Текст книги "Долгий путь домой"

Глава двенадцатая

Арман Гамаш покачивался на лоселошади, размышляя о визите к Винсенту Жильберу. И о Париже.

Его Париже. Париже Жильбера. Париже Питера. И пока он предавался раздумью, прохладный лес расступался, а корявые старые стволы сменялись ровными. Все двигалось, перемещалось, и вот они уже оказались не в непроходимой чаще, а на широком парижском бульваре. Гамаш ехал посредине широкой улицы, застроенной величественными зданиями. Некоторые дома – периода Османа[40]40
  Жорж Эжен Осман, известный и как барон Осман (1809–1891) – французский политик, градостроитель, во многом определивший современный облик Парижа.


[Закрыть], другие – в стиле ар-нуво, третьи – боз-ар. Он проезжал мимо парков, маленьких кафе, знаменитых памятников.

Гамаш повернул свою лоселошадь на бульвар Монпарнас с его красными маркизами, парижанами, что читают за столиками с мраморными столешницами. Вот и «Ла Куполь», «Ла Ротонд», «Ле Селект» – кафе, в которых проводили время и выпивали Хемингуэй и Ман Рэй[41]41
  Ман Рэй (1890–1976) – французский и американский художник и кинорежиссер.


[Закрыть]. Где не одно столетие художники и писатели спорили, вдохновляя друг друга. А некоторые так и остались здесь навсегда. Слева виднелось кладбище Монпарнас, где лежит Бодлер, где Сартр и Симона де Бовуар упокоились навечно под одним надгробием в обществе «Поцелуя» – ошеломительной скульптуры Бранкузи.

А неподалеку, за кладбищем, вздымается уродливая башня Монпарнас как предупреждение тем, кто придерживается современного мнения, будто совершенство можно превзойти.

Гамаш и Бовуар ехали мимо прошлого. Мимо давно умерших писателей и художников. В район, где остановился Питер Морроу. Так близко к этой творческой вакханалии.

Но на удалении целой эпохи.

Они свернули на рю де Вожирар. И тут обаяние начало постепенно рассеиваться. Город Света погас и стал просто другим городом. Без сомнения, привлекательным. Оживленным. Но уже не Парижем Мане, Пикассо и Родена.

Они прибыли в пункт назначения.

Гамаш слегка натянул вожжи и почувствовал легкий удар – это лошадь Бовуара боднула его скакуна в задницу.

Бовуар и его лошадь впали в дремоту, но теперь очнулись. Огляделись вокруг.

– Почему мы остановились? – удивился Жан Ги.

Гамаш уставился на дерево, словно опасаясь, что ствол раскроется и поглотит их.

«Опа!» Клара опустилась на садовое кресло в своем саду и откинулась назад, опершись на подушку. На широком подлокотнике стоял джин с тоником, о чем она мечтала с момента посадки в раскаленную машину Мирны, в которой они добрались из Монреаля до Трех Сосен. На другом подлокотнике красовалась вазочка с чипсами.

Клара была счастлива, что вернулась домой.

– Давайте начнем с вас, – сказала она, чувствуя, как расслабилось ее тело.

Рейн-Мари, Арман, Жан Ги и Мирна пришли в сад за ее домом, чтобы обменяться информацией.

– Кажется, я знаю, куда отправился Питер, когда покинул деревню, – сказал Гамаш.

– Мы уже знаем куда. – Клара кивнула на карту, которую Гамаш разложил на столике. – В Париж.

– Да. В Париж, Флоренцию, Венецию, – перечислил Гамаш, глядя на Клару поверх очков. – Все это объяснимо, но возникает один очевидный вопрос.

– Дамфрис, – вставила Рейн-Мари.

Ее муж кивнул:

– Почему он отправился в Дамфрис? Меня отвлек этот большой вопрос, целый лес, за которым я не увидел одного старого дерева. Одной детали.

