Текст книги "Немного тьмы (на краю света)"

Возбуждение привносят девочки-подростки, чуть ли не дети. Может, лет тринадцати, потолок – пятнадцати. В расстегнутых клетчатых рубашках, в платках, косынках, с веревочками на руках, на шее. Ожерелья, талисманы, кожаные ауры, пестрые ремешки. Влажные глазки. Они здесь чуть ли не впервые, их здесь не слишком много – в самый раз, чтобы не превратить мистерию в пьянку старшеклассников. Но они освежают собой толпу. Для них все везде новое, они реагируют на воплощение своих мечтаний о мире и любви мощными выбросами сексуальной энергии. Девочки совсем не смущаются, лихо пьют вино прямо из горла – и напиваются чуть ли не первыми. Они глупо хохочут, и хорошо, если смеются в компании девушек. Когда же видишь такую сексапильную малышку, пьяно ржущую в компании бородатых оболтусов, невольно предчувствуешь неприличное. И сам, конечно, стремишься приобщиться к нему непосредственным образом.

Появляется несколько человек с гитарами, и расположенные попеть сбиваются поближе к музыке. Дрожат барабаны, растаманы энергично выкрикивают свои прибаутки и звукоподражают макакам. Появляется чувак с бамбуковой флейтой. Первые трели пробирают вплоть до копчика. Хриплый тембр. К флейтисту приобщается одна из гитар – это русая голосистая девушка, которая знает много песен из русского рока: ее было слышно издали, аж до нашего постоя. Чуваки сейшенят, интуитивно ловят ритмы, подбирают лады. Блондинка самоотверженно терзает струны, ее дреды (она с толстыми дредами) трясутся, будто муравьиные антенны.

Людей становится в самом деле много. И еще люди подтягиваются, уже не садятся на землю, а просто стоят за спинами самых последних, лишь бы увидеть этот большой купальский огонь, лишь бы послушать эти песни.

Разверзается костер. Теперь это трехметровая купина, плюющаяся в ночное небо искрами-снежинками, такая горячая, дышит жаром в лицо даже издали. Кто-то из-за спины передает канистру с вином: глотни сам и передай другому.

– Будешь? – спрашивает меня какой-то патлатый, только что хорошенько хлебнувший из горла. Я беру канистру, делаю глоток этой бодяги и передаю Вике. Она пьет, вино течет по подбородку, заливает шею. Смеется, вытирается, Алик дает салфетку, но Вика отталкивает ее и смеется. Она уже где-то напилась.

Узнаю от зубастого очкарика Алика, что по дороге к костру Вика отлучилась, потянув его с собой к знакомым панкам. А вернулась в нашу компанию уже хорошо накуренной. Алик поддерживал Вику под руку и смущенно улыбался. В своих очках на резинке и со смиренной улыбкой он олицетворял душку-дебила. На Вику напала ржачка. Смеялась, аж сгибалась пополам. Вдобавок, не совсем скоординированно переставляла ноги.

Чуть поодаль замечаю Йостека со своей свитой. Лорна сидит посередине и таращится на огонь. Без предупреждений вперилась прямо в меня – прошивает взглядом до дна души. И снова на огонь, как ни в чем не бывало.

– Чё ты такой грустный? – лезет ко мне Вика и дышит винным духом. – Веселись, дурак!

– Иди на хер. – Отпихиваю ее губы от своих. – Я не грустный. – Снова отталкиваю ее назойливую морду, и Вика теряет равновесие, падает задом на землю. Пьяно ржет. Немного успокоившись, поднимается. Глаза осоловевшие. Еще немного, и она отрубится.

– Эй, закурить у кого-нибудь есть? – Она оглядывается вокруг, но никто не обращает на нее внимания. – Мальчик, есть закурить? – Вика тянется к сорокалетнему щетинистому мордовороту с самокруткой в зубах. Тот одет в джинсовый комбинезон на голое тело, на голове у него атласный цилиндр. Мордатый отклоняется назад, и Вика падает прямо ему в объятия.

