Текст книги "Мелкотравчатая явь"

– Так что бесполезно отпираться. И сделать ты это должен не для нас, а в первую очередь для себя. Открою тебе маленький секрет. Эта электростанция некалиброванная. Потому что она вырабатывает не только электрическую энергию. А еще и другую – кайдолс. О сути этой энергии тебе знать не обязательно. Скажу просто, что она движет городом. Да что там городом! Она движет всем этим миром.

– Э… – Я пытаюсь найти нужные слова, чтобы выразить свое негодование, но, поскольку негодования за собой не обнаруживаю, то и соответствующих слов – тоже.

– Нам нужна эта энергия. Тебе, мне, всем. Без нее мы не можем двигаться дальше. Мы не ограничиваем тебя в сроках, поскольку не понимаем пока сути Системы. Но, я чувствую, что Система не спешит, поскольку остановилась.

– О какой системе Вы говорите?

– Это тоже я не намерен говорить. Но знай, мы выбрали тебя, потому что именно ты послужил точкой опоры повода к взрыву.

– Ага… вот как. – Я делаюсь вконец озадаченным, и на этот раз чувство это вполне искреннее. Чувство запутанной пустоты: сказано так много, и не сказано ничего.

– И поэтому у нас есть основание полагать, что ты знаешь место расположения этого мира.

– Хм… логично, – не спорю я, потому как чувствую бесполезность спора.

– Ну как? Пойдешь нам навстречу?

– У меня ведь нет выбора?

– Я думаю, нет.

– Я подумаю об этом, – говорю я, и совершенно растерянный выхожу из кабинета. Не спеша оборачиваюсь. Кулоа провожает меня взглядом до двери, абсолютно не шевелясь, положив руку на чертежи на краю стола, как будто решает, взять их вновь или нет. Я выхожу.

Я спускаюсь вниз, выхожу на улицу, скрипнув металлической дверью. Наверное, эта дверь старше самой станции, думаю я. И мои ноги, вразвалочку, бредут по незнакомой стороне набережной. В эту сторону города я, как ни странно, не ходил. Как это удивительно вообще: слева течет бурная река, справа, в тридцати метрах, бушует раскинувшийся океан. И я бреду между ними, как между двумя исполинскими окнами на два разных мира. Иду, глядя куда-то посередине, а именно – вдаль длинной набережной, дорожка которой, мощенная крупной пожелтевшей плиткой, уходит далеко-далеко и скрывается там под аркой-мостом между двух часовых башен, показывающих разное время. Одна – пять часов тридцать минут, другая – без четверти час. Я думаю, что правильно показывает время правая башня.

Но как бы там ни было, время чертовски быстро летит. И чертовски был прав Ньютон. Всякое тело, подброшенное в небо, вскоре упадет. Что бы ни взлетало вверх, оно всегда рухнет чуть погодя… или, по крайней мере, приземлится. Так и я летал час назад, а теперь упал на землю, снова в мысли, снова в себя. Думаю, засунув руки в карманы ветровки, о том, если эта станция вырабатывает кроме электричества что-то еще, то что же? Что? Как Кулоа сказал, называется эта энергия? Черт его знает. Я уже и забыл. Кайдлок… Кайдолс! Что-то вроде «кукол Кая» из «Снежной Королевы». Так будет проще запомнить. Кайдолс.

А набережная все тянулась и тянулась, затягивая с собой ненавязчиво и не торопясь людей, гуляющих парами и поодиночке, прозрачный свежий пар от реки, брызги, которым посчастливилось выплеснуться из океана на раскаленную плитку дорожки, лучи солнца, мой взгляд, да и меня самого со всеми потрохами и сдвигами по фазе.

Шаги ускоряются, я понимаю, что хотел сказать Кулоа. Поздновато, конечно, но понимаю.

* * * *

Я прохожу под аркой. В переулке много людей и рваных точечных теней от виноградника, что обвивает деревянную решетку над головами. Одни люди сидят на скамейках, разговаривают. Другие – куда-то спешат. По большей части все – в монотонных деловых костюмах. Еще бы, деловой центр города. «Правда, какие дела могут быть в этом городе?» – думаю я и понимаю, что мне это не ведомо. Я нахожу тихий уголок и сажусь на скамейку, нагретую солнцем, у входа дома с большой грузной жестяной вывеской: «живот-хэир-арт». И опять погружаюсь в мысли, что бы это могло значить.

