Текст книги "Дочь Рейха"

8 сентября 1937 года

Мне мучительно хочется рассказать кому-нибудь о том, что случилось. Но нельзя. Это слишком опасно и должно оставаться тайной. Надо чем-то заняться. Я пробегаю глазами по полке с книгами напротив оконной ниши. «Майн кампф» – ну разумеется; «Музыка для песен и танцев у костра и на праздниках» – песенник БДМ; «Народ без места» Ганса Гримма, которую я еще не открывала. Ее все равно придется прочитать, я знаю, но в ней целая тысяча страниц. И смысл всей этой тысячи сводится к одному: немцы, самый чистоплотный, трудолюбивый и честный народ в мире, не имеют пространства для того, чтобы вести на нем честную упорядоченную жизнь. Страну нужно расширить. Превратить в империю, ни больше ни меньше. По-моему, чтобы высказать эту мысль, пятисот страниц хватило бы с лихв ой. А то и двухсот пятидесяти. Есть еще сборник стихотворений Агнес Мигель, несколько номеров журн ала «Ди фрау», которыми с недавних пор снабжает меня мама, и кое-какие школьные учебники.

А еще между книгами спрятался мой дневник, который подарил мне Карл в тот день, когда я Почти Утонула. Я снимаю его с полки. В нем всего одна запись, в ней я посвятила свою жизнь делу Гитлера. Смотрю на слова, написанные моей рукой. Первая мысль – вырвать эту страницу и выбросить. Но, передумав, я просто переворачиваю ее и на чистом листе пишу:

Мы не смогли быть врозь. Ты сказал, что нам не надо видеться, а в следующее воскресенье ты уже стоял у моста. Сначала я подумала, что это сон, меня обманывает мое воображение. Я подошла, коснулась твоей руки – это был ты, живой, настоящий и такой красивый. На прошлой неделе, пока все в доме еще спали, я потихоньку собрала на кухне завтрак и пошла с ним в поле. Какое счастье, что у Берты и Ингрид в воскресенье выходной! Было тепло, мы забрались в стог и лежали там, укрытые от чужих глаз. И даже ненадолго поверили, будто у нас нет ни забот, ни тревог. Мы говорили и не могли наговориться. Не о политике, нет, – эту тему мы просто обходим стороной – о всякой всячине. Удивительно, как много между нами общего – мы оба любим спаржу, кислую капусту и брагенвурст[4]4
  Свиная колбаса с мозгами.


[Закрыть]. Я не могла поверить, что ты любишь свинину, но ты сказал, что у тебя не религиозная семья. У меня тоже. Раньше я думала, что раз ты еврей, то должен во многом отличаться от меня. Но ты действительно оказался больше немцем, чем я. Говорят, еврей не может быть немцем. Сомневаюсь. До сих пор мне рассказывали лишь одну часть этой истории. Теперь я узнаю о тех трудностях и ограничениях, к которым приходится приспосабливаться тебе, и это так непривычно. К тому же ты знаешь столько всего, о чем я не имею ни малейшего понятия. Ты читаешь мне стихи наизусть и рассказываешь о философах (не только немецких), пересказываешь книги, о которых я никогда даже не слышала, тебе знакомы такие места и вещи, о которых я даже не знала, что они существуют. Ты говоришь со мной о художниках, таких как Клее и Кокошка, и о писателях, таких как Кафка и Манн. Все, что связано с тобой, для меня так ново, так любопытно, так необычно и притягательно.

Потом, когда мы поели, ты свернул пиджак, подложил его себе под голову, лег, закрыл глаза и скрестил на груди руки. Я наблюдала, как ты погружался в сон. Как ровно и тихо поднималась и опускалась твоя грудь. Глаза у тебя были закрыты, солнце ласкало тебе лицо. Я могла бы сидеть и смотреть на тебя весь день, но ты вдруг проснулся; твое тело напряглось, глаза широко раскрылись, взгляд стал внимательным, и мы оба с сожалением поняли, что нам пора.

– Фройляйн Герта? – Стук в дверь. Ингрид.

