Текст книги "Жестокий эксперимент"

20

Девушка, которая приняла поднос из его рук, не имела ничего общего с женщиной, возникшей только что в его памяти. Разве только в глазах что-то и, может быть, гладкая смуглая кожа… Она надела брюки из грубого вельвета и толстый свитер. Выглядела несколько комично, но от этого не стала ему симпатичней; в глазах ее сквозила алчность.

– Оделась как на прогулку, – сказала она с набитым ртом, с трудом пережевывая копченую колбасу.

– Не жарковато? Я видел, там есть другая одежда.

– Да, есть очень красивые туалеты, – согласилась первокурсница, громко чавкая. – Все вашей жены?

– У меня нет жены.

– Ха! Ведь вы сказали…

– Сказал! Сказал! – заорал он. – Оставьте меня, наконец, в покое!

Она умолкла, но при этом слишком уж игриво улыбалась. Положила на хлеб еще несколько кусочков колбасы и уселась на кровать, по-прежнему как бы намекая, что ей известно нечто такое, что не известно ему.

Он поставил чашку рядом и придвинул чистые листки бумаги. Решил изложить свои ощущения во время падения, которое являлось подтверждением наблюдений, зафиксированных в записках, – если, разумеется, само падение не было воображаемым. Просмотрел записки еще раз, и их содержание стало выстраиваться в логическом порядке, в порядке последовательных во времени воспоминаний.

Студентка продолжала чавкать, и так же, чавкая, прихлебывала из чашки горячий кофе. Он метнул в ее сторону свирепый взгляд.

– Извините! Может, мне выйти, если я мешаю? – покраснела она и стала дожевывать свой кусок с такой осторожностью, что он сразу простил ее.

– Жуйте. Время еще есть.

Упоминание о времени и его скоротечности заставило его набраться храбрости и спросить:

– Скажите, если верить всему, что написано здесь, между нами должно было… словом, как у вас с воспоминаниями?

– Благодарю, хорошо.

Его опять покоробило от ее неуважительного тона и заносчивости.

– Разве нельзя говорить по-человечески? – спросил он.

– Уж не хотите ли вы сказать, что записи в дневнике – доказательство чего-то такого?

– Я ничего не хочу сказать. Только спросил вас. Нам нужна какая-то общая отправная точка. Если в вашем сознании, так же как и в моем, отложилось, словом, если есть что-то общее, почему все же не согласиться…

– Никаких все же! И не стройте иллюзий! – ощерилась девица, ее всю как будто пот прошиб. И над губой появились бисеринки.

Она наверняка поняла его слова как намек лишь на любовную часть их загадочного путешествия, ему же подобная возможность казалась не менее абсурдной, чем все происходящее и происходившее до этого. И он произнес холодно, пытаясь отомстить за недавнее разочарование, что не нашел в каюте женщины своей мечты, женщины с аметистовыми глазами:

– Никаких иллюзий я не строю. Я только думаю, что если это будет продолжаться и если время действительно возвращает нас в прошлое, назад, с такой сумасшедшей скоростью, то мы скоро умрем.

Он хотел напугать ее, а испугался сам, сформулировав то, что до недавнего момента просто не приходило ему в голову.

– Каждый умирает в одиночку, – презрительно произнесла девушка. – Есть такой роман.

– Но черт побери, почему я должен умирать в вашей компании?! – вскочил он и стал пробираться к выходу, натыкаясь на мебель.

– Какой обидчивый! – крикнула она ему вслед. – Постойте, у меня есть идея!

Он оглянулся без особого энтузиазма, хотя идти все равно было некуда: на палубе его не ожидало ничего нового, кроме световой завесы, сквозь которую сейчас могла проглядывать только смерть.

– Я не верю в то, что мы умрем, – сказала студентка. – Ведь лодка не случайно приготовлена. Это наше спасение.

– Лодка означает, что существует и реальная опасность… Так какова ваша идея?