Я слышу шелест виноградной листвы над головой, словно кто-то прорывается сквозь нее, ломая ветки. Но через секунды он утихает и на меня падает один лист. Я ловлю его и кладу на ладонь. Зелень на нем желтее там, где проходят толстые прожилки. Я сжимаю его между пальцев у самого уха, он тихо хрустит, мягко, плавно, а сам я гляжу вверх. Там будто ничего не произошло.

– Ну что, что-нибудь прояснилось для тебя? – говорит чуть хриплый бас.

Я поворачиваю голову вправо. Рядом на скамейке сидит грач, повернув голову вбок, будто смотрит вдаль этой улицы.

– Я ходил на руины станции, взглянул на куски здания на мостовой, на железные осколки генератора, которые еще не успели убрать. Но сама станция восстанавливается. Уже четвертый этаж строится.

Я замолк, не зная, что еще сказать.

– Фундамент укрепляется, – произносит грач.

– Да-а? – задумчиво растягиваю я, – вот только так я и не понял, что со мной не так.

– Неужели? А как же работа? Работа, которую они тебе предложили?

– Откуда ты знаешь про это? – удивляюсь я.

По глазам Грача становится видно, что он иронически улыбается. Это никак не выглядит, это просто чувствуется.

– Я… видишь ли, как бы, твой ангел-хранитель, который смотрит на тебя со стороны. У меня, конечно, есть еще обязанности, кроме того, чтобы задавать тебе наводящие вопросы, но сейчас я говорю с тобой. Я вижу все, что происходит с тобой.

– Тогда почему бы тебе сразу не сказать?

– Как же ты, в таком случае, изменишься, если не будешь искать свой путь, а получишь готовый. А?

Я устремляю пустой взгляд вдаль, он начинает хаотично бегать по людям, с человека – на человека…

А ведь и верно, я должен был прийти к станции, чтобы понять, что не так. Вернее, чтобы встать на тропу понимания того, что со мной не так. Прихожу, а мне – вот тебе задание. Мол, думай по-иному, не калибрально, чтобы открыть какой-то невозможный мир. Четкие указания, никаких наводок. Просто план действия. Казалось бы – иди по нему, и к чему-нибудь придешь. А вот как именно мне нужно думать – мне никто не объяснил.

– Послушай, а… – Я поворачиваю голову к Грачу, но его уже нет на скамейке. Исчез. Кругом какие-то мистификации. Такое чувство, что ни я кручусь по определенной траектории вокруг чего-то неведомого, но правящего, а все в мире крутится вокруг меня одного, – и снова – чертовщина.

Индейцы мало того, что меня окружили и пляшут ритуальный танец, так еще и заставляют меня петь им. Тут уже примешался другой нехороший анекдот. А ежели не буду им петь? Скажу, что я не в голосе сегодня… Что тогда они со мной сделают? Может, копье с кремниевым наконечником сразу кинут, а может, отпустят, посчитав, что я не гожусь для их ритуала. Я озираюсь, но никаких индейцев не вижу. Все это – в моей голове. Если посудить – все, что происходит – это все в моей голове, но…

Но есть разница в том, что я принимаю за действительное, а что – за фантазию. Хотя, опять же, фантазия потому и есть, что она действительна. И действительность – фантазия. Здесь с Гегелем не поспоришь. И граница между вымыслом и реальностью – стирается, как линия, начерченная карандашом на бумаге. Вот только, сотрется-то она конечно, но как не три, всегда останется след от карандаша или, хотя бы, след от стирания. И уже по этому следу можно будет догадаться о границе между реальностью и нереальностью. Но я уже, к сожалению, не вижу этой черточки. Тут же меня посещает мысль, что мир – это всего лишь созданные сознанием ощущения, которые мы же и анализируем, значит, все сводится к тому, что все вокруг – большая галлюцинация. И если я что-то представляю, но не вижу и не чувствую рецепторами, значит, какая-то моя часть блокирует по вполне понятным причинам мое восприятие того, что я придумал. Причины блокирования, наверное, такие, что мир должен иметь свои границы разумности в нашем понимании. Моя философия вконец завела меня в тупик. Наверное, так размышляли уже до меня.