Захлопнув дневник, я сую его под подушку, которая лежит возле меня на сиденье.

– Войдите, – говорю я, всем своим видом показывая: я ничего не делаю, просто сижу, смотрю в окно.

Горничная останавливается в дверях и бросает на меня свой особенный взгляд. Наглый. Она не смеет смотреть так ни на папу, ни на маму, ни даже на Карла. Только на меня. Будто чует, что я что-то скрываю. Ингрид похожа на змею: лицо узкое, глаза-бусинки, беспокойный язык то и дело облизывает губы – признак постоянной тревоги.

– Да, Ингрид, в чем дело?

– Вы разве не слышали, обедать пора. Ваша матушка послала меня проверить, все ли у вас в порядке.

– Я не слышала гонга, – говорю я, но с места не двигаюсь. – Пожалуйста, скажи маме, что я сейчас спущусь. Только умоюсь, – добавляю я, показывая ей, что она может идти.

– Как скажете, – ощетинивается она и выходит.

Я подбегаю к кровати и засовываю дневник под матрас, далеко, на всю длину руки. В этом дневнике – моя самая большая тайна, нельзя, чтобы его нашли.

После обеда Карл уходит в город, на танцы, которые устраивает его отделение гитлерюгенда. Мы с родителями переходим в гостиную, где мама пьет крепкий черный кофе, а папа весь вечер греет в ладонях бокал с коньяком.

Я сажусь на край дивана, подальше от папиной сигары. В свете лампы я вижу, как дым, который папа выпускает изо рта, поднимается вверх и тонким слоем растекается в воздухе сначала у него над головой, а потом и по всей комнате. Тошнотворно-сладкий запах щекочет мне ноздри, раздражает гортань, вызывает кашель.

– Я запускаю в «Ляйпцигере» новую рубрику, – объявляет папа, вытягивая ноги и откидываясь на спинку кресла так, что его живот вываливается вперед. – И назову ее «Крестовый поход морали»! – продолжает он, широко поводя рукой. – Пока Гитлер думает о том, как расширить наши национальные пределы вовне, мы обязаны проследить за тем, чтобы враг не окопался внутри страны и не отравлял наши ценности здесь.

– Правильно, давно уже пора с этим быдлом что-то делать, – поддакивает ему мама.

– Но я не вижу в Лейпциге никакого быдла, – возражаю я.

И тут же вспоминаю о тех скотах в трамвае, но вовремя прикусываю язык. Не хватало еще, чтобы папа запретил мне ходить одной в город.

– Запрещенная музыка и живопись, проституция и аморальная литература. Все это есть не только в Берлине, – объясняет мама.

– Что, и у нас, в Лейпциге, тоже? – спрашиваю я.

– Да, вопиющее пренебрежение законом существует везде, – говорит папа. – Местная полиция знает, что происходит, но ничего не предпринимает. Только шлет доклады партийному или муниципальному начальству. Письма ходят из одного ведомства в другое, а люди никак не могут договориться, и все остается на своих местах.

– А что думает мэр Шульц? – спрашивает мама.

– Он разделяет мою точку зрения. Мы оба считаем, что настало время борьбы. Решительной борьбы.

– Борьбы с чем, папа? – спрашиваю я.

Он затягивается сигарой.

– С моральным разложением. Сегодня Лейпциг – четвертый по величине и важности город Германии. Он на глазах превращается в мегаполис, столько людей приезжают сюда в поисках работы. И не только немцев – у нас полно русских, поляков, вообще славян и, конечно, евреев, – больше чем достаточно. И все они открыто попирают наши законы, совращают наших девушек, предаются пьянству. Только на этой неделе в городском бассейне поймали еврея. Он, не скрываясь, плавал там вместе со всеми.

– Это что, так плохо? – вырывается у меня.

Папа и мама поворачивают ко мне головы и смотрят на меня в упор. Под их взглядами я съеживаюсь, вжимаюсь в диванные подушки и даже почти перестаю дышать. Вальтер, его улыбка. Глаза. Грязный еврей. Неужели это и про него тоже? Значит, теперь люди подумают, будто его грязь и запах передались мне? Хотя что плохого, если евреи будут гулять в тех же парках, что и мы, плавать в одном бассейне с нами?