– Идея моя… – она с удовольствием отпила кофе, улыбнулась, и в уголках ее губ появились очаровательные складочки, но их появление не удивило его. – Идея моя такова, чтобы вы не сердились на меня. Я ведь немножко не такая, как все, поэтому…

– Я тоже не такой, как все! – бросил он зло, желая сквитаться с ней.

– Да, но я-то феминистка! – прыснула она.

– Так вы поэтому хотели зарезать меня?

– Я, наверное, кажусь вам жуткой дурой?

– В общем да…

– Вот видите! Только знайте: в глупости женщин виноваты только вы, мужчины!

– Давайте оставим разговоры об эмансипации! У нас есть проблемы поважнее.

– Садитесь! Прошу вас, пожалуйста, садитесь, – попросила она. – И почему вы не едите?

– Я не голоден, – прорычал он в ответ, зная, что голоден как волк.

– Съешьте хоть кусочек. Ведь не известно, что произойдет с нами через минуту. Выпейте кофе.

Он оцепенел, ошеломленный происшедшей в ней переменой. Беспардонное поведение сменилось знакомой ему только по собственным мечтам женственностью. Черты ее лица смягчились, она вмиг похорошела, а в аметистовых глазах появилось нечто похожее на муку и любовь одновременно. Под нелепой одеждой уже чувствовалось тело женщины, а не девчонки, объявившей себя феминисткой. Она осторожно взяла его под руку и повела к столу.

– Разве вы не видите, что все эти мои закидоны – самооборона, – с укором сказала она и в подтверждение своих слов засмеялась с прежней женственностью в голосе.

– Давайте, профессор, наполним эту зловещую тишину нашим чавканьем, какими-нибудь человеческими звуками, иначе я сойду с ума!

Она быстро положила на хлеб с маслом несколько кружочков колбасы, подала ему и продолжала:

– Допустим, я сошла с ума. А вы, умный и трезвый человек, тоже? Двое одновременно сошли с ума совершенно одинаковым образом и совершенно одинаково галлюцинируют! Так о чем это говорит? – спросила она, от волнения став очаровательно красивой, и, не дожидаясь ответа на вопрос, сказала: – Почему время возвращает назад только нас, почему оно не влияет на яхту, на эту вот колбасу, на масло? И почему вы пишете в своих записках, что наш мозг остается неподвластным времени?… Ой, ладно, у меня в голове сейчас такая сумятица!… Знаете, я вижу себя как бы старше, даже замужней. А ведь я не переношу мужчин!

– Такая феминистка?! – с иронией спросил он, подумав, что будет просто безумием, если такая красотка останется необласканной.

– Ой, я и не знаю уже, какая я! – Она тяжело перевела дух, видимо, сказывалась поспешность, с какой она ела. Девушка оперлась о стену. – Вижу себя замужней и вижу, что вы уже отделались от своей жены… Эй, ну ответьте мне!

– Не могу! – радостно произнес он, подумав, что действительно таки отделался от своей жены. Ее образ отдалился, словно слова студентки постепенно изгоняли его; на первый план его воспоминаний начали выплывать образы других женщин. Он отпил кофе, несколько осмелел и спросил ее:

– Вас зовут Ольгой?

– Почему Ольгой?

Он и сам не знал, откуда взялось это имя, пожал плечами.

– У меня в голове сплошной хаос.

– Эй, быстро говорите, кто такая Ольга! Знаете какая я ревнивая?!

Он посмотрел на нее. Она походила одновременно и на шаловливую девчонку, и на действительно ревнивую женщину.

– Пожалуй что была какая-то Ольга, но если я не помню… А разве феминистки ревнуют?

– А я только учусь быть феминисткой, – засмеялась она, затем неожиданно вздрогнула, словно запуталась во множестве видений, разом навалившихся на нее, и спросила: – А если вся эта история – субъективный эффект?

– Какой субъективный эффект?

– Я хотела сказать, его могли спровоцировать мы сами, наше сознание. Или же когда мы находились в каком-то особом, одинаковом для нас обоих состоянии…

Я читала о йогах…

– Йоги не могут переноситься коллективно в свое абсолютное бытие, – оборвал он ее на полуслове, чтобы чего доброго не ляпнула еще какую глупость вроде этой. А по существу, оборонялся, ведь совсем недавно он сам отбивался от атаковавших его рассуждений об образе Вселенной как о субъективном эффекте человеческого мозга. К тому же, ему показалось, что он не впервые говорит с этой девушкой об абсолютном бытии йогов.