– Ну, вот и всё. Типерь ты мая, – говорит он и щерится крупными зубами. Вика со звуком «Поухх!» сбивает ему с головы цилиндр, при этом ржет.

Возле огня со стороны водопада появляются трое нудистов: двое парней и девушка. В руках несут одежду, сами мокрые – наверное, лазили ночью купаться. Им уступают дорогу – поближе к огню, погреться. Длиннокосой девушке (она могла прятаться в своих волосах, как русалка) по первому же требованию дают папиросу и вина. Кто-то изъявляет желание сфоткаться с нудистами, а те радушно позируют голыми задницами к объективу.

Люди живо говорят между собой обо всем на свете. Множество историй, тьма событий. Мне становится стремно, что никто не хочет поговорить со мной, хотя я понимаю, что мог бы заговорить с кем-то первым. Но как только я представляю себе, что начну с кем-нибудь говорить, меня скручивает судорога отвращения и притупленного раздражения вперемешку с сожалением к себе. «Почему мне так стремно жить в этом мире?» – хочется выплакаться кому-то. Другая моя часть, которую я хотел бы называть «апасным штрихом», смотрит на все это с презрением и холодной ненавистью. Она берет ситуацию под контроль и силой загоняет плаксивого хлюпика куда-то подальше в подсознание.

Мой взгляд возвращается к Лорне, которая сидит между этим Йостеком и дурой в тапочках, Жанной. В отблесках огня ее лицо кажется будто высеченным из камня; ее спутники, да и она сама, сидят возле огня с незыблемостью безжизненных предметов. Их неподвижность так контрастирует с подвижной шумной толпой, что на неопределенный промежуток времени все останавливается, превращается в изображение, спроецированное на колышущуюся тьму. Становится тихо, как в ухе, и мне кажется, будто я вижу не троих людей, а три огромных камня в чистом поле.

Л.: Самый большой камень – это Лорна. Потому что она самая сильная. Она очень тяжелая. Когда она входит в чью-то жизнь, она просто как камень. Невозможно не считаться с ней и очень тяжело ее носить на себе. Она всегда думает только о себе. (Пауза.) Лорна, с тобой порой бывает так тяжело… Ты самый напряжный человек в моем мире. Ты всегда хочешь, чтобы все было по-твоему. Ты появилась на сцене вместе с парнем и девушкой. Они были рядом с тобой, когда мы увидели тебя. Эта девушка (показывает на небольшой камень слева) и этот парень (показывает на значительно больший камень правильной формы, меньшего, однако, размера, чем камень Лорны, – такой большой, тяжелый и необработанный). Девушку зовут Жанной, парень называет себя Йостеком. Они думают, что стали твоими друзьями, а на самом деле они твои слуги. Ты считаешь себя королевой, которая может просто забавляться людьми.

В.: (Лорне) Почему она считает себя королевой?

Л.: Потому что у нее большой опыт. Она убеждена, что к ней приходил сам Дьявол. У нее странное восприятие мира… сильное ощущение нереальности. Это ощущение пугает ее.

В.: Лорна, почему тебя тянет к девушкам?

Л.: С ними она чувствует себя завоевательницей. С ними она чувствует силу, власть. Она хочет все контролировать, сжимать, сосать… душить… Она чрезвычайно суеверная. Боится мистических знаков, которые усматривает везде. Боится дурных знамений… Фоновое состояние постоянного страха. Мистического страха.

В.: Лорна, что ты почувствовала, когда впервые увидела этого парня? (Показывает на камень Германа.)

Л.: Я его испугалась. Он слишком темный и непроницаемый. Я боюсь таких людей. Боюсь людей, у которых я не могу читать по лицу. Герман закрыт. Напряженный, готов треснуть, выстрелить, смести все. Он как вулкан. Я не рада, что он приехал сюда. Нам будет тесно на одной территории. Когда он смотрит на меня, мне хочется спрятаться. Поэтому я захотела прикрыться от его взгляда Йостеком. И так случилось: Йостек стал между нами. (Л. перекатывает камень Йостека между Лорной и Тем, Кто Скрыт от себя.) Я ведьма, и всегда происходит то, чего я хочу.