– Зачем лететь в Париж и останавливаться в пятнадцатом округе? – спросила Клара, снова выпрямившись на кресле.

– Oui. Именно.

Умные карие глаза Гамаша засветились. Безошибочный симптом. Не то чтобы он наслаждался этим, просто он умел это делать. Он напоминал шахтера с фонарем, освещающего темные штреки. Шахтера, который спускается на глубину. Иногда на опасную глубину. Чтобы извлечь то, что там спрятано.

Рейн-Мари узнала этот блеск в его глазах. И снова услышала, как бьется о стекло мотылек.

Это помогло ей преодолеть желание подняться. Посмотреть на часы. И сказать Арману, что им пора. Пора уходить. В их спокойный милый дом. Там их место. Там они могут работать в саду, читать, пить лимонад и играть в бридж. А если умрут, то в своей постели.

Рейн-Мари пошевелилась в кресле и откашлялась.

Арман посмотрел на нее.

– Продолжай, – сказала она.

Он выдержал ее взгляд, а когда она улыбнулась, кивнул и снова посмотрел на Клару.

– Почему пятнадцатый? – спросил он. – Сегодня Винсент Жильбер дал нам ответ.

– Вы посетили святого идиота? – спросила Мирна.

Это было сказано без злобы или осуждения. Они привыкли так называть доктора, почти забыв о его настоящем имени и профессии. Даже сам Винсент Жильбер откликался на это прозвище, хотя иногда поправлял их: «Доктор Святой Идиот».

Он начинал карьеру успешным врачом, стал знаменитостью. А закончил отшельником, обитающим в лесном домике. За этот промежуток времени с ним произошло многое, но началось все с пятнадцатого округа в Париже.

– Я думаю, Жильбера и Питера привлекло одно и то же место, – сказал Гамаш. – Вот оно.

Он указал на грязный отпечаток пальца на карте, словно облако покрывший нужную точку.

Все, кроме Жана Ги, склонились над картой.

Он знал, на что показывает Гамаш.

«Лапорт». «Дверь».

Пока все рассматривали карту, Жан Ги сидел с закрытыми глазами, вдыхая свежий вечерний воздух. И скучал без Анни. Утром она уехала на работу в Монреаль. Он хотел вернуться с ней, но, когда они улеглись спать, Анни предложила ему остаться.

«Найди Питера, – сказала она. – Ты ведь и сам хочешь, да и отцу нужна твоя помощь».

«Я так не думаю».

Она улыбнулась и провела пальцем по его руке от плеча до локтя.

Бóльшую часть своей взрослой жизни Жан Ги Бовуар ценил в женщинах главным образом тело. Он женился на Энид за ее груди, ноги, нежное лицо. За то, что при взгляде на нее у его друзей подгибались колени.

Но когда его собственное тело, искалеченное, избитое, дышало на ладан, когда жизнь почти покинула его, Жан Ги Бовуар вдруг понял, насколько привлекательными могут быть сердце и ум.

Его могла пленить робкая улыбка, но окончательно покорил искренний смех.

Ни у кого не подгибались колени при виде Анни Гамаш. Ее крепкое тело не притягивало к себе взгляды мужчин, ни у кого не текли слюни при виде ее приятного, но простого лица. Однако она неизменно была самой привлекательной женщиной в любом обществе.

На пороге сорокалетия счастье соблазнило Жана Ги Бовуара с его искалеченным телом и поверженным духом.

«Я хочу вернуться с тобой», – не отступал он.

«И я тоже хочу, чтобы ты вернулся со мной, – искренне сказала Анни. – Но кто-то должен найти Питера Морроу, а ты к тому же в долгу перед Кларой. И папа в долгу перед ней. Вы должны ей помочь».

Вот почему она была счастливой. Бовуар теперь знал, что доброта и счастье идут рука об руку. Что одного без другого не существует. Для Жана Ги требовалось преодоление, чтобы понять это. Анни это казалось естественным.