Чтобы как-то отвлечься от мыслей, с чувством, но условно, плюю на мостовую, подхожу к двери «живот-хэир-арт’а» и три раза стучусь.

Дверь почти сразу же открывается с тяжелым и ленивым скрипом. На пороге стоит высокий мужчина в классическом деловом костюме с повязанным вокруг шеи лиловым шарфом.

– Здравствуйте. Можно войти? – спрашиваю я.

– Да, конечно. Проходите. Я как раз изучал новые методы составления причесок.

Я прохожу, не понимая, что значит его «как раз».

Внутри просторно, в воздухе пахнет двухдневными носками и жженым волосом. Но запах не тяжелый. Стены раскрашены в синий цветочек, похожий на «гжель» из Большой реальности. На них расклеены фотографии странных животов. Я присматриваюсь и понимаю, что на животах в строгом порядке, определенной формой растут волосы. Ясно, к чему название. В углу комнаты работает механический вентилятор, издавая хрипящий грудной звук, он высасывает воздух вместе с запахом наружу. Форточка в окне напротив открыта. Кругом стоят забитые книгами, скомканными бумажками, канцелярскими принадлежностями, разного рода шкафы. На журнальном столике в центре комнаты в чашке чернеет остывший, на вид, кофе, рядом лежит журнал «Искусство и живот» за этот месяц, разбросаны бритвы, станки, ножницы, какие-то наполовину выжатые тюбики, скрюченные и жалкие. У шкафа разваливается красно-коричневый диван. Чуть дальше стоит кожаное кресло, похожее на стоматологическое. Пол рядом с ним усыпан короткими волосами.

– А у вас здесь… творческая атмосфера.

– Что Вас сюда привело? Хотите сделать прическу? – спрашивает мужчина монотонно и медленно.

– Нет. Меня интересует один вопрос, не относящийся к вашему роду занятия, – произношу я, садясь на диван. Он жалостливо скрипит подо мной и мне становится не по себе.

– Какой же? – Мужчина садится в кресло и уставляется на меня.

– Вот вы знаете, в каком мире Вы живете?

– Э… не очень. Я здесь, понимаете ли, недавно. Я лично полагаю, что этот мир как большой живот, на котором мы все живем. Но кто-то периодически его моет, преет, прижимает, бреет. А мы – волоски. И бреет этот кто-то свой живот очень аккуратно, удаляя волоски. Какие стали не там расти, какие-то не в ту сторону, а какие-то стали слишком длинными – их срезают, выдергивают, укорачивают, перенаправляют.

– Интересно.

– Да, и, знаете… На самом деле, это мы думаем, что растем сами, но на самом деле – нас растят для общей формы. Так и в нашем мире.

– А кто их срезает и выдергивает?

– Я думаю, этот кто-то вроде меня. Ведь далеко не все изучают мое тонкое искусство.

– Угу. А ведь животов много, знаете ли. Как Вы понимаете, на каком из них мы живем?

Мужчина глубоко задумывается, сидя совершенно неподвижно. Его глаза плавают где-то между полом и столом, как будто он всецело вселился в свои глаза и ищет на полу ответ. А я слушаю хрип старого вентилятора. Видно, маятник постепенно останавливается, кажется, он стал крутиться медленней и звучал еще ниже и пронзительней.

В конце концов, спустя минуту, мужчина наклонился над столиком и, выпив залпом кофе, спросил:

– А Вы кофе хотите?

– Нет, благодарю.

– Так вот, я подумал. Животов таких много, конечно, только я знаю: на каком я сейчас расту – тот и мой. Знаете, почему так?

– Почему же?

– Да так, что я на других не был, – заулыбался человек, – меня, кстати, Кибсо зовут.

– А меня – Создатель. Так откуда Вы тогда знаете, что животов много? – Не унимаюсь я.

– Так Вы же мне и сказали, – удивляется он.

– Ну да, ну да… На каком растете – на таком и живете? Гениально.

– Главное, что легко и понятно.

– Вот только как вы определяете, что Вы растете?

– Э… да просто. Я – здесь. Вот и все.

– А как вы понимаете, где вы?

– Я же это… чувствую мир вокруг меня… осознаю, так сказать.

