Текст книги "Ведьмы. Запретная магия"

3

Один из дядей ушел из жизни весной. Другие два мгновенно последовали за ним, словно их жизни были неразрывно связаны или как будто они знали, что не выдержали бы еще одно лето с его тяжелой работой. После того как похоронили Клода, тетя Луизетт сказала:

– Отныне в доме остались лишь пожилые женщины. Нам нужно быть осторожнее. Они будут наблюдать за нами.

Остальные со вздохом кивнули. Урсула возразила:

– В графстве проживает еще много старух, вдов и старых дев. И они ни о чем не переживают.

– Но они не цыгане, – заметила Луизетт, и все снова смиренно закивали.

Урсула поджала губы. Она не ощущала никакой опасности. Ей казалось, что жители Марасиона относятся к ней как прежде. Если кое-кто из них завидовал ей или священник в Сент-Хилари пристально смотрел на нее, это решительно ничего не означало. Ее тетушки были, возможно, суеверны и полны страха, однако она не видела нужды вести себя так же.

Год неумолимо близился к концу, как это было всегда. Наступил саббат Ламмас, знаменуя собой начало поры сбора урожая. Урсула поднялась на холм с матерью и тетушками и молчаливо наблюдала за ритуалом. Всю ночь она ощущала на себе взгляды матери, как и на следующее утро, но Нанетт и слова не проронила, пока Урсула не взяла ботинки, чтобы отнести их на крыльцо. Вечерний бриз был наполнен ароматами вереска, дрока и моря. Урсула остановилась на мгновение, чтобы насладиться благоуханием осени и взглянуть на бушующие серые волны за утесом.

– Урсула… – пробормотала Нанетт. Она оглянулась через плечо, дабы убедиться, что тетушек нет поблизости. – Послушай меня.

– Да, маман?

– Говори по-английски.

– Хорошо, но они подумают, что мы что-то утаиваем, если услышат нас.

– Это меня не волнует.

– Тогда в чем же дело?

– Я должна предупредить тебя, Урсула. Я знаю, что ты не веришь нам, однако мы старше тебя и знаем правду. Мы в опасности.

– И именно это ты мне хотела сообщить?

– Изабель видела во сне, что ты предаешь нас.

– Я ни за что не предам тебя. Никого из вас. Уверена, тебе это известно.

– Она не хотела, чтобы я тебе об этом говорила.

– Теперь дело сделано, а я дала обещание.

Нанетт прошла мимо вешалки, на которой, как бесформенные тела на виселице, висели теплые плащи, остановилась и с обеспокоенным видом повернулась к дочери:

– Мы рассказали тебе правдивую историю, Урсула. Женщины вроде нас подвергаются гонениям, потому что мы иные.

– Вы не должны отличаться от других. Скажи своим сестрам, чтобы они научились говорить по-английски. Чтобы они шли в деревню и разговаривали с людьми так, как это делаю я. А они ютятся здесь, как овцы на вересковой пустоши.

– Им страшно.

– Отчего им страшно?

– Потому что, если кто-то заподозрит правду о них… о нас…

Тень накрыла лицо Нанетт, и она задрожала.

– Тот священник, отец Мэддок…

– Он просто суеверный старик. – Урсула надела плащ. – Я не хочу задевать чьи бы то ни было чувства, маман, – сказала она, потянувшись за сапогами, – но я не вижу ничего, кроме старого кристалла, и не слышу ничего, кроме старых историй. Вы соблюдаете саббаты, и я делаю это с вами, потому что считаю, что все ритуалы важны, но ничего не меняется. Вот в чем правда.

У Нанетт слезы блеснули в глазах, а Урсула топнула ногой от нетерпения.

– Маман! Я же пообещала! Что мне еще сделать? Что бы там ни было на вершине горы, это твоя тайна, и я буду ее хранить. Не беспокойся.