Они прижались друг к другу и переплели пальцы в пространстве между их обнаженными телами.

«У тебя сейчас неполная занятость, – гнула свое Анни. – Изабель ведь не станет возражать?»

Бовуар все еще не привык спрашивать разрешения у агента полиции, которая когда-то была его подчиненной. Но наутро он первым делом позвонил старшему инспектору Лакост, и она действительно не стала возражать. Он может остаться и помочь в розысках Питера Морроу.

Изабель Лакост тоже была в долгу перед Кларой.

Анни уехала. И теперь Жан Ги Бовуар сидел вечером в саду, прислушивался к разговору и на минуту позволил себе переместиться из головы в сердце. Он бессознательно протянул правую руку ладонью вверх, словно ожидая, что в нее ляжет рука Анни.

– «Лапорт»? – спросила Клара, выпрямляясь. – «Дверь»? То место, которое создал брат Альбер?

– Oui, – подтвердил Гамаш. – Может быть, я ошибаюсь, но это мое мнение.

Как большинство людей, допускающих, что они могут дать промах, сейчас он чувствовал свою правоту. Но Клару его слова не убедили. И Мирна тоже сомневалась.

– Зачем Питеру понадобился «Лапорт»? – спросила Мирна, устраиваясь поудобнее.

Она чувствовала разочарование. Вряд ли гипотезу Гамаша можно было назвать прорывом.

– А зачем «Лапорт» понадобился Винсенту Жильберу? – спросил Жан Ги, вступая в разговор.

Мирна задумалась.

– Он сделал успешную карьеру, – начала она, вспоминая свои разговоры со святым идиотом. – Но его брак распался.

Гамаш кивнул:

– Продолжайте.

Мирна еще немного подумала.

– Дело было не в семейных отношениях, – сказала она, размышляя вслух. – Многие люди расходятся и разводятся, но при этом не несутся со всех ног в какую-нибудь коммуну во Франции.

Она погрузилась в молчание, пыталась отыскать недостающее звено. Что могло заставить успешного мужчину средних лет бросить карьеру и поселиться в сообществе, созданном скромным священником, чтобы служить детям и взрослым с синдромом Дауна?

Такова была ориентация «Лапорта» – открыть дверь этим людям, перед необычными лицами которых захлопывались все другие двери. «Лапорт» брата Альбера предлагал не только место для житья (хотя это было важно), в первую очередь он предлагал достоинство. Равенство. Ощущение своей пользы.

Гениальность брата Альбера состояла в понимании, что сообщество, созданное для помощи другим, никогда не будет процветать. Но если такое сообщество будет создано еще и для получения выгоды, то процветание возможно. Он знал, что и сам не лишен недостатков. Возможно, не столь очевидных, как синдром Дауна. Менее заметных, но не менее угнетающих.

Великая идея, положенная в основание «Лапорта», состояла в абсолютной уверенности в том, что у каждого человека можно чему-то научиться, каждый может что-то дать другим. Между членами сообщества с синдромом Дауна и без него не было никакого различия.

– Доктор Жильбер поехал туда волонтером, в качестве директора по медицинской части, – сказала Мирна. – Не потому, что мог их излечить, а потому, что исцеление требовалось ему самому.

– Именно, – заметил Гамаш. – У нас у всех в жизни наступает период, когда нам требуется исцеление. Мы все получаем глубокие раны. Его рана, вероятно, была такая же, как у Питера. Не физическая, а душевная. Пустота у того и другого. Разрыв.

После этих слов наступило молчание.

Всем сидевшим за столом было знакомо это чувство. Ужас, который приходит с пониманием того, что любые игрушки, любые успехи, любые всесильные советы директоров, новые машины и награды не способны заполнить образовавшуюся пустоту. Напротив, они лишь увеличивают ее. Углубляют.

В успехе не было ничего плохого, но без смысла он лишался всякой ценности.