– Мы хотим, чтобы Лейпциг и впредь оставался безопасным городом, где нам не страшно будет отпускать тебя на улицу одну. – Папа делает в мою сторону неопределенный жест рукой с зажатым в ней бокалом. – Мы даем тебе много свободы. Может быть, даже чересчур много. Вот ты, например, ходишь в парк с этой своей собакой, в Розенталь, совсем одна…

– Но там ничуть не опасно, папа.

– Герта, – папа строго смотрит на меня, – а ты знаешь, какое количество евреев живет в одном только нашем районе? – (Я отрицательно качаю головой.) – Две тысячи! И это только в Голисе! Их громкие голоса постоянно раздаются на наших улицах, их нечистоплотность отравляет наш воздух. Что мы только не делали, чтобы избавиться от них, но они все еще здесь. Живучи как паразиты.

«Мне они никогда ничего плохого не делали», – хочу крикнуть я. Куда бы я ни направлялась, никто из них ни разу не задел меня, не встал у меня на пути. Судя по тому, что мне приходилось видеть, они просто ходят по своим делам, как все.

– Как мы можем быть уверены, что с тобой и впредь ничего не случится? – продолжает папа. – В Берлине, например, смогли очистить от них хотя бы парки, так почему не можем и мы? В конце концов, – он выпускает струю дыма и тычет указательным пальцем себе в грудь, – мне ведь удалось покончить с еврейским засильем в прессе в этом городе, а это была куда более сложная задача. Так что изгнать их из наших парков, а заодно заставить полицию как следует выполнять свои обязанности мне, думается, вполне по плечу.

Как и украсть чужой дом.

Этот дом.

– Так что именно ты хочешь предпринять? – спрашивает мама, склонив голову на бок.

– Я открою в «Ляйпцигере» еженедельную рубрику, посвященную расовым вопросам. Я расскажу нашим читателям о том, какие законы принимаются у нас в стране. Возможно, каждую неделю я буду освещать новый закон. Я брошу людям клич: пусть сообщают прямо в газету о каждом случае нарушения каждого из этих законов, и о случаях бездействия властей тоже пусть пишут. Вот, например, таких, – он тычет пальцем в газету, и я успеваю заметить заголовок: «Евреи нарушают покой мирного района Лейпцига, устраивая молитвенное собрание в пустующей прачечной!» – Я научу законопослушных немцев смотреть во все глаза и слушать во все уши, а главное, я дам им возможность докладывать о любых случаях аморального или антигерманского поведения. Журналистское расследование будет проведено по каждому из них. – Он улыбается. – На Отто Шульца моя инициатива уже произвела большое впечатление. В следующую среду, Елена, он приглашает нас к себе на бокал вина. Будут все крупные партийные чиновники со всей Саксонии.

– Отличная новость, Франц.

– Заявятся всем гуртом, – говорит папа, делая картинный жест рукой. – Вместе с женами. Ха! Эти уж мне жены с их мелкими женскими обидами и ревностью. Видела бы ты письма, которые они мне строчат. Надо признать, что во многих из них есть зерно истины, но не во всех. Но ничего, зато проверка их заявлений дает работу множеству людей.

У меня внутри от страха все съеживается: а что, если кто-нибудь донесет на нас с Вальтером в папину газету?