Нанетт отвела взгляд и надела плащ. Урсула сунула ногу в сапог. Ей пришлось потянуть за голенище, чтобы его надеть, и она недоумевала, как можно до сих пор расти. Она уже была выше ростом, чем мать.

– Если так дальше пойдет, я перерасту Луизетт.

– Несомненно. – Нанетт заговорила привычным тоном, что принесло ее дочери успокоение. – Твой отец был самым высоким человеком, которого я когда-либо видела.

Урсула натянула вязаную шапку на густые волосы и бросила на мать вызывающий взгляд.

– И когда ты собираешься мне о нем рассказать?

Нанетт, не глядя на нее, передернула плечами:

– Нечего рассказывать. Он пришел, подарил мне тебя и ушел.

– Почему он ушел?

Нанетт обувалась, опустив глаза в пол.

– Он был нездешним.

– Или ты его прогнала?

И вновь это галльское пожатие плечами.

– Я его вызвала, но не имела намерения удерживать.

Урсула, уже положившая руку на щеколду, впилась глазами в мать.

– Что ты имеешь в виду? – прошептала она. – Ты его вызвала?

Нанетт направилась к двери, которую Урсула придержала для нее открытой. Лицо Нанетт ничего не выражало. Повесив подойник на руку, Урсула пошла за ней вниз по тропе.

Она молчала, пока они не оказались в хлеву, где воздух был наполнен ароматом свежей соломы и сена, а еще чистым и теплым козьим запахом. Козы обступили девушку, тыкаясь мордочками в ее карманы в поисках кусочка моркови или веточки петрушки, которые Урсула приносила для них. Она положила угощение в корыто и, когда козы опустили туда головы, поставила подпорку, загораживая выход.

– Скажи мне, что ты имела в виду, маман, – сказала она, придвигая табурет к первой козе и протирая вымя влажным полотенцем.

Коза довольно зафыркала и переставила заднюю ногу, чтобы Урсуле было удобнее доить. Ее пальцы перебирали соски козы, и молоко струилось в подойник, рождая своеобразную милую мелодию.

Нанетт взялась за метлу и начала подметать пол. Земля была утоптана вечно снующими животными до такой степени, что стала твердой, как камень.

– Нет смысла тебе все это рассказывать, Урсула, – сказала она. – Ты все равно мне не поверишь.

– Ты хочешь сказать, что воспользовалась заклинанием?

Нанетт быстрее заработала метлой.

– Изабель приснилось, что он придет, а я лишь воплотила это в жизнь своей силой.

– Каким образом?

– Я обратилась к Богине, и она услышала меня.

– Я решительно не понимаю, что у нас общего с этой Богиней. Как и с Богом, которого призывают на День Всех Святых.

Урсула передвинулась и принялась доить следующую козу.

– Это все обман. Придумывание того, во что хочешь верить.

– Если бы ты видела деяния бабушки, ты бы так не говорила.

Урсула услышала мýку в голосе матери и вздохнула:

– Ну ладно. Допустим, что была некая сила. Но сейчас ее уже нет.

– Мы не настолько сильны, как бабушка, это правда. Ты знаешь о наших небольших дарованиях: снадобья Анн-Мари, знание трав Флеретт, видения Изабель. Я тоже обладала значительной силой, выходящей за пределы гримуара, книги заклинаний. Она не была дана мне надолго, но перед тем, как совсем угаснуть, она привела ко мне твоего отца.

Урсула подняла на нее взгляд:

– И это все?

– Я так и знала, что ты мне не поверишь.

Урсула не спеша пересела к следующей козе и с хмурым видом начала ее доить. Она больше не хотела смотреть на мать. Ей была отвратительна мысль, что Нанетт нашептывала заклинание, размахивала руками и жгла ритуальные свечи. Она могла принять веру тетушек в эту чепуху, но Нанетт была ее матерью. Самым близким человеком в мире. Ее частичкой.