– А если ваше сознание придумало само себя, а затем придумало и мир?

– Все равно живу, мне-то что? Главное, чтобы мой опыт меня не обманывал. Мой опыт, пусть даже, придуманный.

– Интересный взгляд. То есть вы допускаете иллюзорность мира?

– Абсолютно допускаю и, если это окажется так, не расстроюсь.

Теперь задумываюсь надолго я.

– Ладно. А… как я уже понял, Вы тут делаете стрижки на животах?

– Да. Искусство очень молодое. По правде говоря, раньше я еле-еле сводил концы с концами. Пришло это веяние из столицы. За это изобретение в области моды пять лет назад Стекль Белый получил премию Золотой Лысины. Сейчас разрабатываются разные методы выращивания волос, методы стрижки. В общем, очень тонкое и приятное занятие.

«Я не вижу в этом ничего приятного, – хочу сказать я, – какое удовольствие ковыряться на чьем-то абсолютно чужом животе?» Но спрашиваю другое.

– И что, и женщинам растите волосы?

– В первую очередь, – отвечает Кибсо очень серьезно.

– Может, я чего и не понимаю, но мне кажется, это не эстетично смотрится.

– Не эстетично? – удивляется он, берет со столика журнал, быстро листает его. Останавливается на какой-то странице и передает журнал мне.

Я созерцаю женский живот, покрытый узором из волос. Узор выбрит аккуратно и тонко. У меня появляются странные чувства. Некоторое время я гляжу и не понимаю, как к этому относиться. Мало сказать, что такого я раньше не видел. Живот теперь не выглядит женским, он вообще мало походит на живот, скорее, на ковер. Считайте меня консерватором, но я бы не хотел, чтобы живот моей девушки был на ощупь как ковер.

– Не знаю, видимо, мне не понять всех этих тонкостей, – говорю я, кладу журнал и уже собираюсь встать, отрываю спину от спинки дивана, опираюсь руками на колени.

– Как я уже говорил, выращивать волосы на животе – особое искусство, – не угомонится Кибсо, – у разных людей по-разному растут волосы на животе. У некоторых, от средней линии – паучком, у некоторых, елочкой, или прямыми волосами, перпендикулярно средней линии.

– А они растут по всему животу – такие густые, как на картинке? – спрашиваю я.

– Ну, нет. Мы смазываем живот специальным кремом, через несколько дней будут первые всходы. Волосы эти мягкие, не колются совсем. А те, что природные – потверже да поколючее…

Мы замолкаем, и в комнате повисает гнетущая тишина, лишь вентилятор с шумом нарезает круги.

– Ну… Спасибо за беседу, – вздыхаю я, – особенно об этом мире.

– Приятно было пообщаться. Заходите, когда прическу делать надумаете.

* * * *

Я напряженно выхожу и закрываю за собой дверь. Свежий воздух, как будто дожидавшийся меня, наполняет ноздри, а затем и легкие. Я дышу и радуюсь этому. Кривая улица уходит вдаль и поворачивает вправо. У поворота дети играют в мяч, не особо активно, но все же, от их игры дышать становится еще приятнее.

Я иду по улице и то, что сейчас происходило, кажется мне невероятнейшим бредом. Жуткая нелепица. От нее осталось неприятно колоть в пальцах на ногах. Значит, мы живем на одном из бесчисленных животов в качестве волос. Причем все знают, что существуют другие животы, но никто их не видел. А на каком они растут – на таком и живут. Так они определяют, что реально, а что – нет. Но при этом Кибсо все равно, живет он в реальном мире или придуманном… Что ж. Вот это достойно уважения!

Ведь, в конечном итоге, то, что мы принимаем за реальность и другие не противятся этому – и есть реальность. А то, что она придумана – уже ни для кого не секрет.

Я иду по мостовой. Чувствую жуткий голод. Желудок, как черная дыра, начинает засасывать меня изнутри в самого себя. Сейчас, зайду в какое-нибудь кафе и пообедаю. Ведь, судя по положению солнца, уже где-то полтретьего. Как-то непонятно только, как солнце могло так быстро переметнуться. Ведь я был у Кибсо, от силы, минут пятнадцать.