– Вообще-то, Франц, – говорит мама, наливая себе еще кофе, – у меня созрел свой план, и я давно жду случая обсудить его с тобой. И очень надеюсь, что ты не откажешься мне помочь. А заодно убедишь Отто Шульца оказать посильную помощь, раз уж он такой поклонник твоих идей… – Папа кивает, и мама продолжает: – Я разговаривала с женщинами из Союза матерей Лейпцига. Похоже, у нас в городе… становится слишком много нежеланных детей. Хороших арийских младенцев. Скорее всего, рожденных теми девочками, которые отдыхали прошлым летом в лагерях вместе с парнями из гитлерюгенда. – Она осуждающе качает головой. – Но кровь у них чистая, арийская, значит, и воспитать их нужно как следует, в германском духе, а не бросать на произвол судьбы, отдавая в сомнительные руки. – Она умолкает, чтобы перевести дух. – Государственные детские дома уже открылись в двух городах Германии, например в Мюнхене. Думаю, настало время и нам в Лейпциге открыть Дом детей фюрера. К нему можно добавить школу, где детей будут учить всему, что им положено знать, под строгим контролем СС. Что скажешь, Франц? – Мамины глаза возбужденно блестят. – Солдатский дом уже давно функционирует как отлаженный механизм, так что мне нужен новый проект. А что может быть лучше, чем дети? В конце концов, они – будущее Рейха.

Папа кивает одобрительно:

– Очень хорошая идея. Конечно, придется сначала проверить детей на чистоту крови. В среду обсудим это с Шульцем.

Я не хочу больше их слушать. Пойду сейчас к себе наверх, лягу, не зажигая света, в постель и забуду обо всем этом. Останусь одна, в тишине, и буду думать о Вальтере. Только о нем.

19 сентября 1937 года

Серое утро, я стою на мосту и жду. Падает мелкий непрекращающийся дождь, мы с Куши промокли до нитки. Я поднимаю воротник пальто, похожего на френч, туже затягиваю пояс. Куши смотрит на меня: в его глазах упрек, голова низко опущена, хвост поджат. Он не большой любитель дождя и с удовольствием остался бы дома, свернувшись клубком в своей корзинке.

– Извини, – говорю я песику, поглаживая его голову, – но ты мое прикрытие. – Он вяло лижет мне руку.

Когда наконец появляется Вальтер, нас с Куши обоих бьет дрожь. Вальтер нежно касается губами моей щеки, убирает намокшую прядку, которая лезет мне в глаза.

– Какие вы оба несчастные.

– Уже нет, ведь ты с нами.

Он улыбается, и все сомнения, которые роятся в моей голове с прошлого вечера, исчезают разом.

– Давай найдем сухое местечко. Тебя надо согреть… – Он задумчиво сводит брови. – Помнишь, за нашим полем есть старый сеновал? Можно укрыться там. В такое дождливое утро нас точно никто там не потревожит.

От мысли о том, как именно Вальтер будет меня согревать, я начинаю хихикать. Мне уже не страшно, что я вымокла до нитки и замерзла. Что в нем такое есть, отчего мне с ним легко? Почему в его присутствии я становлюсь легкомысленной и даже безрассудной? Никогда не знала, что способна на такое.

Мы сворачиваем на тропу вдоль реки. Деревья, поля, все вокруг словно проступает сквозь лоснящуюся мокрую пелену по мере того, как за тучами всходит солнце. Все вдруг становится красивым, не таким, как прежде. Мне так хочется петь, что я с трудом сдерживаюсь.

Подходим к амбару, и Вальтер толчком открывает дверь. Я мешкаю на пороге: меня обдает запахом плесени, к тому же внутри оказывается очень мрачно. Но вот глаза привыкают к полумраку, и я различаю валки прошлогоднего сена в углу и груду ржавеющих железяк у входа – брошенная на произвол судьбы сельскохозяйственная техника.

– Не бойся, Хетти. Я не собираюсь… воспользоваться обстоятельствами, так что не волнуйся, – говорит Вальтер тихо. – И вообще, нам не обязательно входить. Просто я думал, что лучше побыть где-нибудь под крышей, спрятаться от дождя.

– Да нет. – Я смотрю вниз, на свои туфли, униженная тем, что он мог подумать, будто я подумала… – Я доверяю тебе, Вальтер.

– Вот и хорошо.

Мы входим внутрь. «Воспользоваться обстоятельствами». Вот, значит, как это называется. А что, если я не прочь? И вообще, когда я представляю себе то, чем мы могли бы заниматься вместе, это нормально? Я ведь не должна всего этого хотеть. Ну, по крайней мере, не так же, как мужчина.