– Я ни о чем не жалею, дочь. Я осознавала, что пожилые люди однажды умрут, как это и случилось. И я была напугана. Мне было одиноко, – произнесла Нанетт низким, полным чувств голосом.

Урсула вздохнула. Мать любила ее, и она отвечала ей тем же. У нее и в мыслях не было обижать ее. Она взяла наполненный до краев подойник и осторожно поставила его на каменный выступ, окружавший загон. Потом убрала подпорки, чтобы выпустить коз, и те тут же скрылись в сумерках.

– Не нужно подметать, – сказала она. – Я почищу стойло после того, как отнесу молоко в погреб.

– Я отнесу молоко. – Нанетт потянулась за ведром и осторожно подняла его. – У нас, кстати, заканчивается лед.

– Так всегда бывает осенью. Мы переложим все в сырную чашу.

– Твой дядя, мир праху его, был прав, дочка. Ты прирожденная фермерша.

Нанетт наклонилась, проходя под дверной притолокой, потом выпрямилась и оглянулась:

– Я знаю, что ты не веришь в силу заклинаний, но это правда.

Урсула, уже взявшая метлу, заставила себя встретиться взглядом с матерью:

– Нет, маман. Я не верю.

– Это свершилось тем не менее.

– Ты его любила?

– Для этого не было времени. Я приберегла любовь для тебя, моя крошка.

– Но, маман, знал ли он о существовании ребенка? Был ли он добр к тебе или…

Нанетт махнула рукой:

– Это уже не так важно, Урсула. Это не имеет никакого значения.

Она выпрямилась и направилась во тьму, осторожно неся покачивающийся подойник. Урсула смотрела ей вслед, держа в руках метлу. Жизнь Орчард-фарм заключалась в сборе урожая, уходе за скотом и чередовании времен года. Здесь некогда было предаваться грезам. Ее престарелые тетушки трудились часами и редко находили время для развлечений. Мать рассказывала ей истории об обычных людях, ни о чем волшебном. Она научила Урсулу читать по книге басен, и они обе знали, что это были выдумки.

Урсула отложила метлу в сторону и направилась к насосу у прачечной, чтобы наполнить ведро водой. Накачивая воду, она мельком осмотрела огород и освещенные окна фермерского дома. За занавесками сновали тени женщин, готовящих еду: суп, хлеб и домашний сыр. Они, казалось, ничем не отличались от фермерских жен, разве что редко отлучались из Орчард-фарм.

Окунув жесткую щетку в холодную воду, Урсула представила себе мать восемнадцатилетней. Она была хорошенькой, наверное. Она и сейчас красива, хотя ей тридцать четыре года. А каким был мужчина? Она попыталась представить его себе. Несомненно, он был смуглым, потому что она тоже была такой. Высоким. Возможно, он не был корнуолльцем. Что же за мужчина разделил ложе с одинокой девушкой, а потом бросил ее?

Когда козел покрывал коз, он бодал их, кончив свое дело. Так ли поступил ее отец? Волновало ли это Нанетт?

Урсула ворчала от досады. Она ничего не понимала. Как, впрочем, и раньше.

Она не пошла ужинать, пока не отмыла стойло до блеска и козы не улеглись спать на свежей соломе. Пони, тогда их было шесть, сонно моргали на пастбище, опустив подбородки на холки друг друга. Звезды замерцали на востоке, преследуя солнце до самого западного моря. Теплый ночной ветерок поднимал в воздух темные пыльные столбы, которые проносились по грязной дороге, отделяя ферму от болота.

Урсула остановилась посреди сада, глядя на тропу, которая шла вниз. В Марасион, где она бывала неоднократно. Дальше был Пензанс, а потом – Сент-Айвс, где она была лишь раз, продавая пони. Если двигаться дальше, можно пройти по западной части к реке Тамар, которая была границей Англии и Корнуолла. Ее кузены ушли по этой тропе, кузены, которых она не встречала в своей жизни никогда. Они спаслись бегством, оставив ее наедине с остатком семейства.