Ноги ведут меня куда-то. Очевидно, в кафе. За стеклянной дверью прорисовываются очертания деревянной отделки: столы, стулья, барная стойка – все стоит на ножках, образованных переплетением скрученных ветвей, покрытых лаком. Я отодвигаю дверь и вхожу внутрь. Запах дыма прочно пропитал все вокруг за несколько лет. Зал пуст, видимо, время обеда прошло, а вечерняя пивно-кофейная суматоха еще не началась. За барной стойкой стоит девушка и, устремив глаза в стену напротив, курит синюю сигарету. Я вспоминаю Куражира. И ловлю себя на мысли, что не понимаю, так ли его звали, было ли это прозвище, или даже должность. Он ушел из этого мира. А ведь мог бы уйти я.

– Можно мне заказать обед? – спрашиваю я.

– Да, конечно. – Не глядя на меня, девушка тушит сигарету, подходит к граммофону, ставит пластинку, берет ручку и блокнот с желтой бумагой и, очевидно, ждет заказа.

Граммофон начинает трещать и шипеть. Затем из его квадратного металлического рта бабахает музыка Брамса. Именно бабахает – очень неожиданно и резко. Видимо, композиция играет не сначала.

– Вы уж извините, у нас граммофон механический, света нет, музыку поставить на проигрывателе не можем.

– Ничего, мне нравится и так, – я беру меню и сажусь за стойку. Меню, должен заметить, не отличается оригинальностью, но в нем есть все, чем можно хорошо пообедать. – Мне суп №1, спагетти в зеленом соусе с жареным моченым арахисом, салат… вот этот, порцию чернослива и кофе.

– Хорошо. – Вздыхает девушка так, будто я ее сильно озадачиваю своим заказом. Затем она выдергивает листок из блокнота и передает его в маленькое окошко позади себя.

– Много посетителей сейчас?

– Ну, как видите, – слегка раздраженно говорит она. Видимо, я не во время с ней говорю, и отворачиваюсь глядеть сквозь стеклянную дверь. Дети из-за угла каким-то неизвестным неосознанным образом переместились играть почти к самым дверям. Их игра целиком и полностью затягивает их. Они крутятся, прыгают, перебегают с мячом, бросают его, ловят. Все это сопровождается их совершенно счастливыми улыбающимися лицами. Они – целиком и полностью в игре, не думают о мирах, о возможностях, о взаимоотношениях, о смерти, о всякой никчемной дребедени так, как думают взрослые. Просто играют. И блики солнца, отражаясь от стекол домов, играют на их лицах. Они забываются настолько, что их не интересует, как они переместились оттуда – сюда. Как стихия, неостановимая и бурная. И это их реальность.

– Ну… вообще… – неожиданно произносит девушка, – сейчас посетителей немного. Просто у нас сегодня света нет. И, разумеется, все там, где он есть.

– Угу. Вот как? – поддерживаю я разговор и улыбаюсь, – но я же здесь.

Девушка слегка сконфуживается и тоже улыбается. Просто, наверное, ожидала от меня чего-то другого.

– Вы-то – здесь. А я где – непонятно. – Чуть слышно произносит она и опирается на стойку локтями.

– Вы – там, где Вы растете.

– Как так? – оживает она.

– Ну, вот так: о чем Вы сейчас думаете – с тем Вы и находитесь.

Девушка кивает и задумывается еще глубже. Очевидно, ей мои слова по боку.

Мне приносят заказ, и я принимаюсь с наслаждением есть сырный суп, без единого кусочка мяса. Закончив, откладываю тарелку в сторону, и девушка тут же отправляет ее по ту сторону окошка. Затем я съедаю жареный арахис, макая его в соус из морской капусты и яйца, после – спагетти, по одной штуке проскальзывают ко мне во чрево. Запивая чернослив кофе, я думаю о том, насколько вегетарианским вышел мой обед. Я не считаю яйцо, потому как не дотошен, не скрупулезен. Его в соусе было – кот наплакал. Да и это – не совсем мясо. Это «недомясо», если можно так выразиться.

– Спасибо, – говорю я девушке. Она выписывает чек и невозмутимо и совершенно бесстрастно подает мне его. Я вытираю руки о салфетку и беру его в руки. Сумма вполне ожидаемая. Цены снижены из-за отключенного света. Расплачиваюсь, выхожу.