В.: Лорна, теперь ты себя чувствуешь лучше?

Л.: Да. В такой ситуации она чувствует себя более уверенно.

В.: А как реагирует на нее Герман?

Л.: (пауза) Она вызывает в нем любопытство. Ему кажется, что Лорна чем-то похожа на него и с ней можно поговорить по душам. Его страх… его страх также имеет метафизический привкус.

В.: Герман может выразить ей свою потребность в общении?

Л. (не услышал или не захотел услышать вопрос): Интересно… Йостек чувствует, что Лорна боится. Йостек, сам того не сознавая, стал прикрывать Лорну. Глянь, Йостек очень солидная фигура (камень в самом деле большой и ровный). А этот (Герман) подсознательно чувствует раздражение. Йостек тоже о’кей, но его интересует Лорна. Весь вечер он ищет возможность, чтобы подсесть к ней, прозондировать ее. Лорна тоже кажется ему закрытой. У нее суровое, каменное лицо. Глянешь на такую – страшно подойти. Остерегаешься, как бы не нахамила, не обидела. Такая обижать умеет. Я боюсь, что, когда подойду к ней, эта малолетка опустит меня, как пацана.

В.: Ты бы мог подойти к ней и посмотреть, как она вблизи выглядит?

Л.: Сейчас. Вечер… точнее, уже ночь, горит купальский костер, метров пять в высоту. Все возбуждены, играет музыка. (Камню Лорны.) Лорна, можно я сяду возле тебя? – Конечно, садись. – Лорна смотрит на меня снизу вверх, и мы оба знаем, что это значит для людей, в чьих душах живут животные. Это значит, что я – старший в стае. Все, Лорна больше не может выставлять против меня свои щиты. Она улыбается мне, пододвигается к Йостеку, и я сажусь рядом, лицом к огню. Мы молчим и смотрим все вместе в костер.

Что ж, сейчас я могу подвести первые итоги моего участия на фесте, и они меня не радуют. Настолько не радуют, что с горя я закуриваю папиросу, уже надцатую за сегодня.

Что, и ты хочешь, говно малое? Такое малое, а уже курит. На, на, бери, я не жадный. Я еще и улыбнуться тебе могу. Хотя на самом деле я хотел бы, чтобы сейчас мой вид говорил о том, как мне на вас всех насрать. Я знаю, вы сейчас вылупляетесь на меня, что это за обкурок, думаете вы, какого хрена делает здесь этот урод? Вы все обсуждаете, как я жадно прикуриваю папиросу, как легко я поддаюсь этой плохой привычке, как ломается моя воля перед соблазном закурить.

Боюсь, на самом деле на меня сейчас никто не обращает внимания. Мне становится грустно и одиноко.

Итак, мои первые итоги таковы, что я расстроен ситуевиной и тем говноедским миролюбивым расположением духа, что властвует на фесте суицидников. Не знаю, может, приедет завтра пипл получше, потому что те, что уже есть, на вкус чересчур кислые. Они мне на вкус, как говно. Меня прихаривает эта пиздоватая атмосферка, появившаяся с приездом Алика, Йостека и всех, всех, всех. Они не то что не вызывают интереса, они нагоняют на меня тяжелую скуку, от которой я еле-еле убежал из Львова. Решаю, если завтра никто новый не приедет, просто пойду в горы…

Но мысль о том, что я буду в горах один, меня страшно напрягает, не меньше, чем мысль о Шипотских чернушниках или алкашах, к которым я возвращаться не имею ни малейшего намерения. Как же больно от мысли, что от себя не убежишь.