Для нее было немыслимо покинуть Корнуолл и Орчард-фарм. Она гордилась тем, что хорошо знала все тропинки, низины и холмы вересковой пустоши и могла уверенно пройти по ним с завязанными глазами. Она любила коз, пони и их жеребят. Она наслаждалась уединением холма и видом на залив Маунтс.

Она, разумеется, понимала, почему ее кузены хотели сбежать от суровых Оршьеров. Луизетт хмурилась, Анн-Мари нервничала. Флоранс металась между кухонной плитой и кладовой, как будто Бодминский зверь. Изабель гремела горшками и позвякивала мисками и тарелками. Флеретт говорила, если только ей приходилось это делать, хриплым шепотом.

Нанетт сказала, что боялась остаться в Орчард-фарм одна. А ее дочь, не желая никому безвременно уйти из жизни, с нетерпением ожидала именно этого.

4

Переступив через себя, Урсула научилась измерять год саббатами, как это делали ее тети. Самайн, который корнуолльские прихожане именовали кануном Дня Всех Святых, был особенно долгожданным, так как знаменовал окончание трудов поры урожая.

Все женщины, и особенно Урсула, которая благодаря молодости способна была вынести все, трудились в поте лица в течение лета и осени. Только в это время, насколько Урсула могла припомнить, всем не хватало дядей. Несмотря на возраст, эти трое проделывали огромную работу. Теперь ее всю должны были выполнять женщины. Они косили сено, копали картофель, свеклу, морковь и чеснок, готовили про запас в погребе консервы, сыр и эль. Урсула конопатила щели в стенах хлева и заполняла чердак сеном и соломой перед холодной порой, когда пони и козы уже не смогут найти пропитание в вересковых зарослях.

К кануну Самайна все смертельно устали, однако женщины настаивали на бдении. Когда Урсула начала возражать, мать ущипнула ее за руку и прошептала:

– Ты должна прийти, иначе Луизетт скажет, что она была права с самого начала.

Урсула, вздохнув, безропотно дала обещание.

За ужином, перед тем как взойти на холм, Изабель поставила три пустые миски в дальней части кухонного стола. Урсула, вернувшись из хлева, вопросительно посмотрела на них. Остальные женщины были заняты у печи и возле каменной раковины, но Флоранс заметила ее взгляд и сказала:

– Это для тех, кто отошел в мир иной, Урсула. Всегда накрывай стол в память о них.

– Как католики, – сказала Урсула.

Флоранс взглянула, не понимая.

– День Всех Святых, – пояснила Урсула. – Именно его они отмечают в эту пору.

Флоранс равнодушно пожала плечами. Урсула насупилась, но Нанетт, подходя к столу с нарезанным хлебом, покачала головой. Урсула бросила взгляд на Луизетт: та сердито смотрела на похлебку, как будто она ее чем-то раздосадовала.

Эта ночь, подумала Урсула, будет длинной и утомительной.

Теперь, когда дядей не стало, не нужно было ускользать из дома, чтобы отметить саббат. Когда наступило время, все было собрано и упаковано, плащи и сапоги надеты, а к возвращению оставлена горящая лампа. Шестеро женщин и девушка двинулись через сад и направились по тропе к вершине горы. Они шли безмолвно скорее по привычке, чем по необходимости. Анн-Мари освещала путь небольшим фонарем, так как вокруг не было никого, кто мог бы их заметить.

На Ламмас, саббат первого урожая, легкий ветерок нежно овевал вересковые поля, но ближе к Самайну он стал порывистым и резко хлестал по плащам и платкам. Женщины казались Урсуле воронами, хлопающими крыльями. Дрожь охватила ее в тот миг, когда она ступила на тропу, и мысль оставить тетушек за их бессмысленным занятием овладела ею. Только преданность матери заставляла ее идти дальше. Восемь ночей в год, говорила она себе. Она могла принести эту жертву ради Нанетт.