Когда я захожу в свой дом, на часах уже четыре часа вечера. Я снимаю куртку, вешаю на крючок, завожу часы. Ложусь на диван почитать немного книгу, которую купил по дороге в книжной лавке.

Книга называется «Незнакомцы». Автор не указан33
  Имеется в виду книга Дина Кунца


[Закрыть]. Указана редакция – Страйтолл Л. К. У. Книга явно из Большой реальности. Только оттуда книги приходят без автора, чтобы не смущать жителей Этой Реальности своей существенной значимостью. По крайней мере, так говорят. Об истинных целях сокрытия имен авторов мне не известно абсолютно ничего.

Первые страницы рассказывают о странностях проявления сомнамбулизма одного писателя. Уже где-то на двадцатой странице я разряжаюсь непрерывным зевом. И, захлопнув книгу, кладу ее у изголовья дивана.

Интересно, придет ли сегодня Рчедла? Я очень хочу ее видеть.

Я лениво поднимаюсь с дивана, беру фонарь, включаю его, иду к погребу. Открываю. Вхожу. Прохожу в конец, вздохнув пропитанным спорами плесени воздухом, открываю люк. На меня тут же нападает ощущение бездны. Свечу́ фонарем. Пыль там, внизу, все так же плывет потоками. Опускаю руку с фонарем глубже – пыль разлетается в разные стороны, а затем мгновенно окутывает мою руку снова. Это я вижу, когда свечу фонариком на нее. Затем пускаю луч обратно в бездну. Как я и предполагал – ничего нового. Все та же чернеющая бездна. Лишь будто бы чей-то голос за спиной у меня говорит:

– Меня окружили индейцы.

Вот только к чему это было сказано, я опять не соображаю. Еще с минуту я разглядываю пыльную черную мглу и понимаю, что лучи фонаря никуда не упираются, а просто растворяется бесследно где-то уже через два метра. Абсолютно невозможная дыра. «Таких в природе нет», – думаю я, возвращаясь, закрывая всё за собой и погасив фонарь, который я ставлю затем на кухонный стол.

Падаю на диван, зажмуриваю глаза, прикрываю уши ладонями и мысленно проваливаюсь в ту бездну, на которую только что столь непринужденно взирал. Там тепло, сухо, но все равно очень некомфортно. Там я, представляю, был бы как ресница в глазу. Чужеродное тело, хотя и растет рядом. Я был бы там чужд пространству, и оно – мне. Оно всячески старалось бы от меня избавиться, но не могло бы. А я – от него, но и у меня бы, соответственно, тоже ничего не вышло. Это бы не кончилось никогда. Мне становится страшно, и я открываю глаза. Пред взором моим – бесконечное небо.

Но мое сознание не может понять бесконечность, как неба, так и этого пространства. Одна лишь разница – небо меня почти не пугает. Человеческий разум, хотя и может поверить в бесконечность Вселенной, бездны, чего-либо еще, но ощутить себя и представить себя и свое место в этой бесконечности – увы, нет.

* * * *

В этот раз я ночевал в общежитии. Наутро, под будильник, я проснулся в весьма мутном состоянии. Перед глазами все куда-то плыло, а в окна лезла безупречная синева небес. И я предположил, что вижу продолжение сна. Если бы не белая полоса от самолета, я бы подумал, что общага вообще переместилась куда-то в другое измерение, где нет ничего, кроме бесконечного неба. Я даже поднялся с кровати, чтобы проверить мою догадку. Она, к счастью, не подтвердилась. Все это время телефон разрывался песней Animal DжаZ’a, что стояла в качестве будильника. Отсрочив его на девять минут, я повернулся к стене и закрыл глаза.

Меня окатила волна забвения, точно на меня вылили ведро парализующего раствора. И я спросил у тибетского монаха, который час. Тот поправил шляпу, поклонился, взглянул на часы и ответил: «полдевятого».

– Как полдевятого?! – ужаснулся я, – мне же через пятнадцать минут нужно быть в университете, а я еще в Тибете! Мне нужен самолет.

– Я боюсь, ты уже не успеешь, друг мой. Время, оно ведь знаешь какое… неопределенное. Например, сейчас тебе девятнадцать, а через год – уже двадцать три.