Кто-то из темноты машет мне приветливо рукой. Узнаю монарха и его папессу. Они со свитой сидят на противоположной стороне костра, и я приветливо машу в ответ. Потом встаю и пробираюсь к выходу – надумал кое-что спросить у Даяна. Хотя моей основной части досадно это признавать, но я в глубине души обрадовался, что обо мне вспомнили.

Нудисты тем временем ложатся толстыми сосисками поближе к огню, взаимно обнявшись. Видно, что втроем им лучше всего. Где-то сбоку слышу оскорбленный голос с московским акцентом:

– Ну-у-у во-о-от, пакрасавались и хватит. Пусьть адеваются. А то эта уже савсем выпендреж начинается.

В ответ такой вальяжный басок:

– Да ладна тебе, Варабей. Пусть люди атдыхают. Чё ты напрягаешься?

Когда костер достиг высоты метра полтора, произошел один досадный случай. Какой-то молодой человек (как потом утверждали, сильно под хмельком) вырвался из тьмы и в могучем прыжке перелетел через костер. Все были поражены его доблестью и охотно аплодировали.

Через несколько минут молодчик вторично выскочил на свет и, дико вопя, оторвался от земли. Но неудачно – зацепился ногой и повалился лицом прямо в пламя. Вопли, шухер. В ту же минуту двое бросились за ним и вытянули бедолагу. Швырнули на траву, сбили огонь и стали поливать водой. Юноша стонал и корчился. Несколько сердобольных вызвались нести беднягу в село. Пострадавший попросил занести его в свою палатку, где у него было облепиховое масло. Ребята осторожно понесли его во тьму. Еще две встревоженные девушки пошли следом – присматривать за обожженным.

Это всколыхнуло покой общества и вызвало ряд спекуляций, которые очень скоро приобрели шутливый тон – дескать, пьяный… накуренный… нагалоперидоленный… и т. п.

Снова ожили барабаны, и те же самые шутки и болтовня продолжились дальше.

В.: Каково теперь отношение Германа к Лорне?

Л.:…дружеское. Она неплохой человек, если не корчит ничего из себя.

В.: Как это может повлиять на общую картину? Превращение существа запугивающего в приятное?

Л. (Герману): Теперь тебе интересна такая Лорна?.. Она какая-то такая скучная для него. Просто эго раздутое, и больше ничего. Скучный человечек, со своими фантазиями и страхами. Надуманными причем. Да не, нормальная девушка. Короче, такая, как все. Чувствую себя разочарованным, что она оказалась такой… простой…

В.: Неровня.

Л.: Да, неровня. Герман уже отважился коснуться в себе глубочайших глубин, очень сокровенных и засекреченных. Те, откуда идет вся его чернота, эта тоска. А Лорна, к сожалению, только казалась такой многообещающей.

В.: Она будет еще какую-то роль играть?

Л. (камню Германа): Чувак, ты хочешь чего-то еще от Лорны? Нет, он уже услышал все. Она пустышка. Забираем? (Откатывают камень Лорны подальше от камня Германа.) Может, с ней еще будут иметь дело другие. Намного больше его теперь интересует Жанна. Взгляни. Она совсем маленькая, молчит. Ничем себя не выдает. Она слишком… скованная… покинутая.

В.: Сильным напряжением веет от этого камня…

Л.: Да, она чувствует дискомфорт среди этих людей.

В.: Можешь попробовать прикоснуться к ней, чтобы почувствовать ее телесность, если хочешь.

Л. (Кладет руки на камень Жанны): Мммм, боль над левым глазом. Какой-то парень ударил ее по голове. У нее было сотрясение мозга. Она из-за этого теперь боится всех мужчин. (Пауза, убирает руки с камня, пораженно.) Хух, ну у нее и проблемы! Жанна как раз и интересна для Германа.

В.: А он, выходит, ищет только интересное? (Смеется.) Ходит туда-сюда и выбирает?

Л.: Он и приехал с этой целью. Мир не дает ему ответа, и он ищет человека, с которым можно объясниться.

В.: Зачем?