– Винсент Жильбер постучался в «Лапорт», надеясь обрести себя, – сказал Гамаш.

– И вы думаете, Питер поехал туда по той же причине? – спросила Клара.

– А вы? – ответил он вопросом на вопрос.

– «Я буду молиться о том, чтобы ты вырос храбрым человеком в храброй стране», – процитировала Клара.

– «Я буду молиться о том, чтобы ты нашел способ быть полезным», – закончил цитату Гамаш.

Рейн-Мари опустила глаза на свои руки и увидела в них скрученную и порванную бумажную салфетку.

Клара медленно кивнула:

– Вероятно, вы правы. Питер поехал в Париж не для того, чтобы обрести новый художественный голос. Все было проще. Он хотел найти способ быть полезным.

Солнце клонилось к закату, птицы, кузнечики и другие трескучие существа смолкли. В густом вечернем воздухе струился аромат роз и душистого горошка.

– Тогда почему он не остался там? – спросила Клара.

– Может быть, пустота оказалась слишком большой, – сказала Мирна.

– Может быть, ему не хватило мужества, – предположила Рейн-Мари.

– Может быть, доктор Жильбер сумел найти ответ в «Лапорте», а Питер – нет, – изрек Жан Ги. – Он понял, что должен искать ответ в другом месте.

Гамаш кивнул. Он звонил в Парижскую полицию и просил их посетить «Лапорт» с фотографией Питера Морроу и датами. Чтобы подтвердить свои подозрения, что Питер действительно был там.

А потом уехал.

Глава тринадцатая

– Кто-нибудь голоден, кроме меня? – спросила Мирна. – У кого есть часы?

Она ничего не различала в темноте, даже своей руки. Пока они слушали Армана, солнце село. Захваченные происходящим, они не замечали, как сгустилась тьма. И не чувствовали голода. Но теперь чувства к ним вернулись.

– Почти десять, – отозвался Бовуар, посмотрев на светящийся циферблат. – Оливье и Габри еще обслуживают?

Всей компанией они направились в бистро. Вечер стоял приятный, и на террасе сидели за десертом и кофе припозднившиеся посетители.

– Взаимовыгодный обмен, – сказала Клара. – Мы им информацию, они нам – еду.

Бистро Оливье специализировалось на взаимовыгодном обмене.

Они сели за угловой столик внутри бистро, подальше от других клиентов. Габри и Оливье присоединились к ним, радуясь возможности присесть.

Подошла и Рут – прихромала с Розой из книжного магазина.

– Можно уже закрываться? – спросила она.

Мирна повернулась к Кларе и прошептала:

– Господи, я про нее забыла.

– Да кто же знал, что она вообще будет открывать магазин, – проговорила вполголоса Клара. – Слава богу, хоть не сожгла.

– Мы только что вернулись, – солгала Мирна, глядя в глаза Рут. – Спасибо, что присмотрела за магазином.

– Дело делала главным образом Роза.

– Дело или дела? – уточнил Габри.

Мирна и Клара встревоженно переглянулись. Вопрос был хорош, и разница существенная.

– Народу заходило всего ничего, – сказала Рут, проигнорировав подковырку. – Купили книги и путеводители по Парижу. Я увеличила цену в четыре раза. Что у нас на обед?

Она по привычке взяла стакан Жана Ги, поняла, что это лимонад, и, опередив Мирну, схватила ее виски.

– Хорошо, что ты снова здесь, – пробормотала Рут.

– Ты говоришь со мной или с виски? – спросила Мирна, и Рут снова посмотрела на нее так, словно увидела в первый раз:

– С виски, конечно.

Они сделали заказ, после чего Гамаш кивнул Кларе:

– Ваша очередь.

И пока они раскладывали закуски по тарелкам, Клара рассказала им о встрече с Томасом Морроу и об обеде с Марианной и ее чадом.

– Так Бин мальчик или девочка? – спросил Жан Ги. – Теперь уже, наверное, видно.