– Через год мне будет двадцать.

– Э… не-ет… – растянул он, снова поправляя шляпу. Вот придет тебе двадцать три и скажешь себе: «кажется, только год назад было девятнадцать». Вот я о чем, – и он мудро посмотрел на небо.

– Все это очень интересно, но мне правда надо лететь.

– Ну, так лети! – тибетский монах отошел, и за ним открылся вид на Боинг-747, который уже закрывал двери. Двери были деревянными и с глазками.

– Вот вместо того, чтобы разговаривать, я лучше бы уже сел в самолет.

Но монаха уже не было. Я бежал к самолету, но тот почему-то не хотел ко мне приближаться. Тогда я взмахнул руками и полетел. Все вокруг, и даже Боинг, стали стремительно уменьшаться, и я вскоре оказался в разряженных слоях атмосферы. А не так уж мне и нужно в этот университет сегодня… Я услышал звук пианино, а затем он сменился рваным ритмом. Заиграл снова Animal DжаZ. Я открыл глаза, отключил будильник, оделся, застелил постель «на автомате». Затем захватил чайник, мыло, бритвенный станок, зубные пасту и щетку и вышел из комнаты. Поняв, что еще не полдевятого, а всего-навсего, полвосьмого, я успокоился.

Гулкое эхо моих шагов летело в противоположный конец семидесятиметрового коридора и, стремительно набрав скорость, врезалось мне в уши. Я только сейчас отошел ото сна. По пути зашел на кухню, поставил чайник на огонь. И ощутил жгучую боль внизу живота: жидкость, скопившаяся в пузыре за ночь, настаивала на выходе. Я добрался до сортира и с наслаждением отлил, попутно разминая шею. Позвонки почти не хрустели, но от вращения головой становилось приятно. Я пожалел, что не хожу на физкультуру, так как освобожден. Так бы пробежался, кости размял.

Так я и пробежался, обратно по коридору. Из одной комнаты вышел знакомый. Мы поздоровались. Так себе, знакомый. Здоровались, а я даже имени его не знал. Он, похоже, не обратил никакого внимания на мою утреннюю семидесятиметровку. Как будто так делают все. Я вернулся в кухню, побрился и почистил зубы, глядя в крошеное заплеванное зеркальце над умывальником, пока не закипела вода в чайнике. Зашел в комнату, растворил дрянной кофе, заварил мюсли, позавтракал, глядя на безупречное небо за окном, думая о тибетских монахах. Понял, что я о них не знаю ровным счетом ничего, даже то, какие они носят шляпы, и носят ли вообще. Каким образом тогда мне привиделся один из них?

Я вышел из общежития, сунув в уши наушники, начал слушать альбом Pain Of Salvation, Remedy Line. Остановился, закурил под замерзшей яблоней, как вдруг ко мне пришла одна мысль. Даже не мысль, а образ: я – совершенно один. И ни мать, ни приятели или знакомые, ни даже моя подруга не могут это исправить. Никогда. И тогда я почувствовал в сердце какую-то непреодолимую тревогу, поглощающую всего меня.

Я выпускал дым в небо и боролся с этим образом: вроде, физически, моя девушка рядом. И поддержать она может, понять. Но в своем одиноком мире я остаюсь наедине с самим собой. И там – пусто. Никого нет. Ау! – Кричу я, – здесь кто-нибудь есть? А мне только густая пыль в лицо летит из чернющей бездны погреба моего «я». А я освещаю эту пыль светом фонаря и наблюдаю, как она плавно, крупица за крупицей, засасывается моим носом, но конца ей нет. Даже если я люблю, то все равно выходит, я – один. И это не исправить.

А в наушниках Даниэль пел:

Ending Theme, ending theme…

Ripping at the seams, for an opening…

И к этой музыке на этот раз я не питал почти никаких чувств.

Несмотря на этот образ, мое настроение практически не изменилось. Внешне я остался тем же. Лишь внутри меня разъедали эта кромешная мгла и пустота.

Я как всегда пришел к самому началу университетских пар. Отсидел их кое-как. Затем мы с девушкой пошли к ней домой. Стандартная схема, к которой мы привыкли. Но никак исправить ее у меня желания не было. Наверное, нас это вполне устраивало.