Войдя в пещеру, Урсула ощутила объятия внезапной теплоты, которые успокоили ее продрогшее тело и облегчили дыхание. Сидя с поджатыми ногами, она постепенно погружалась в дрему, пока женщины монотонно исполняли песнопения, а пламя свечи рисовало видения в темных углах. Веки Урсулы тяжелели. Разлетались брызги воды, трепетали собранные в складки платки, раздавались воззвания к магическому кристаллу бабушки. Как и прежде, он лежал неподвижно, отражая лишь свет свечи.

Ритуал близился к концу. Урсула присоединялась к кругу, когда ее об этом просили, держа за руки с одной стороны мать, а с другой – Флеретт. Казалось, ночь уже шла к завершению, когда они собрали свои вещи, но, как только вышли, звездные часы показали, что не было еще и часа. Полумесяц освещал тропу вниз по склону, и Анн-Мари несла фонарь незажженным.

По возвращении все, кроме Урсулы, отправились спать. Она поднялась в свою комнату, но, надев ночную сорочку, решила сходить в кухню, чтобы выпить чашку теплого молока. В доме царила тишина, изредка нарушаемая едва различимым сопением. Кухня была залита лунным сиянием. Урсула расшевелила огонь в печи и принесла молоко из кладовой. Пока оно грелось, она пристально глядела на сад и хлев, утопающие в лунном серебре, и представляла, как сама управляла бы Орчард-фарм.

Когда молоко согрелось, Урсула добавила в него чайную ложку меда, собранного месяц назад. Она взяла лишь малую часть, памятуя, что меда должно хватить на всю зиму. Она уже начала закрывать банку крышкой, когда появилась тетя Флеретт, завязывая чепец потуже, чтобы не озябнуть. Урсула кивнула в сторону кастрюли с молоком.

– Du lait, Tante Fleurette? Avec du miel?[39]39
  Может, молока с медом, тетушка Флеретт? (фр.).


[Закрыть]

Флеретт кивнула и принесла еще кружку. Урсула наклонила кастрюлю, чтобы налить ей сладкого молока. Потом села, обхватив ладонями теплую кружку и глядя на пар, поднимающийся над ней.

Когда Флеретт заговорила, Урсула вздрогнула.

– Нанетт не скажет тебе, – прошептала женщина, – но ты должна это знать.

Урсула подняла голову и внимательно взглянула на нее. Косые лучи лунного света углубили морщины на щеках Флеретт и затенили глаза, отчего они казались закрытыми.

– Что я должна знать? – негромко спросила она.

– За заклинания приходится платить, – сказала Флеретт и замерла.

Урсула замерла в ожидании. Через мгновение женщина шевельнулась и продолжила:

– Все имеет свою цену. И магия тоже.

Снова повисла пауза. Над молоком в серебристом свете луны клубился пар.

– Особенно магия.

Урсула поерзала на стуле. Глаза Флеретт, прикрытые тяжелыми веками, слабо блеснули.

– Ты в нас не веришь.

Урсула вздохнула:

– Мне жаль, тетушка Флеретт, но это правда.

– Ты ошибаешься.

– Колдовство? Не хочу показаться непочтительной, но в нем нет смысла.

Она поднесла кружку к губам и сделала глоток.

Молоко Флеретт стояло на столе нетронутым. Она сказала, поджав губы:

– Семнадцать лет. Возраст, в котором девушка уже все знает.

– Нет, конечно. Но я не верю в магию.

Урсула изо всех сил пыталась не обидеть ее. Флеретт казалась безликой, словно была тенью Флоранс, своей сестры, или даже тенью всего семейства. Это была самая долгая беседа между ними.

– Твой дар общения с животным миром… – произнесла наконец Флеретт.

– Это не магия.

– Это сила. Это тождественно дару.

Мысль эта пробудила любопытство Урсулы, и какое-то время она сидела, созерцая мерцание молока в кружке и обдумывая услышанное.