Он познакомился с семейством Морроу пару лет назад и был в очередной раз поражен тем, насколько англичане съехали с катушек. По его мнению, причина была в том, что они островитяне и потому злоупотребляют кровосмешением. Он подумал, что пора начать считать у них пальцы. Вот, к примеру, у Рут явно больше десяти пальцев на ногах.

– Пока еще невозможно сказать, – ответила Клара. – Но ребенок выглядит счастливым, хотя художественный ген к нему, увы, не перешел. Или к ней.

– С чего ты так решила? – спросил Габри, макая кусочек жаренного на углях кальмара в нежный чесночный соус.

– Питер показал этому чаду Марианны цветовой круг, и оно намалевало несколько картинок и повесило у себя спальне. Они просто ужасны.

– Большинство произведений искусства поначалу ужасны, – сказала Рут. – Твои были похожи на собачий завтрак. Это комплимент.

Клара рассмеялась. Рут была кругом права. Она действительно сделала комплимент. Первые работы Клары были настоящим хаосом. Чем хуже ее картины выглядели поначалу, тем лучше они оказывались в конечном счете.

– У тебя тоже так? – спросила она у Рут. – Как начинаются твои стихи?

– Они начинаются как комок в горле[42]42
  Рут имеет в виду высказывание Роберта Фроста: «Стихотворение начинается как комок в горле».


[Закрыть], – ответила Рут.

– А разве у тебя там обычно не оливка от коктейля? – невинно произнес Оливье.

– Однажды так и случилось, – признала Рут. – Но я написала хорошее стихотворение и тут же выкашляла ее.

– Значит, стихотворение начинается как комок в горле? – спросил Гамаш.

Пожилая женщина на секунду задержала на нем взгляд, а потом опустила глаза в стакан.

Клара сидела тихо и думала. Наконец она кивнула:

– У меня то же самое. Поначалу все эмоции прямо-таки выстреливают в холст. Как из пушки.

– Картины Питера с самого начала выглядят идеальными, – изрек Оливье. – Их никогда не приходится спасать.

– Спасать? – переспросил Гамаш. – Что вы имеете в виду?

– Мне Питер об этом говорил, – сказал Оливье. – Он гордился тем, что ему никогда не приходилось спасать свою работу из-за того, что он напортачил.

– А «спасти» картину означает исправить ее? – спросил Гамаш.

– Это жаргон художников, – вставила Клара. – Техническое понятие. Если наложить на холст слишком много слоев краски, все поры закупориваются и краска не держится. Она начинает сползать, и картина погибает. Обычно такое случается, если переусердствуешь. Это как если варить что-то слишком долго. Исправить уже ничего нельзя.

– То есть дело не в теме картины, – сделала вывод Мирна. – Это чисто физическое явление. Холст не выдерживает.

– Верно, но одно обычно сопутствует другому. Никто не станет мудрить с картиной, которая его устраивает. Такое случается, если тебе что-то не нравится. Ты пытаешься спасти картину. Работаешь и работаешь, стараясь выразить что-то по-настоящему трудное. Превратить собачий завтрак в нечто значимое. Вот тут-то холст и закупоривается.

– Но иногда спасение все же возможно? – поинтересовалась Рейн-Мари.

– Да. У меня порой получалось. Но в большинстве случаев исправить уже ничего нельзя. Вот в чем ужас: холст оказывается испорчен, когда я почти добиваюсь своего. Уже кажется, все, нашла, ухватила. Наношу последний мазок, и тут краска начинает сдвигаться, соскальзывать. Не держится. Все потеряно. Кошмар. Вот представьте, что вы пишете книгу, потом редактируете, снова редактируете, наконец все готово, и, пока вы пишете «Конец», все слова исчезают.

– Вот дерьмо, – в один голос сказали Мирна и Рут, а Роза на коленях у Жана Ги пробормотала: «Фак, фак, фак».