Л.: Потому что он просто в отчаянии. Он уже столько людей увидел. Даже здесь. Те люди, которые приехали сюда… эти самоубийцы… они все пустышки. Он еще, правда, не знает, как там Алик. Йостек какой-то такой чересчур жизнерадостный. Они просто не попадают в такт.

Ближе к полуночи я вдруг осознаю, что слегка задремал. Вспомнил, что собирался пойти к Даяну, который приветливо махнул мне рукой (или это тоже мне приснилось?). Сейчас от Даяновой шайки не осталось и следа, как и воспоминаний о премудрой беседе, которую мы в том сне вели. Преодолел сонливость и снова ощутил себя готовым к переворотам. Большинство людей разошлись – назад к своим кострам, и настроение тех душ, которые остались, было элегическим и романтическим. Наивысшее время для лирики.

Я стряхиваю с лица остатки дремоты и снова настраиваюсь на сиюминутность. Бард с суховатым голосом поет о чем-то щемящем, а флейтист подыгрывает ему на бамбуковой флейте.

Лорна, Йостек и Жанна сидят возле меня, прижавшись друг к другу, склонив головы. Не видно лишь Вики. Алик тоже начал дремать, все-таки у старика была тяжелая дорога.

– Идем наверх, – расталкиваю своих соседей, – а то я уже тут засыпаю.

Сквозь ветер с гор смертники тянутся в лагерь неровной цепью.

Йостек предлагает ложиться спать. У меня открывается второе дыхание. Именно сейчас я чувствую себя в силах сидеть хоть до утра. Раздуваю пепел и бросаю пару хворостин, чтобы тлели. Предлагаю желающим выпить кофе.

Жанна устала. Она готова идти спать.

Йостека возле огня ужалила оса. Видно, в траве пряталась, придушил коленом случайно. Короче, Йостек пьет кофе. Алик тоже выпьет, и Лорна выпьет. Придется Жанне засыпать самой. Она говорит, что ей будет страшно, и остается тоже.

Но кому-то надо идти за водой. Ясное дело, это выпадает делать мне.

Вообще, для отдыхающего лазить ночью к ручью считается самыми большими ломами. Не считая, конечно, позыва к испражнению, тоже среди ночи и во время грозы. Если к этому вызову подойти творчески, можно из небольшой экспедиции сделать захватывающую одиссею. Но об этом в другой раз. Со сна я неразговорчивый.

Просто смотрю, чтобы не полететь вверх тормашками в темноте.

Возвращаюсь, когда огонь уже разгорелся – небольшой, зато яркий. Перемена планов, из немедленного «баюшки» в ночное кофейничанье, меняет настроение на менее кислое.

– Давайте поговорим, – говорит Йостек. – Вот вы, Алик, вы такой интересный человек. Вы на нас совсем не похожи. Вот чем вы занимаетесь?

Алик криво улыбается.

– Я просил на «ты», ну да ладно. Я так… я в селе живу, на огороде тружусь. Кролей развожу.

– Шо, всю жизнь? Вам… кгм… тебе где-то лет пятьдесят есть. Шо, всю-всю жизнь вот так на огороде?

– Ну…

– Ну, говорите, я же вижу, шо вы шо-то скрываете. Кем вы были раньше?

Алик вздыхает и снова натягивает улыбку.

– Вообще вы, Йостек, правы. Как сказано в Библии, не лжесвидетельствуй. Я экстрасенс.

Все, как видно по выражению лиц, удивлены. Только Йостек будто догадывался.

– Я знал: шо-то тут не то! Такой мужчина просто так здесь бы не оказался!

– Та не. Не надо делать из меня какое-то чудо. Самый обыкновенный экстрасенс. Собственно, не просто экстрасенс, а контактер. Теперь просто уже отошел от этого. Учитывая определенные причины. Вы не думаете, что я бы просто так приехал сюда? Лорна правильно сказала: мы здесь не просто, извините, языками почесать собрались. У меня были веские причины приехать сюда. Поэтому, если уж начали с меня, то можем поговорить о том, что действительно нас всех интересует. В частности, почему мы здесь все собрались. Не забываем, это ж фестиваль… мммм… фестиваль самоубийц, – таки выговорил он. – Это очень серьезно.