– Ладно, профессор, так как же понимать такое: то вы писали все эти гипотезы, то вы не принимаете их, – настаивала она на ответе и снова назвала его «профессором», не в шутку, а как если бы обращалась к человеку и вправду носящему это звание.

– Профессор может позволить себе всякие сумасбродства, а я пока еще доцент.

Она не поняла его юмора и спросила:

– А как доцент что скажете?

И положила подушки одну на другую, вытянулась во весь рост, приготовившись слушать. Сейчас она показалась ему соблазнительной, несмотря на дурацкую одежду.

– Среди физиков достаточно фантазеров, так что нет необходимости и мне тоже…

– А сейчас есть, поймите это! – поспешила заверить его она. – Если не принимаете мою гипотезу о субъективном эффекте, тогда скажите, что все это значит!

– Она ваша? – насмешливо переспросил он. И начинающая феминистка выдала в прежней своей манере:

– Но почему бы нет? Я сама ее придумала! А вот какова ваша гипотеза?

– У меня нет, я же сказал. Но если вам так хочется… есть одна о фридмонах.

– Ой, сварюсь в этих штанах! – она неприлично расставила ноги. Пожалуй, ей было не до гипотез.

– Так снимите их.

Она сердито посмотрела на него, и в ней снова проснулась недавняя хулиганка:

– Я предупредила вас, чтобы вы не строили никаких планов!

И до него наконец дошло, что девчонка упаковалась таким образом в целях самообороны. Он спросил:

– Феминизм в том и выражается, чтобы подозревать мужчин в тех вещах, которые занимают только ваши головы?

– Ну и злюка же вы! Ладно, я вам прощаю. Так что это за гипотеза?

– Лучше пойду прогуляюсь.

– Куда?

– Да на палубу. Разомнусь. А то очень хочется спать.

– Прошу вас, не оставляйте меня одну! – испугалась феминистка. – А то меня тоже клонит ко сну.

Он смиренно сел на стоявшую возле стола табуретку. Да, им обоим следовало бороться со сном, чтобы увидеть, что же произойдет дальше. Не вечно же будет длиться эта неподвижность, подступившая к ним.

– Значит, вы феминистка? А что, в сущности, это означает?

– А вы не расспрашивайте меня как какой-нибудь журналист.

– Вы чудная! Требуете, чтобы я сидел рядом с вами, а говорить отказываетесь.

– Да, кое о каких вещах не хочу. Ладно, расскажите мне о файнманах.

– Фридмонах, – поправил ее он. Несколько секунд она силилась что-то вспомнить, затем спросила:

– А что представляют из себя файнманы?

– Нет таких. Есть Файнман, известный физик.

– Это он придумал их?

– Фридмоны, что ли? Нет, гипотеза советская.

– Откуда взялся у меня тогда этот Файнман?

– Есть известные лекции Файнмана. Они у нас переведены.

– Но я ничего такого не читала! – с досадой ударила она рукой по кровати. – Ну да ладно. Так что это за фридмоны такие?

– Не скажу, пока вы не расскажете мне о феминистках! – неожиданно для себя перенял

он ее манеру разговора.

– Но я не знаю о них ничего! Сказала так просто, – ответила она, и, видимо, уловив в его взгляде недоверие, добавила с трогательной откровенностью: – Просто я хочу найти свое место в жизни вне сферы мужчин. И без их поработительского великодушия.

– Довольно наивно, но для вашего возраста нормально. Видимо, вы пережили какое-то разочарование?

– Не одно. Впрочем, вас это не касается…

Итак, я кончила. Начинайте!

Однако у него не было желания читать лекций. К тому же хотелось спать. Но более всего его забавляли ее россказни, которые он уже научился слушать со снисходительностью старшего.

– Значит, будете биологом? – спросил он.