– Но иногда вам удавалось вытянуть картину? – спросила Рейн-Мари. – Спасти ее?

Клара перевела взгляд на Рут, которая вытаскивала из зубов кусочек спаржи.

– Я должна была ее спасти, – ответила она.

– Ты шутишь, – сказал Габри. – У тебя был выбор и ты спасла ее?

– Я говорю о картине, – отмахнулась от него Клара. – О портрете Рут.

– О том маленьком? – спросила Рейн-Мари. – Который привлек столько внимания?

Клара кивнула. Если громадное полотно «Три грации» кричало о себе, то маленький портрет Рут тихонько манил. Мимо него можно было легко пройти, не заметив.

И большинство просто проходили мимо маленького полотна. Многих из тех, кто останавливался, отталкивало выражение лица женщины. Картина излучала ярость: с нее гневно смотрела озлобленная старуха, ненавидящая мир, который не замечал ее. Все болтающие, щебечущие, смеющиеся люди в галерее спешили пройти мимо, а она оставалась одна на стене.

Ее тонкая рука с синими венами сжимала на шее потрепанную голубую шаль.

Она презирала всех.

Но те, кто задерживался, видели нечто больше, чем злость. Они видели боль. Мольбу. Призыв остановиться. Побыть в ее обществе, пусть хоть несколько секунд.

И те, кто удовлетворял ее мольбу, получали вознаграждение. Последнее подношение. Последнее чудо.

Только они видели то, что на самом деле изобразила Клара.

Только они видели спасение.

Точку в ее глазах. Сияние. Пожилая женщина начинала прозревать что-то. Там, вдалеке. За веселой толпой с бокалами в руках.

Надежду.

Этой единственной точкой Клара сумела передать момент, когда отчаяние переходит в надежду.

– И вы ее спасли? – спросила Рейн-Мари.

– Я думаю, спасение было взаимным, – сказала Клара и посмотрела на Рут, которая стащила кусок хлеба с тарелки Жана Ги и стала кормить Розу. – Эта картина принесла мне успех.

Никто не произнес ни слова, но все подумали, что если бы Клара писала тогда портрет Питера, то, возможно, уловила бы мгновение, когда надежда превращается в отчаяние.

Клара рассказала об их с Мирной утреннем визите в лучшие галереи Торонто. Питера там никто не видел.

Она говорила, а Арман Гамаш внимательно наблюдал за ней. Ничего не упускал – ни слов, ни тональности, ни малейших движений.

Если Клара соединяла в одно целое элементы картины, а Рут – элементы стихотворения, то Гамаш соединял в нечто целое элементы дела.

Как и в случаях с картиной или стихотворением, в основе дел, которыми он занимался, лежали сильные чувства.

– Значит, не повезло? – спросил Оливье. – Следов Питера не обнаружилось?

– Вообще-то, нам удалось найти человека, который не только видел Питера, но даже говорил с ним, – ответила Клара и рассказала о посещении колледжа искусств.

– С чего это вдруг Питер решил наведаться в колледж? – спросил Габри. – А прежде он туда ездил?

– Нет, ни я, ни Питер там не бывали, – ответила Клара.

– Тогда зачем он поехал туда? – спросил Гамаш, забыв о своих жаренных на открытом огне креветках в манговом соусе. – Что ему там понадобилось?

– Я так толком и не поняла, чего он хотел. А ты? – спросила Клара у Мирны.

– Мне кажется, он хотел ненадолго снова почувствовать себя студентом, – задумчиво проговорила Мирна. – Профессор Мэсси сказал, что они много говорили о студенческих годах Питера. О студентах, о преподавателях. Я думаю, ему хотелось вспомнить молодость, времена, когда его переполняла энергия, когда им восхищались. Когда ему принадлежал весь мир.

– Ностальгия, – сказал Габри.