– Правильно, Зубастик, – отзывается Лорна. – Давно пора. А то, бля, сидим, как додики. Может, стесняетесь говорить, нашо вы сюда приперлись?.. Шо, блядь, типа у всех все в порядке? Шо, типа…

Йостек одергивает Лорну, которая уже начинает исходить слюной.

– А ты не тереби, Геморройчик. Не трогай меня, ясно?! Я уже и так спокойная… Но Зубастик теперь должен нам всем рассказать, кто он такой. Все мне, блядь, расскажут, кто они такие. Все, я сказала. Больше никаких хиханек. По делу только. Кстати, это ничего, шо я тебя Зубастиком называю?

– Ничего.

– Ну, так шо сидишь, еблом торгуешь? Рассказывай, п-п-пиздюк, блядь!

Алик, нисколечко не тронутый тайфуном ее проклятий, потягивает кофе и начинает свою историю.

– Даже не знаю, с чего начать. Наверное, расскажу вам одну байку. В качестве притчи. По крайней мере, она для меня чем-то ценна. Вам тоже будет над чем подумать.

Однажды я совершенно случайно оказался на лекции некоего Валентина Комарова. Он выступал в красном уголке у нас на заводе. А я тогда еще занимался работой, связанной с отопительными системами. Я, знаете, по образованию инженер. Это считалось довольно пристойно – быть инженером, тем более разбираться в отопительных системах.

Ну, так о лекции. Собралось людей немало, больше сотни – почти весь наш цех. Товарищ Комаров, скажу вам, в семидесятых написал несколько атеистических книжек для детей старшего школьного возраста. Основная тема этих книжек – научное развенчание разного рода тайн и предрассудков, которые нет-нет, да и прорастали в народе. Всяческие там призраки, полтергейсты, инопланетяне – каждый аномальный случай товарищ Комаров мог легко объяснить с научной точки зрения. А это, напомню, было время, когда в Союзе начали вылезать на поверхность разные экстрасенсы, йоги, разнообразные ворожеи. Все эти чудаки были прекрасной мишенью для публичных изобличений. Валентин Комаров – гроза всех шарлатанов, которые думали, что советский народ можно безнаказанно обманывать. Из нашего времени Комаров слегка напоминает мне экзорциста. Вы знаете, друзья, кто такие экзорцисты?

– Те, шо чертей выгоняют, – говорит Лорна. – У меня тетка этим занималась.

– Точно. Комаров выгонял из народных масс тех же самых чертей, только в профиль. Ну, как в анекдоте про яйца, то же самое, только в профиль, ха-ха. Так вот.

И случилась на его лекции одна история.

На адрес московского планетария, начал лектор, поступило интересное письмо. Его автор сообщал, что как-то в обычном хозяйственном магазине он приобрел обычный стеклянный графин. Графин поставили в сервант на полку, где он и простоял несколько лет.

Однажды хозяина неожиданно разбудил резкий звук, напоминавший взрыв. Встревоженный, он вскочил с кровати и увидел, что и в самом деле произошел взрыв. Взорвался… графин. На полке среди разбросанных бокалов и рюмок валялись осколки графина.

«Что же произошло? – с тревогой спрашивал автор письма. – Уж не чертовщина ли какая-то?»

«Признаться, – признавался лектор, – случай, приведенный в письме, загнал меня в глухой угол. До сих пор никогда мне не приходилось слышать, чтобы сами собой взрывались графины. Я знал, конечно, что когда в холодный стакан налить кипятку, то стакан может треснуть. Но ведь в графин никто ничего не наливал и вообще никто не прикасался – он “взорвался” сам».