– Думаю специализироваться в поведенческой психологии животных.

– Понятно. Как феминистке, поведение мужчин вам, конечно же, не интересно.

– Вы только не обижайтесь, но животные действительно интереснее! Недавно я смотрела фильм о Галопогосских островах, кажется.

Она приподняла осевшие подушки и легла поудобнее. Молодое ее тело постоянно находилось в движении, девушка наполняла каюту жизнью и как бы отталкивала подступавшую к ним угрозу, исходившую от безжизненной световой завесы, спустившейся прямо перед дверью.

– В фильме речь шла о маленьких альбатросах, впрочем, я не уверена, альбатросы это были или буревестники. Такие длинные с тонкими шеями и приплюснутыми клювами. Страшненькие – жуть, а не поверите, какое богатство чувств при этом! Самцы так нежно ухаживали за своими дамами, что просто прелесть! Поскольку на острове этом нет никакой растительности, представьте себе, самец полетел за тысячу километров, через океан, на другой остров, чтобы принести своей даме веточку! А те, кому не хотелось лететь за тысячи километров, напали на него, чтобы отобрать веточку. Он так дрался с ними, так дрался, и ему все же удалось сберечь веточку, и он так изысканно, с такой нежностью положил ее в ноги своей любимой, что обрыдаться можно! А она, как всякая настоящая женщина, посмотрела не него одним глазком, как бы снисходительно, но сама уже готова стать его супругой. Нет, это невозможно передать словами, это надо видеть.

– А что сталось с веточкой? Гнездо, что ли, сделали из нее?

– Нет.

– Тогда зачем она, как вы говорите, «даме»?

– Как зачем? – с досадой переспросила она.

– Зачем она ей, если даже косвенно не входит в сферу их жизненных потребностей?

– Альбатроска захотела веточку, и все! – разозлилась девушка, что ее восторг остался неразделенным.

– Но ведь у животных все обусловлено и ничего случайного в их поведении нет.

– Да что тут непонятного? Тысячу или, может, сто тысяч лет назад жених какой-нибудь альбатроски подарил ей веточку. Наверное, он не обладал особыми мужскими качествами, и это сделало его изобретательным. Жест этот понравился другим альбатроскам, и с тех пор каждая желает веточку. Желает того, чего нет на их острове, профессор! Не ясно разве?

– Так альбатроска взяла веточку? Не показали, как они ее используют?

– Показали! Потом она стегала его этой веточкой, когда он задавал глупые вопросы!

На этот раз его не остановили ни ее испуганные возгласы, чтобы он остался, не уходил, – они показались ему притворными, – ни ее многочисленные извинения. Он выскочил из каюты и ушел на нос яхты. Стоял, рассматривая изнутри загадочный световой шар. И неожиданно ему очень захотелось увидеть море. Точно так же он мечтал когда-то иметь лодку, чтобы уйти одному в море, раздеться донага перед Вселенной!… Это желание не покидало его никогда, а сейчас превращалось в галлюцинацию – ему казалось, что он действительно стоял, и не однажды, на носу лодки, вздымаемый волнами и околдованный их бесконечностью.

Услышь он наитишайший всплеск, бросился бы вниз головой и погружался бы в пучину, пока ' не почувствовал бы покалывание Вселенной в ушах, потом плавал бы до изнеможения, пока не наглотался бы соленой воды. И даже если бы тонул, то ощущал бы, что живет. Его раздирали противоречия, словно в нем жило сразу три человека: один из них кричал от обиды, второй же злорадствовал с высоты своего положения: «Так тебе и надо!» А третий ликовал, словно ему объяснились в любви, и настаивал на том, чтобы вернуться в каюту и поцеловать глупую феминистку.