Флеретт наклонилась вперед, и завязка чепца окунулась в молоко перед ней.

– Твоя мать все еще жаждет его.

Взгляд из-под чепца заставил Урсулу вздрогнуть. Она ответила шепотом, сама не осознавая этого:

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Я имею в виду, что будь осторожна в своих желаниях.

– О чем ты говоришь?

– Нанетт вызвала его и теперь страдает из-за его отсутствия.

Урсула поставила кружку и уставилась на тетю, сидевшую за столом напротив.

– Вызвала?

– Да, конечно.

– Она никогда об этом не рассказывала.

– И не скажет. Но мы видим, как она прячет глаза, полные слез.

– А я не вижу!

– Она не желает, чтобы ты видела. Однако тебе нужно знать.

– Зачем? Почему я должна это знать?

– Потому что ты обладаешь силой. И при этом насмехаешься над нами.

Урсула попыталась было возразить, но Флеретт только прищелкнула языком:

– Мы не глупы. Мы знаем, как это бывает между поколениями.

– Но я и правда не смеюсь над вами, тетушка Флеретт.

Флеретт пожала плечами, как это делали все Оршьеры.

– Помни мои слова: использование силы имеет свою цену.

Она поднялась, так и не прикоснувшись к молоку, и сжала кулаки:

– Ты покрыта облаком. Я боюсь за Нанетт.

– Но почему?

Флеретт больше ничего не стала говорить, повернулась и удалилась из кухни. Край ее ночной сорочки подметал плиты пола. Урсула повторила:

– Почему?

Но Флеретт ушла, растворилась во тьме, оставив ее в смятении кусать губы.

* * *

Если уж у нее и есть какой-то дар, решила Урсула, так это терпение. Она целиком полагалась на него, помогая козе при окоте или осматривая пчел, перед тем как собрать соты. Вот так, применяя это незамысловатое и совсем не колдовское дарование, она поджидала удачного момента, чтобы узнать правду от матери.

Приближался конец зимы в Орчард-фарм, и вересковая пустошь была бурой и влажной. Океан стал зловеще серым, и силуэт Сент-Майклс-Маунта то и дело скрывался в порывах бури, проносящейся по глади воды. Урсула и Нанетт подготовили сад к зиме и продали остатки фруктов и овощей на ярмарке в четверг. Вскоре должен был наступить Йоль. На ферме и в хлеву, надежно укрывших своих обитателей от непогоды, царило умиротворение.

Тетушки взялись за бесконечное зимнее латание одежды, простыней и одеял: Луизетт, Анн-Мари и Флоранс уселись за кухонным столом, окруженные грудами тканей и катушками ниток.

В кладовой Нанетт и Урсула вязали пучки петрушки и очанки, лугового чая и розмарина, развешивая их на крюки для сушки. Было приятно вдыхать ароматы урожая под барабанную дробь дождя по крыше. Урсула подала матери бечевку для побегов розмарина.

– Маман…

– Да?

Взгляд Нанетт был сосредоточен, и Урсула наблюдала за ее лицом, пока она завязывала узел.

Она перешла на английский, опасаясь, как бы кто не вошел.

– Я хочу спросить тебя кое о чем.

На мгновение глаза Нанетт остановились на ее лице, но, твердо веря, что все в порядке, она с улыбкой вернулась к своему занятию.

– Можешь спрашивать о чем угодно, дорогая.

– Это насчет того, что мне рассказала Флеретт.

Нанетт приподняла брови:

– О чем же она рассказала?

– Она сказала, что ты горюешь о человеке, который был моим отцом.

– А-а… – Нанетт отложила пучок розмарина в сторону, облокотилась о грубо выделанный стол и подперла подбородок переплетенными пальцами рук. – Ну, дорогая моя… Я не хотела лгать тебе, однако не могла бы терпеть твоей жалости. Ни одна мать на свете не желает этого.