Лектор пересказал, как он пошел в библиотеку, пересмотрел немало книг по вопросам технологии изготовления стеклянных изделий. Но ответа найти не смог. Наконец, пришлось обратиться за помощью к специалистам стеклянной промышленности. И объяснение таинственного взрыва было найдено.

«Выяснилось, что причина подобного явления состоит в нарушении технологии, – рассказывал лектор дальше. – Когда горячей стеклянной массе придана форма, ее нужно охладить. И этот процесс нужно осуществлять очень медленно и постепенно. Иначе в стекле образуется внутреннее напряжение. Оно невидимое, неощутимое и до поры до времени ничем себя не обнаруживает. Но штука в том, что любое стекло с годами стареет. В нем развивается очень медленный процесс кристаллизации. И если хотя бы один кристаллик попадет на внутреннее напряжение – стеклянное изделие разлетится вдребезги…»

Не успел лектор закончить рассказ о расколотом графине, как раздался глухой удар, а за ним – пронзительный звон, и реальный графин, словно иллюстрируя (или опровергая) слова лектора, развалился на куски…

– Я долго не мог понять этого кунштюка, – говорит Алик. – На меня будто что-то нашло. Я подходил к знакомым, которые побывали на лекции, и спрашивал у них: «Это же не была случайность, правда? Вы же не считаете, что это стечение обстоятельств? Ну скажите, что нет!» Но меня все отталкивали, как будто я не в своем уме. Я начал привлекать к себе ненужное внимание. Понимаете, друзья, для всех других это было простым стечением обстоятельств! Просто совпадением!

Не знаю, передал ли я вам то особое расположение духа? Понимаете, друзья, для меня это был как невидимый урок… Кто-то без слов дал мне почувствовать, что рядом с нами существует неизвестное. ЕСТЬ все-таки вещи, о которых мы не знаем. Вы согласны?

Кое-кто – Вика, Лорна – кивает.

– Сам случай подзабылся. А вот расположение духа осталось. Человека всегда влечет все таинственное. И осталось какое-то желание снять с вещей этот покров объяснений, вы понимаете? Оголить все нестыковки таких лекций. Что они замалчивают, эти лекторы? Что они уже сумели объяснить?

У меня вообще довольно мало было приятелей. Меня действительно считали слегка чудаковатым. Я и в брак не вступил из-за этого. Как-то не умел с женщинами вести себя, что ли? С ними всегда сначала все шло гладко, а потом что-то происходило – и они уходили к моим друзьям. И такое не раз случалось. Не знаю, не знаю…

Как-то наступил у меня такой период в жизни, что стал я как будто привидением. В коллективе ко мне изменили отношение с нейтрального на холодное. Никто со мной не здоровался. Я был полностью предоставлен самому себе.

Это чувство покинутости достигло вершины, когда меня перевели в другой кабинет. Такой тесный кабинетик на втором этаже. Совсем тесный, только диаграмма на стене и несгораемый шкаф. И бюро. Мне говорили, это временно, пока делается ремонт. А вы же знаете, у нас нет ничего более постоянного, чем временное.

Я сидел там с девяти до пяти, работал над заказами и только в первом часу мог на час выйти из кабинета. Оно и не удивительно, что обо мне стали забывать. Новый кабинетик был в конце коридора, крайние двери налево. Кто бы там лазил? У меня развилось специфическое настроение. Такое, знаете, странноватое равнодушие.

Как-то я засиделся на работе. Никак не мог закончить отчет. Постоянно за дверью шум, суета. Это меняли проводку в моем коридоре. Завод решили немного обновить.

В конце концов закончил отчет, прислушиваюсь – за дверью все тихо. Собираю свой портфель, открываю двери. А за дверью – стена. Натуральная стена, свежевыложенная. Еще кладка не подсохла. Замуровали, демоны.

Ну, я человек интеллигентный – ломать стены не буду. Тем более рабочие целый день старались. Покричал-покричал немного, но никого уже не было. За окном у меня росла магнолия. Была весна, и на магнолии как раз распустились почки. Ветками она упиралась прямо в стену рядом. И я, недолго думая, слез по дереву на землю. Мое окно выходило на пустырь за заводом, так что никто даже не услышал ничего.