Сегодня нам исполнялось полтора года. Мы зашли в магазин, и долго выбирали вино. Пока не выбрали дешевую Кадарку и были таковы.

Придя домой, пообедали, выпили вина, явно отдававшего спиртом. У меня появилось ощущение, что забродивший сок, как он есть, разбавили водой, спиртом, и закупорили в бутылку. И сказали, сойдет.

И так и вправду сошло.

Очень хотелось виски со льдом, но с моими финансами оставалось лишь пить эту настойку, что носило гордое имя «Кадарка». Сказать честно, так это вообще была не Кадарка, а просто хорошо смешанное пойло из виноградной эссенции и спирта.

Говорили мы с девушкой ни о чем. Я предлагал тосты, мы выпивали, перекидывались словами и все. Было жутко скучно.

Затем мы с ней занялись сексом, полежали чуть-чуть и уснули. Вернее, я сначала подождал, пока она уснет. Было пять часов вечера. Посыпал снег со внезапно образовавшихся на голубом небе туч. И я проклял этот снег, что нагло сыпал в конце марта, словно так и должно быть. Беспардонный снег… А я, обняв мою девушку, стал смотреть на свою руку. На ней в разные стороны торчали волосы. Я увидел это на просвет от окна. Их сплетения образовывали нечто, похожее на колонну муравьев, и я так и уснул, ища себе место среди них.

* * * *

Когда проснулись, мы отчего-то поругались. Вероятно, потому что настроение изначально было таким. И образ моего одиночества, невыносимого и душащего, пришел снова. Подруга даже проронила слезу, я ругал себя, но, в то же время, не допускал возможности, что я могу быть виноват также. Все дело было в скуке, которая вернулась после пробуждения.

Короче, мы почти бездарно провели этот день. Лишь вечером, часов в семь мы пошли гулять. Где-то с час мы молчали, бродя по улицам. Затем засели в кафе и заказали по порции картофельных крокетов с сыром Дор-блю и по кружке чая.

Когда мы закончили трапезу и пили чай, ко мне пришло оно.

Грандиозное раскаяние.

Очень редкая вещь, должен заметить.

Я глядел в окно на проезжающие машины, она – разглядывала огромный искусственный кактус на подоконнике, проводила пальчиком по его пластмассовым колючкам. Медленно, задумчиво, осторожно. Мы оба смирились с испорченностью дня, понимая, что никто из нас его не портил, а испортили мы его вместе.

И тут я начал говорить о том, что по этому поводу думаю. Она стала обращать на меня внимание. Говорил я один, спокойно, тихо, искренне, без ощущения скуки и желания выпендриться, она молчала.

Речь была примерно такой.

– Полтора года назад, именно в это время – 21:17, ты первый раз шутливо взяла меня под руку… ну, точнее, я – тебя. – Я умолк, отхлебывая чай. – Глупо так, наверное, но тогда мы были совершенно другими… И не сказать, что мы сейчас старые, даже наоборот. Но, все же, тогда мы были молодыми в том смысле, что у нас все только начиналось. В нас била кровь желания быть вместе, лететь друг к другу, пусть мы даже этого не показывали. Мы были молодыми в самом полном смысле этого слова. Помню, как флиртовал с тобой, заигрывал, ты отвечала мне, а потом – наоборот, ты заигрывала, я – отвечал. Хотя я не умел ни заигрывать, ни отвечать на флирт.

– Умел, – растянула она, заулыбавшись. Похоже, тоска почти начала ее покидать.

– Не очень, да это и неважно было. Я очень стремился к тебе… – Я отхлебнул чаю и уставился на дно кружки. Под коричневым слоем жидкости я заметил крупицы не растворившегося сахара, взял ложку, и стал их давить. Они едва слышно захрустели. – Да, мы оба знаем, что сломали себе день, испортили, не обратили внимания друг на друга, не учли мнения, желания друг друга. Но, знаешь, день еще не прошел… Ведь даже если у нас останется пять минут до того, как мы сегодня попрощаемся, все равно не поздно будет для катарсиса. Для того, чтобы почувствовать жизнь и любовь. Да каких там пять!.. Одной минуты будет достаточно. Мы живем ради мгновения, которым и является жизнь… И я люблю тебя.