Яхта – о такой он и не мечтал – висела в облаке, как распятая красивая белая бабочка, пришпиленная как экспонат в чьей-то коллекции. На ней не происходило ничего, кроме мелочных ссор между двумя молодыми людьми, которые, вместо того чтобы заниматься любовью, нелепо воевали друг с другом на виду у насмешливой Вселенной. Да, да, не равнодушной, как обычно ее называют, а насмешливой, ибо только великий пересмешник мог придумать ситуацию, подобную этой! Да и студентка, которая вышла из каюты и подобием улыбки пыталась оживить окружавшую их мертвенность, только усилила ее трагический комизм своим якобы морским одеянием…

21

С трудом протиснув пальцы, она взяла его под руку и повисла на нем, как жена, прожившая с ним много лет.

– Давайте больше не будем ссориться, а? Да, я сказала, что боюсь вас, для меня вы – часть всего этого… Разве так трудно понять?

Ее страх понять было не трудно, приняв за истину, что они возвращаются в прошлое, не трудно было понять и ее поведение, сопровождаемое внезапными всплесками, свидетельствующими о женской зрелости и познаниях, не присущих девчонке-первокурснице. Тогда и ему надо смириться со множеством мужчин в себе. Но как, черт побери, смириться с этим!… Во всевозможных теоретических выкладках некоторые ученые силились доказать, что как следствие Общей теории относительности возможно такое искривление пространства, при котором время текло бы в произвольном направлении; но подобное явление, даже теоретически, вероятно только где-нибудь в пресловутых черных дырах космоса или в чудовищно плотных нейтронных звездах, а на Земле – в реакторах элементарных частиц. Но чтобы двое несчастных перемещались во времени вот так взад-вперед на палубе какой-то яхты?!

– Идите, идите, что покажу! – дернула она его за руку и повела к штативу. – Посмотрите! Они ни о чем не говорят вам?

С двух портретов, прислоненных к мачте, на него смотрели такие же аметистовые глаза, что и глаза студентки. Однако в одних было запечатлено сгущенное до бездонного мрака страдание, а янтарно-солнечные отблески других искрились экзальтированным жизнелюбием. Он силился припомнить оба этих лица, однако в воспоминаниях преобладала слабость их невидимого тела.

– Я боюсь смотреть на себя в зеркало, – сказала студентка. – Так и кажется, что увижу себя такой.

Он чуть было не ляпнул: уж не воображаете ли вы, что сейчас вы лучше? Но промолчал. Его донимала страшная усталость.

– А вот этот портрет все же написан с любовью, – указала она на один из портретов, помолчала немного и добавила: – Не отвечайте! Я и сама не могу найти ни единого ответа!

Она по-прежнему держала его под руку, и его правый бок пылал жаром.

– Давайте сядем, я уже еле держусь на ногах! – предложила она. – Я в шезлонге, хорошо? Мне от одного вида этого матраца становится плохо.

Это было похоже на провокацию, и он не удержался, чтобы не съязвить:

– Неужели я до такой степени вам противен?

– Да нет же, профессор, – вяло засмеялась она. – Просто на нем спать хочется… Скажите, а вы не говорили мне, что любите меня?

Ее вопрос настиг его в тот самый момент, когда он садился, и все же он не ожидал подобного и от неожиданности прямо-таки рухнул на матрац.

– Вам? – спросил удивленно.

– Ага! Нет, разумеется? – констатировала она, и складочки в уголках губ застыли в напряжении. – Хорошо, а что вы думаете о дневнике? Если верить написанному, выходит, что мы супруги.

– Но я уже женат, я сказал вам!

– Ха! Вы же были разведены?

Слова ее окончательно смутили его, но его вдвойне смущало и удивляло то, что студентка все больше становится похожей на женщину с портрета. Но ведь человек никогда не бывает на портрете таким, как в жизни, в нем всегда присутствует и сам художник, изобразивший его. Но разглядеть студентку внимательно он не мог, поскольку она все время таращилась на него.

– Сейчас я и сам не знаю, что у меня и как. Но наверное, буду разводиться.

– Ради меня? – воскликнула она, а затем поспешила возразить самой себе: – Нет, вы никогда не оставите одну женщину ради другой. Вы можете сделать это только ради себя.

– Вы уже так хорошо меня знаете? – Он засмеялся неестественным смехом, поскольку почувствовал, что разоблачен.