Вальтер забирается на верхний валок, снимает пальто, расстилает его на сене. Потом наклоняется и, широко улыбаясь, протягивает мне руку. Я хватаюсь за нее и скоро оказываюсь рядом с ним. Куши, поскуливая, смотрит на нас снизу.

– Ну, иди и ты сюда, пес. – Вальтер похлопывает ладонью по сену, и Куши в три прыжка взлетает к нему и сворачивается в клубок рядом. С другой стороны от Вальтера устраиваюсь я, а он, обхватив меня одной рукой за талию, притягивает к себе ближе.

– Расслабься. – По его голосу я слышу, что он улыбается. – Ну как, теплее стало?

– Да. – Я кладу голову ему на плечо.

После минутной паузы он продолжает:

– Никогда не думал, что, сидя на старом, прелом сене в гнилом сарае, мокрый до нитки, я буду чувствовать себя в раю. Но именно так я сейчас себя и чувствую. С тобой везде как в раю.

– Опять твои шуточки, – смеюсь я.

– Да нет, я серьезно. С тобой я забываю о том, кто я.

– В каком смысле?

В сарае тихо. Слышен лишь звук нашего дыхания. Вдох-выдох, вдох-выдох, в абсолютной гармонии друг с другом.

– Даже не знаю, с чего начать, – говорит он.

Я беру его за руку:

– Начни с самого начала.

– Я скучаю по нашей квартире. Скучаю по дому.

Мне вдруг вспоминается тот день, когда я впервые была в гостях у Вальтера. Вскоре после того, как я Почти Утонула. В сравнении с нашей захудалой клетушкой, где вонь от уборной во дворе была так сильна, что чувствовалась даже на улице, дом Вальтера показался мне дворцом. Белый нарядный фасад скрывал чудеса изысканности, неподвластные моему воображению. Неудивительно, что Вальтеру, единственному и любимому сыну, чуть ли не с рождения было предопределено учиться в гимназии. Они с Карлом ходили в одну фольксшуле и сдружились только потому, что были лучшими учениками класса. Но на этом их дружба, пожалуй, и закончилась бы, если бы наш папа не сделал карьеру в газете, благодаря чему у него появились деньги, чтобы оплачивать учебу Карла в гимназии.

Родители Вальтера встретили нас тепло и радушно. До сих пор помню фрау Келлер, миниатюрную, хорошенькую, голубоглазую. Ее светлые волосы были пострижены чуть выше плеч и уложены крупными волнами, по моде того времени. Нас провели в гостиную с высоким потолком, где я робко опустилась на краешек большого кресла, стараясь ничего не трогать руками – вдруг сломаю. Оказалось, что у фрау Келлер есть горничная: она принесла нам печенье и лимонад на расписном подносе. Помню, как фрау Келлер, смеясь, присела за пианино и ее пальцы проворно забегали по клавишам, извлекая из них веселую мелодию. Она спросила у меня, не хочу ли я тоже поиграть, но я так смутилась, что отвернулась и уткнулась в маму лицом, пряча глаза. Помню, как потом я вместе с мальчиками пошла в комнату Вальтера. Там мне особенно запомнились полки, полные книг, аккуратно застеленная кровать, а еще большие напольные часы, которые негромко тикали и время от времени мелодично звонили в углу просторной, изящно обставленной передней.

– Конечно, я люблю бабушку и других родственников тоже, – продолжает Вальтер, – но у нас совсем нет свободного места. Чтобы свести концы с концами, приходится пускать жильцов – теперь это наш единственный заработок, ведь торговля прибыли не приносит. Поэтому я живу в одной маленькой комнатушке с тремя двоюродными братьями. А они ведь дети, так что временами шумят, раздражают. Конечно, они ни в чем не виноваты, и все же с ними трудно. И бабушка все время волнуется, переживает, как бы угодить жильцам. Мы ведь никогда не знаем, каких они придерживаются взглядов на самом деле. Большинство людей нормальные, но ведь достаточно, чтобы кто-то один пожаловался, и тогда… Поэтому дома мы практически не разговариваем. Иногда напряжение накапливается такое, что становится почти невыносимо.