Мирна кивнула:

– И наверное, еще кое-что. Быть может, он хотел вернуть прежнее волшебство.

Клара улыбнулась:

– Что-то я сомневаюсь, чтобы Питер верил в волшебство.

– Да, сам бы он так это не назвал, – согласилась Мирна. – Но все равно речь идет о чем-то похожем. Времена студенчества остались в его памяти как нечто волшебное. И вот он в депрессии возвращается туда, где ему было хорошо. Туда, где он может обрести то, что утратил.

– Он искал спасения, – вмешалась Рут.

Она пододвинула к себе тарелку Гамаша и в данный момент выуживала из нее последнюю креветку.

– Слишком много слоев жизни, – продолжила она. – Его мир исчезал. Он хотел, чтобы его спасли.

– И поэтому отправился в колледж? – спросил Оливье.

– Поэтому он отправился к профессору Мэсси, – сказала Мирна, кивая. Ее немного расстроило, что маразматичка Рут увидела то, что от нее, Мирны, ускользнуло. – Хотел получить подтверждение тому, что полон энергии, талантлив. Звезда.

Рейн-Мари оглядела тихое бистро, опустевшие столы на террасе за сводчатыми окнами, кольцо домов, неярко светящихся в темноте.

Спасение.

Она поймала взгляд Армана и снова увидела в его глазах то выражение. Человека спасенного.

Тем временем Гамаш взял кусок багета и, задумавшись, принялся его жевать.

Чего искал Питер? Он явно искал что-то, искал настолько отчаянно, что это заставляло его метаться с одного конца света на другой. Париж, Флоренция, Венеция, Шотландия. Торонто. Квебек-Сити.

Его гнало отчаяние, он был одновременно и охотником, и преследуемым. Игра в прятки, в которой участвует один человек.

– Ваш профессор упомянул «Салон отверженных», – сказал он. – Это что такое?

– Вообще-то, это я вспомнила про салон, – ответила Клара. – Не думаю, что профессор Мэсси был рад напоминанию.

– Почему? – спросил Жан Ги.

– Не лучший эпизод в истории нашего учебного заведения, – рассмеялась Клара. – В конце года в колледже обычно организуются ежегодные выставки. Работы отбирает специальное жюри из преподавателей и известных торонтских арт-дилеров. На выставку попадают только лучшие работы. Один из профессоров решил, что такая ситуация несправедлива, и устроил параллельную выставку.

– «Салон отверженных», – сообразил Оливье.

Клара кивнула:

– Выставка для отвергнутых. По образцу знаменитой Парижской выставки тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, когда картину Мане[43]43
  Имеется в виду «Завтрак на траве».


[Закрыть] отказались выставлять в официальном Парижском салоне. И тогда был организован «Салон отверженных». Там был представлен не только Мане. «Симфония в белом» Уистлера тоже туда попала. – Она покачала головой. – Одно из выдающихся произведений живописи.

– Ты хорошо осведомлена, ma belle, – заметил Габри.

– А как же. Мои работы были главным хитом в «Салоне отверженных» нашего колледжа. Сначала мне сообщили, что жюри их отвергло. А потом я увидела их на параллельной выставке.

– А Питер? – спросил Гамаш.

– Ну, он-то был в центре внимания на главной выставке, – ответила Клара. – Он создал эффектные картины. Мои работы нельзя было назвать эффектными. Я экспериментировала.

– Еще не спасенные? – сказал Габри.

– Спасти их было невозможно.

– Авангард, – заявила Рут. – Так, кажется, это называется? Ты опередила время. Остальные должны были догонять. Ты не нуждалась в спасении. Ты не потеряла себя. Ты зондировала пределы возможного. А это разные вещи.

Клара посмотрела в слезящиеся, усталые глаза Рут:

– Спасибо. И все же это было унизительно. Профессора уволили. У него были странные представления об искусстве. Он не вписался в политику колледжа. Этакий гадкий утенок. – Она повернулась к Розе. – Извини.