В самом деле, он собирался разойтись с женой из-за ее капризов, а не из-за другой женщины. Она отнимала у него время, отвлекая от работы над докторской диссертацией. А еще он собирался разводиться с ней потому, что уже через месяц после свадьбы она превратилась в совершенно другого человека – капризного и вздорного. Он все еще любил ее в своих воспоминаниях как невесту, и эти воспоминания, видимо, все же несколько идеализированные, постоянно подчеркивая разницу между ею прежней и настоящей, отдаляли его от нее, порой мешали делить супружеское ложе. Да, воспоминания способны не только объединять, но и разлучать. Как и теперь. Спросил эту девушку об ее воспоминаниях, а когда оказалось, что у них действительно есть общие воспоминания, стало еще труднее приблизиться друг к другу. Портреты – оба – вставали между ними непреодолимой стеной.

– Говорят, люди познаются в беде, – ответила ему студентка. – Печально, что мы не можем любить друг друга, профессор! Или вы опять, что ли, не понимаете? Не печально даже, страшно! Особенно сейчас.

Он понял сказанное ею только как ее собственное мнение, и это даже обрадовало его:

– Вот, значит, и вы не можете! – сказал он и, воспользовавшись тем, что она смотрела в сторону, заглянул ей в лицо и… увидел женщину из своих воспоминаний, а не первокурсницу.

– Ведь это страшно! – повторила женщина из его воспоминаний. – У меня такое чувство, что я любила вас очень и по-настоящему, а теперь вы точно так же далеки от меня, как и этот кинооператор, которого я вообще не любила.

– Какой кинооператор?

– Разве я не говорила вам? Ну, это не имеет значения! – Вероятно, она тотчас же догадалась, что снова задела его самолюбие, поэтому поспешила уточнить: – Он давно для меня не существует. А вы сидите тут и вынуждаете меня задаваться вопросом, могу ли я любить вас или нет.

Несмотря на прозвучавшую в голосе девушки насмешку, в его груди все же зашевелилась надежда. Он подумал, что, наверное, забавно было бы потискать такую вот феминисточку.

– И каков ваш ответ? – спросил он.

– Нет ответа, – улыбнулась она. – Или пока еще нет… Но, послушайте, вы сами недавно сказали, что надо согласиться с тем, что время возвращает нас в прошлое. Значит, надо принять как должное и наш брачный договор. А что получается? Что вы будете сейчас разводиться со мной, а не со своей женой. Ситуация забавная, не правда ли?

– Когда нарушается причинно-следственная связь…

Она поспешно оборвала его, очевидно, ее вообще не интересовала причинно-следственная связь, и сказала:

– Давайте запишем в дневнике, что мы разошлись.

– Вас что, именно это больше всего и пугает? Какая-то нелепая шутка!

– Не шутка, профессор! – зло крикнула она, вскочив с шезлонга. – Вы не способны на такие шутки. Представьте себе, что неожиданно все вернется обратно и мы окажемся и вправду женатыми.

Ему показалось, что он уже овладел ситуацией, поэтому он небрежно бросил:

– Подумаешь! Разведемся.

– А если к тому времени я полюблю вас?

– Эй, да вы заваливаете меня гипотезами, которые еще невероятнее, чем все окружающее!

Она поняла, что становится смешной, и попробовала найти защиту в новом нападении:

– А почему вы не делаете никаких попыток, чтобы разобраться во всем этом? Что вы за физик такой?

– Бесполезно.

– Как бесполезно? Разве вы не помните, что сказал ваш коллега Эйнштейн? Самое большое счастье, которое мы можем пережить, это тайны природы…

– Откуда вы это знаете? – нетерпеливо оборвал он ее.

– Читала где-то.

– Вспомните, это очень важно!

– Куда важнее, дорогой профессор, чтобы вы осознали наконец, что вы ученый, ясно? – заявила она, вскакивая с шезлонга. – Так что расскажите мне о файн… о фридмонах. Но только в каюте, этот свет начинает сводить меня сума.

