соня). Как уже замечено, я был поздним ребенком, запоздалым потомством стареющего поколения нашей семьи, и нередко моих родителей принимали за моих дедушку и бабушку. Ну и еще нельзя забывать, что я, помимо того, что стал полным сюрпризом для мамы и отца, еще был источником их радужных надежд. Так что в детстве на мою долю выпало все – и хорошее, и плохое. Но одним из главных моих преимуществ, которое я особенно ценил, была дозволенная мне близость к грудям Сони.

Когда тетушка заключала меня в свои объятия, я мог прижиматься к ним сколь угодно долго. Правда я никогда не рисковал злоупотреблять своим везением, хотя шаловливые мои руки так и чесались. Полные, податливые, упругие и округлые, груди Сони могли разбить мальчугану сердце. Она гордо носила их, слегка пряча под тонкие футболки с низким вырезом. Талия у нее была все еще тонкая, а бедра призывно выпирали, обтянутые застиранными джинсами. Соня умащала свою кожу детским маслом, но при этом всегда очень быстро ловила загар, и ее миленький шведский носик вечно краснел от солнечных ожогов. Она обожала лошадей, и они с Уайти держали норовистую старую кобылу, быстроногую метиску с кровями арабских скакунов, чалую одноглазую аппалузу по кличке Невидимка и пони. Так что вместе с ароматом виски, духов и табачного дыма от нее частенько пахло сеном, пылью, лошадьми, а если вам хоть раз в жизни довелось вдохнуть этот аромат, потом вы постоянно скучали по нему. Ведь человеку на роду написано жить рядом с лошадьми. У них было еще три собаки – свирепые суки с кличками, придуманными в честь Джэнис Джоплин.

Наша собака подохла за два месяца до того, и мы еще не купили новую. Я раскрыл рюкзак, и Соня положила в него молоко и всякую всячину, которую я взял с полок. Она оттолкнула протянутую мной пятерку и бросила на меня взгляд из-под тонко выщипанных светло-коричневых бровей. Ее глаза наполнились слезами.

– Черт, – пробормотала она. – Оставь меня наедине с пареньком, и я его погублю.

Я не знал, что сказать. Сонины груди выпихнули все мысли из моей головы.

– Как там мама? – спросила она, тряхнув копной волос и смахнув слезы со щек.

Я постарался сосредоточиться. Мама была не очень, и я не мог ответить: «Все хорошо!» Как не мог признаться Соне, как каких-нибудь полчаса назад я испугался, что мама умерла, и как я подбежал к ней, а она ударила меня – первый раз в жизни. Соня закурила и протянула мне пластинку жвачки.

– Да так себе, – сказал я. – Нервозная.

Соня кивнула.

– Мы приведем ей Пёрл.

Пёрл была поджарой длинноногой собаченцией с широкой головой бультерьера и крепкими, как тиски, челюстями. Окрас у нее был как у добермана, густая, как у овчарки, шерсть, а в характере что-то волчье. Пёрл редко лаяла, но если подавала голос, то распалялась не на шутку. Когда кто-то нарушал незримые границы ее территории, она начинала беспокойно бегать и клацать зубами. Пёрл была совсем не компанейской собакой, и мне не хотелось видеть ее у нас дома, но отец не возражал.

– Она же старая, ее уже не приучишь приносить нужные вещи, – уверял я его, когда он вернулся тем вечером с работы.

Мы сидели на кухне и доедали запеканку из сковородки, которую несколько дней назад принесла тетя Клеменс. Отец, по своему обыкновению, сварил в кофейнике некрепкий кофе, который пил как воду. Мама осталась в спальне, от еды она отказалась. Отец положил вилку на стол. По тому, как он это сделал (а отец любил поесть, и если прерывал трапезу, то для него это было равнозначно отказу от любимого обычая, правда, в те печальные дни он ел мало), я понял, что он зол. И хотя в последнее время его жесты стали довольно резкими, и он частенько сжимал кулаки, но вот голос никогда не повышал. Говорил он тихо, рассудительно, доказывая, зачем нам в доме Пёрл.

– Джо, нам нужна собака для охраны. Есть некий мужчина, которого мы подозреваем. Но ему удалось скрыться. А это значит, что он может быть где угодно. Или же, если это не он, настоящий преступник до сих пор остается где-то поблизости.

Я задал вопрос, который обычно задают полицейские в телесериалах:

– А какие улики указывают на то, что это сделал кто-то определенный?

Уверяю вас: отец сначала решил не отвечать. Но в конце концов ответил.

– Правонарушитель, или подозреваемый… кто совершил нападение… – запинаясь, проговорил он, – обронил там спичечный коробок. Судя по этикетке, это коробок из нашего гольф-клуба. Эти спички лежат там на ресепшене, и любой их может взять.

– Поэтому начали проверку с членов гольф-клуба? – спросил я.

Это означало, что напасть на маму мог и индеец, и белый. Наше поле для гольфа всех притягивало как магнитом, гольф в наших краях был своего рода массовым увлечением. Считается, что гольф – забава для богатых, но наша площадка для гольфа заросла косматой травой, а водяными преградами служили обычные лужи. При вступлении в клуб требовалось сделать вступительный взнос. Люди обменивались клюшками, и все кому не лень ими пользовались – кроме отца.

– Да, с членов гольф-клуба.

– А почему он обронил спички?

Отец провел ладонью по глазам и снова стал запинаться:

– Он хотел… он пытался… ему не удалось зажечь спичку.

– Спичку из коробка?

– Да.

– Ясно. А он ее зажег?

– Нет, спички были мокрые.

– Тогда что же произошло?

Внезапно ощутив, как мои глаза увлажнились, я склонился над тарелкой.

Отец снова поднял вилку и принялся торопливо набивать рот макаронами-болоньезе в томатном соусе – фирменным блюдом тети Клеменс. Отец заметил, что я перестал есть, и ждал, что он скажет, и откинулся на спинку стула. Выпил одним глотком кофе из своей любимой белой фарфоровой кружки. Потом промокнул губы салфеткой, закрыл глаза, открыл их и устремил на меня тяжелый взгляд.

– Ладно, Джо, ты задаешь массу вопросов. Ты мысленно выстраиваешь цепочку событий. Ты это обдумываешь. И я тоже. Джо, преступник не смог зажечь отсыревшую спичку и пошел искать другой коробок. Что-нибудь, чем можно разжечь огонь. И пока он отсутствовал, маме удалось убежать.

– Как?

И впервые с того воскресенья, когда мы выкорчевывали деревца из фундамента, отец улыбнулся, точнее, я бы сказал, попытался изобразить улыбку. Она была совсем невеселая. Позднее, если мне нужно было описать его улыбку, я называл ее улыбкой Мушума. Улыбкой человека в поисках утраченного времени.