– Расскажи мне о нем. Расскажи о том, что произошло. Каким он был человеком?

Нанетт провела веточкой розмарина по лицу, чтобы ощутить его тонкий аромат.

– Звали его Майкл Килдафф, и он был прекрасен. Настолько прекрасен, что для меня это было невыносимо.

* * *

Нанетт рассказала Урсуле об отце. Она описала его, его повозку и то, как его мощное тело склонялось над копытами пони. Рассказала о молодой Нанетт, которая, как только семья легла спать, ускользнула из дома в хлев и оставалась с Майклом Килдаффом, пока над морем не начали тускнеть звезды.

– Я не понимаю, – сказала Урсула, когда она завершила свой рассказ. – Ты ведь знала, что можешь зачать ребенка.

– Разумеется.

– Тогда почему ты… Почему ты не указала ему на дверь?

Улыбка сделала лицо Нанетт моложе.

– Неужели, Урсула, в твоей практичной душе нет ни капли романтики? Я не задумывалась об этом. Мне было лишь восемнадцать, и Майкл был так мил и очарователен… Самый обаятельный мужчина, которого я когда-либо видела… – Она подняла одну руку. – Такова была воля Богини, дочка.

Урсула провела пальцем линию в пыли, оставшейся от высыхающих листьев на столешнице.

– Ты была с ним. Ты разделила ложе с незнакомцем.

– Утром следующего дня он, его повозка и серая лошадь скрылись.

– Клан знал об этом?

В ответ Нанетт фыркнула:

– Они узнали об этом, когда мой живот начал округляться.

– А то, что рассказала Флеретт… Это было правдой?

– Да, было и есть.

– Все это время, маман? Все эти семнадцать лет ты продолжаешь думать о нем?

Нанетт посмотрела на дочь глазами, полными любви.

– Это была цена, уплаченная мною за тебя. Это ценнее всего на свете.

Урсула переплела пальцы матери со своими.

– Но он может быть где угодно. Он мог жениться. Или умереть. Или…

– Ты думаешь, что перестанешь меня любить, когда я умру?

Странное выражение – то ли удивление, то ли грусть – промелькнуло в глазах Нанетт.

– Любовь – это особый вид магии, Урсула, и она весьма своеобразна. Я молила Богиню о ней, и она ниспослала мне ее.

– Однако спустя столько времени…

Нанетт выпустила руку дочери и потянулась за пучком розмарина.

– Я могла бы попросить Богиню отнять у меня магию, но не сделала этого. И да, он все еще в моих мыслях. Иногда я томлюсь по нему. Я не настолько стара, чтобы не хотеть близости с мужчиной.

– Но ведь есть и другие мужчины.

Нанетт подняла нож и отрезала часть бечевки.

– Не для меня. Pour moi, jamais[40]40
  Для меня никогда (фр.).


[Закрыть].

Она продолжила свое занятие, старательно обматывая веточки розмарина бечевкой. Нельзя сказать наверняка, но Урсуле показалось, что глаза матери заблестели, и это ее удивило. Могло ли воспоминание о Майкле Килдаффе вызвать слезы спустя семнадцать лет?

Нанетт вздохнула и отложила пучок розмарина в сторону.

– Теперь ты понимаешь, почему Флеретт хотела, чтобы ты знала.

– Не совсем.

– Магия дорого обходится нам. – Нанетт связывала веточки, не поднимая головы. – Если будешь колдовать, за это придется расплачиваться.

Урсула сжала губы. Рассказ о Майкле Килдаффе оказался захватывающим, и она была рада услышать его. Ей было жаль мать, которая тосковала по тому, кого не видела так долго. По человеку, с которым провела всего одну ночь. Она понимала, что восемнадцатилетняя Нанетт отчаянно влюбилась и никогда не переставала любить.

И все-таки в глазах Урсулы это не было чем-то колдовским. И сама она, конечно, не поддалась бы таким чувствам.