Он опустил наружные щитки иллюминаторов, и каюта встретила их сумраком – освежающим и прохладным. Он готов был рассказать ей все о фридмонах, лишь бы отвлечь ее от предыдущей темы разговора. Ибо любовь относилась к разряду тех явлений, что так и остаются неразгаданными, какие бы прекрасные теории о них ни сочиняли.

В сущности, гипотеза о фридмонах пассивно наличествовала в запасе знаний, когда-то уложившихся в его голове, но не принимала до сих пор активного участия в его размышлениях. Он считал ее слишком произвольно пристегнутой к некоторым статистического характера интерпретациям законов квантовой механики и теории относительности. И все же он знакомил с нею своих студентов как с курьезным примером того, как современная космология позволяет и даже обязывает мыслить парадоксально. Сейчас ее, естественно, надо было изложить упрощенно, иллюстрируя моменты, которые так и останутся до конца непонятными человеку, у которого представление о пространстве выстроено единственно на чувственном опыте.

Девушка снова расположилась на кровати, забыв о том, что надо чего-то бояться, и снова стала похожа на первокурсницу. Он попросил ее сначала представить себе маленькую часть трехмерного пространства, примерно такую, как яхта вместе со световым облаком, и мысленно представить себе сферу, радиус и поверхность которой можно было бы измерять непрерывно.

– Классическая стереометрия в этом случае доказывает, что, если радиус этой сферы увеличивается, естественно, будет увеличиваться и ее поверхность, то есть, сфера будет как бы раздуваться. Но вот согласно Общей теории относительности, все совсем иначе. Если плотность в такой сфере имеет определенную величину, то при увеличении радиуса поверхность ее будет уменьшаться и вся сфера может сжаться до размеров микроскопической частицы, достаточно будет того, чтобы свет в ней оставался замкнутым. Такая сфера, если ее рассматривать с внешней стороны, будет представлять собой микрочастицу, внутри же будет целым миром со своими законами. Именно эту частицу назвали фридмоном. Какой вывод можно сделать из всего этого? Именно здесь и заключен парадокс: поскольку плотность нашей Вселенной очень близка к той, которую мы приняли за критическую, – но мы почти что уверены, что есть и иные массы материи, еще не открытые нами, – то можем предположить, что наша Вселенная, если смотреть на нее с внешней стороны, тоже микрочастица. А исходя из этого, мы уже просто обязаны допустить, что и все те микрочастицы, из которых состоит окружающая нас материя, тоже представляют собой целые вселенные с собственным разумом внутри себя.

– С разумом? – изумилась биологиня, и он понял, что ей не удалось увидеть нарисованную им абсурдную картину; она восприняла ее точно так же, как и обыкновенный человек просто принял бы на веру, скажи ему, что какая-то там галактика убегает от него на столько-то и столько-то миллионов световых лет. А вот если повесишь на стене объявление «Осторожно, окрашено!», непременно мазанет пальцем по стене, чтобы удостовериться, на самом ли деле окрашено.

– Почему бы нет? – засмеялся он, довольный произведенным эффектом. – Микромир – мир вероятностей. Мы никогда не можем с абсолютной точностью определить поведение микрочастиц, ибо нам будет мешать принцип неопределенности. Он ни больше ни меньше – их объективное качество. Но где еще мы сталкиваемся с этим принципом? Только там, где есть разум! Например, как поступит человек в той или иной ситуации? Вероятность того, что мы можем это предугадать, в процентном отношении ничтожна. Ибо если бы человек всегда одинаково реагировал на одну и ту же ситуацию, разум его никогда не развился бы. Человек никогда не поднялся бы над своим первичным примитивным уровнем. А развивается он и познает мир только методом проб и ошибок. Разве не так? Прежде чем мы решимся на тот или иной поступок, наш разум прокрутит всевозможные варианты, из них мы выберем лишь один, но стороннему наблюдателю он, как правило, покажется случайным. Еще в большей степени это относится ко всему человечеству в целом. Его решения случайны, они подчинены принципу, который мы, физики, называем «случайностью выбора». Это давно доказала история.