– Да, это действительно… тяжело.

– От моего отца осталась только тень, так он состарился и сморщился. Сдал. Иногда я ненавижу его за это. Ненавижу за то, что он не захотел уехать, пока еще было можно.

– А почему вы не уезжаете сейчас? Нашли бы себе место получше.

На миг его лицо искажает такая гримаса, что я боюсь, как бы он не разрыдался. Но Вальтер сдерживается.

– Сейчас это невозможно. Мы опоздали, чертовски опоздали! Ни одна страна больше не принимает евреев. Все говорят, что своих некуда девать. А главное, нам нечем оплатить налог на выезд – помнишь, я тебе рассказывал? Чтобы получить хоть какую-нибудь визу, нужен паспорт, а его можно получить, только расставшись со всеми деньгами, которых у нас и так нет.

– А твоя мама? Как она?

– Мама у нас теперь за сильного. Она держится, а вот отец совсем потерял волю. И еще моя бабушка. Она и мама – если бы не они двое, не знаю даже, что бы сейчас с нами было. Все вокруг надеются и ждут, что вот-вот станет легче. Прячут голову в песок как страусы. Но от реальности не уйдешь. Дальше будет хуже.

– Хуже? Но, Вальтер, ведь и так уже все ужасно, – говорю я и стискиваю его пальцы. – Куда же еще хуже?

– Мест, куда нам запрещено ходить, становится все больше. Поговаривают даже, что скоро всем городским евреям выделят несколько больших домов в одном районе и заставят жить там, как в Средние века, в гетто. – Он фыркает. – Все вокруг ломают голову, как мы до такого докатились. Ведь несколько лет назад ничего похожего даже близко не было. А все потому, что мы сами позволили сделать над собой такое. Мы все принимали и молчали. Ни у кого не хватило духу высказаться, начать борьбу за свои права.

Я вспоминаю, что папа говорил о тех евреях, которые еще живут в Голисе. От них не избавиться, они как паразиты. Во мне просыпается гнев. Никакие они не паразиты, такие же люди, как мы. Дождь между тем разошелся не на шутку и вовсю барабанит по крыше.

– Мне пишут друзья из Лондона и Нью-Йорка, – продолжает Вальтер. – Там у них столько возможностей. А я? Какое будущее ждет меня? – Он напрягается и поворачивается ко мне всем телом. – О Хетти, если бы мы могли сесть завтра на пароход и уплыть в Нью-Йорк. Если бы это было возможно!

– И что бы мы там делали? – шепчу я.

Широкими взмахами руки Вальтер набрасывает в воздухе картинку.

– Мы жили бы в небоскребе – высоком, метров двести, а то и триста. С окнами на Центральный парк. Или на Бродвей. Я бы работал в красивом офис е, а не торчал изо дня в день на грязном старом складе. – Он делает паузу. – А еще мы с тобой ходили бы в рестораны и в кино, в театры, в библиотеки. Вместе. Там ничего не запрещено. Можно читать любые книги, слушать любую музыку, смотреть любые фильмы. И работать можно кем хочешь, не важно, еврей ты или нет, белый или негр.

– Правда?

– Правда.

– Значит, я могла бы стать врачом? Там ведь есть женщины-врачи?

– Может быть. Даже наверняка.

– И ты бы смог поступить в университет?

– Конечно. Лучше того, там мы с тобой были бы вместе, всегда, на виду у всех, не прячась по старым замшелым сараям.

Мы улыбаемся при одной мысли об этом.

Страна, где я могла бы стать врачом.

Но с этой мечтой я уже простилась.

Дверь сарая со скрипом отворяется, и мы подпрыгиваем. Скрип раздается снова, но никто не входит. Мы по-прежнему одни, компанию нам составляют лишь дождь и ветер. Все, что говорит Вальтер, звучит так соблазнительно. Хотя, если признаться, страшновато. Если дать людям столько свободы, то как их тогда контролировать? Как тогда не позволить преступникам нарушать закон?