– Что она говорит? – осведомилась Рут.

– Говорит, что ты старый опенок, – не моргнув глазом, ответил Габри.

Рут издала надтреснутый смешок:

– Тут она не ошиблась. – Она повернулась к Кларе, и та слегка отстранилась. – А вот насчет салона ты ошибаешься. Настоящий художник именно там и хочет оказаться. Среди отвергнутых. Ты не должна была расстраиваться.

– Скажи это мне двадцатилетней.

– А что бы ты предпочла? – спросила Рут. – Быть успешной в двадцать лет и забытой в пятьдесят или наоборот?

«Как Питер», – подумали все. Включая и Клару.

– Когда мы уходили, профессор Мэсси упомянул Фрэнсиса Бэкона, – сказала Клара.

– Философа? – спросила Рейн-Мари.

– Художника, – ответила Клара и объяснила, в связи с чем Мэсси вспомнил о Бэконе.

– Довольно жестоко, – заметил Оливье.

– Напрасно ты так, – сказала Клара.

Мирна покачала головой:

– Похоже, он беспокоился о Питере. Я думаю, он хотел подготовить Клару.

– К тому, что Питер покончил с собой? – Рут захохотала, потом огляделась вокруг. – Ведь никто так не думает, правда? Это смешно. Он слишком высокого мнения о себе. Слишком себя любит. Нет, Питер может убить кого-то другого, но только не себя. Впрочем, беру свои слова назад. Он больше подходит на роль жертвы, чем убийцы.

– Рут! – воскликнул Оливье.

– Что? Вы все тоже так считаете. Кто из присутствующих хотя бы раз не испытывал желания его убить? А ведь мы его друзья.

Все стали возражать, возможно слишком пылко. Каждый гневный протест подпитывался воспоминанием о том, как славно было бы огреть Питера сковородой. Он бывал таким высокомерным, таким самодовольным, таким заносчивым и таким безразличным.

Но еще он был преданным, забавным и щедрым. И добрым.

И потому его отсутствие и молчание вызывало у них тревогу.

– Слушайте, – сказала Рут, – это же естественно. Я почти постоянно хочу угробить кого-нибудь из вас.

– Ты хочешь убить нас? – спросил Габри, почти задыхаясь от такой несправедливости. – Ты? Нас?

– Думаешь, он жив? – воскликнула Клара, не в силах сформулировать свой вопрос иначе.

Рут уставилась на нее, и все затаили дыхание.

– Я думаю, что если мне удалось получить премию генерал-губернатора, тебе – стать всемирно известным художником, двум этим безруким идиотам – организовать успешное бистро, а тебе, – она повернулась к Рейн-Мари, – влюбиться в это бревно, – жест в сторону Гамаша, – то чудеса возможны.

– Но ты считаешь, это было бы чудом? – спросила Клара.

– Я считаю, что тебе нужно оставить поиски и продолжать жить, – тихо сказала Рут. – Это лучший ответ, какой я могу тебе дать.

Все они знали и худший ответ. И наиболее вероятный: Три Сосны, скорее всего, исчерпали свой запас чудес.

Арман Гамаш посмотрел на свою тарелку. Пусто. Вся замечательная еда исчезла. Он не сомневался, что это было необыкновенно вкусно, но не помнил, чтобы съел хоть кусочек.

После десерта – мусса из малины с шоколадом – они разошлись по домам. Мирна – на свой чердак над магазином. Клара – в свой коттедж. Габри и Оливье проверили, все ли в порядке в кухне, и отправились в гостиницу. Бовуар проводил домой Рут и Розу, потом вернулся в дом Гамашей. Они оставили для него свет на крыльце и в гостиной. В остальной части дома царили тьма, тишина и покой.

Жан Ги позвонил Анни, улегся и задумался о спасении. А наверху Рейн-Мари лежала в темноте и размышляла о том, что их мирная жизнь кончается.