– Но тогда выходит… – начала было студентка, однако так и не смогла сформулировать свою мысль, и он перевел разговор в другое русло:

– Я, наверное, надоел вам своими гипотезами. Может, лучше приготовить кофе?

– Нет-нет, постойте, – она силилась сосредоточиться на какой-то важной для нее мысли. – Так значит, каждая частица – Вселенная? Так, что ли? Бесконечно огромная внутри и невидимая снаружи. И каждая – сама по себе, замкнутая и никогда не сможет установить с другими никаких контактов. Я правильно поняла вас?

Он нетерпеливо кивнул, поторапливая ее, как всякий хороший преподаватель, чтобы она сама сделала вывод.

– Хорошо, но разве вы не собирались на примере этих самых фридмонов объяснить мне наше положение? Или вы хотите сказать, что и каждый отдельный человек – тоже некое подобие фридмона?

Он давно уже забыл, по какому поводу упомянул об этой гипотезе; он никогда бы не сделал подобного вывода. Проводимая ею аналогия показалась ему неуместной. Но сейчас эта девчонка была единственной его студенткой и единственным собеседником, она в любой момент могла снова забыться странным сном, поэтому он решил взбодрить ее своим собственным абсурдным выводом и ответил:

– Разумеется! Хотя нет, это слишком! Человек – не замкнутая система, – поправил он себя, как добросовестный ученый. – Но представьте себе такое! Вот мы приняли за исходный момент, что наша Вселенная – микрочастица. Хорошо, но разве нельзя допустить, что подобно тому, как мы расщепляем ядра материи и сталкиваем их одно с другим, чтобы получить все новые и новые частицы, мы и сами могли оказаться в таком же положении. Наша Вселенная попала в циклотрон иного, более совершенного разума, и он расщепляет ее, чтобы изучить. Вполне допустимо, так ведь? И вот, во время этого самого расщепления нашей Вселенной мы с вами случайно попали вместе с яхтой в новый фридмон, у которого свои внутренние законы и иное время.

– Вы это серьезно? – побледнела девушка и стала поправлять ослабевшей рукой сбившиеся брюки.

– Разумеется, серьезно, – через силу засмеялся он, и ему сделалось жутко.

– Но почему вы такой жестокий?!

– В природе не бывает жестокости. Как биолог, вы должны знать это.

Однако биологиня не выглядела испуганной. Она спокойно взбила смятые подушки и снова улеглась на них.

– Я сейчас принесу вам кофе, – сказал он.

– Нет-нет, лучше веточку!

– Какую веточку?

Тревожное воспоминание о какой-то веточке расплывалось в тайниках его памяти. Неужели время уносило их назад, в прошлое, даже во время разговора? Да, собственно, так и должно быть. Обманчивое чувство стабильности мгновения исходило от этого загадочного вещества – человеческого мозга, только он единственный и мог противопоставить себя времени в какой-то степени.

Устремленные на него «аметисты» утратили свой благородный блеск и напоминали осколки пивной бутылки.

– Веточку, профессор, веточку! Уф, лучше умереть!

Ее веки конвульсивно дрогнули, словно она и на самом деле собралась помирать.

– Не надо, слышите! Прошу вас! Давайте я отнесу вас в лодку! – бросился он к ней, схватил за плечи и ужаснулся: тело ее покоилось на кровати в какой-то смертельной расслабленности. Он подхватил ее на руки и вынес на палубу. Стал торопливо натягивать на нее спасательный жилет. Она несколько минут держалась на ногах, но потом упала в лодку и простонала:

– Этот ужасный свет! Я не могу, я боюсь его!

Лишившись той иллюзорной защищенности, которая у них была в каюте, он почувствовал себя брошенным и одиноким. Ведь девушка вот-вот уснет, и он останется один. И все же возвращаться в каюту нельзя, надо остаться здесь и надеть спасательные жилеты. Черт возьми, почему, если все это уже происходило с ними и если это он писал записки, почему он не упомянул о лодке? И на что, собственно, они оба надеялись, уж не на то ли, что как были подняты кем-то или чем-то над морем, так и будут опущены обратно? А эта убийственная усталость? В записках об этом ничего не говорилось.