Наверное, Вальтер просто слишком много времени проводит среди мрачных, угрюмых людей. Судя по его словам, ему все время приходится скрываться, прятаться, жить на задворках общества. Надо показать ему, что Германия вовсе не так плоха, что здесь тоже есть движение и жизнь, а Адольф Гитлер, хотя и не любит евреев, да и других иностранцев тоже, неустанно трудится на благо Германии. И делает немало хорошего.

– Мы не можем поехать в Нью-Йорк, – медленно начинаю я, – но зато можем сесть в поезд, и он отвезет туда, где нас никто не знает. Там мы пройдемся по магазинам, погуляем в парке. Никто и не догадается…

Он смотрит на меня очень внимательно, и я уже начинаю бояться, что сказала лишнее. Может, я слишком смело себя веду или для него это будет чересчур рискованно? Он молчит, потом вдруг говорит:

– А знаешь, Хетти, ты права. Гулять с тобой здесь, конечно, очень приятно, но куда приятнее будет заняться чем-то еще. К тому же я устал прятаться. Почему бы нам не сходить в город?

– Но это опасно, Вальтер, – вздыхаю я. – Нас могут увидеть.

– А вот это вряд ли. Особенно сейчас. Лейпцигская ярмарка в разгаре. В городе почти двести тысяч приезжих. Все, кого я знаю, весь день заняты делом.

– А все, кого знаю я, избегают появляться в людном центре в такое время…

– Вот именно!

– Но… но мы все равно рискуем, даже если риск совсем маленький.

Я смотрю прямо в его молящие глаза. Наша затея кажется мне безрассудной.

– Мне хочется сделать тебе подарок, – говорит он с расстановкой. – Мы спрячемся у всех на виду. Никому и в голову не придет, что еврей может открыто разгуливать с немкой. На нас просто не обратят внимания.

– Нельзя, – мотаю я головой.

– Послушай, мы не пойдем в те места, куда обычно ходят твои знакомые. Я обещаю. А после прогулок в полях это будет такое приятное разнообразие. – Он широко улыбается. – Я бы не стал рисковать, если бы считал, что нас могут увидеть, – настаивает он. – И потом, разве я не могу хоть раз сводить свою девушку развлечься, если мне этого хочется?

Свою девушку.

– Можно пойти в следующую субботу, – вырывается у меня.

– Разве тебе не надо в школу?

– Я редко бываю там по субботам. Старшеклассницы должны быть в БДМ. На следующую субботу как раз запланирован поход. Меня никто не хватится: идут шестьсот человек, а я не вожатая и не командую отрядом. Попрошу Эрну, пусть скажет всем, что я подвернула ногу.

– Точно. Так и сделаем. – Он кивает. – Это не большой плевок в лицо судьбе, я знаю, но все равно чувствую себя лучше. Гораздо лучше. Кстати, – вспоминает он вдруг, – хочешь новую шутку?

– Конечно, – вздыхаю я.

– Она о политике, так что отцу не рассказывай, ладно?

– Я и не собиралась!

– В общем, так, встречаются два человека. «Как я рад тебя видеть, – говорит один. – Ну, как там, в концлагере?» – «Отлично, – отвечает второй. – Завтрак в постель, кофе или какао на выбор, на обед суп, мясное, десерт. Днем игры, потом кофе с пирожными. Потом немного соснем, а после ужина смотрим фильм». Собеседник не верит своим ушам. «Фантастика! Только вот что странно: я недавно говорил с Мейером, он тоже там был. Так он говорил совсем другое». Первый согласно кивает. «Ну, так за это его во второй раз и посадили!» – Вальтер смотрит на меня с улыбкой.

– По-твоему, это смешно? – Я округляю глаза.

– Ничего, – говорит он, пожимая плечами. – Просто ты еще не привыкла к черному еврейскому юмору.

Вальтер крепко прижимает меня к себе и щекочет, и мы начинаем хохотать. Наше веселье передается Куши, он вскакивает с места, тявкает, прыгает на нас – надеется, что скоро мы снова отправимся в путь.