Вы знаете, был вечер. И было по-весеннему тепло. Солнце уже заходило и светило мне прямо в лицо. Удивительно. Я никогда раньше не ходил на этот пустырь. Я всегда после работы спешил на автобус. Я подумал, что, раз уж оказался здесь, можно отложить все срочные дела. Неплохо было бы немного размяться и пройтись. В воздухе пахло такими легкими ароматами – совсем не тем смрадом, что внутри завода. Я повернулся к магнолии, которая спасла меня. Ее резкая тень на серой, залитой золотым стене – она будто что-то объяснила мне. И так, знаете, стало мне легко, так хорошо! Я аж решил пробежаться. Я бежал навстречу кроткому солнцу и понимал, что в моей жизни закончился определенный период. Период, когда ко мне относились так холодно, будто меня не существует. Я почувствовал: все будет хорошо. Все будет прекрасно! Просто по-иному и быть не может! Все сжималось во мне от радости, аж сводило дыхание. Я перешел на шаг, так как бегать, знаете, не очень любил, все-таки сердечник, перенес инсульт. И шел, и шел – солнце уже сливалось с горизонтом, а кустарник тянулся все дальше. Я наслаждался мыслью, что весь этот прилив сил вложу в старание, заработаю премию, отличие, повышение… Перееду в Киев, встречу такую же, как я, романтическую особу… Купим квартиру, купим «Москвич», а когда еще и в Киеве получу повышение, то купим «Волгу». Это было бы прекрасно – приезжать на работу на «Волге».

Но тут повеял холодный ветерок. В нем еще был запах зимы. Солнце, когда я вынырнул из мечтаний, уже зашло. И пустырь внезапно ощетинился на меня. Я оглянулся и только теперь заметил, что зашел куда-то в глубь болота. Квакали лягушки, но они перестали во мне растить радость. Наоборот, слышалась в этом какая-то враждебность. Лягушки были дома, им уже не нужно было бежать. А я здесь гость. Мне еще на автобусе добираться.

Я спохватился, глянул на часы. До последнего автобуса осталось семь минут.

Я в темпе начал выбираться из той дыры. Возвращался назад тем же самым маршрутом – сперва прямо, потом направо, обходя деревца. Пустошь поросла низким кустарником, не то боярышником, не то бузиной. Кусты были выше меня, и они скрывали от глаз четырехэтажные заводские стены, широкие трубы. Приходилось второпях лавировать между ними. Как меня только угораздило забрести в такую чащу? Я был так зол на этот пустырь – аж топал ногой.

Стремительно надвигалась темнота. Весной, сами знаете, темень быстрая и непроницаемая. И когда она наскочила, у меня уже не было времени узнавать знакомые места. Я панически ломился сквозь кусты, желая только успеть на автобус…

– Страшно, – бросает Йостек, пока Алик промачивает горло кофе.

– Да, страшно. Принимая во внимание тот факт, что я таки заблудился. – Алик улыбается. – Мне хватило приблизительно сорок минут блуждания во тьме, чтобы я начал звать на помощь. Но, конечно, это было бессмысленно. Безлюдные места, понимаете? Я понял, что слишком далеко зашел в эту пустошь. Завод и так стоял на краю города, а дальше шли кустарники и болота. Промочил ноги, порвал куртку, еще и щеку поцарапал, хорошо, хоть глаза очками были защищены. Так, знаете, ветка шваркнула, мог и без глаза остаться. Вы не знаете, какое это чувство – заблудиться рядом с домом. Родным заводом.

– Надо было идти на свет города! – советует Йостек. – Город же должен давать зарево!

– Я не видел зарева. Я вообще мало что видел, только чувствовал злость на себя. Дул сильный ветер, и моросил дождь. Такой противный дождик, от которого я насквозь промок. Когда я услышал, как возле меня ломается ветка, я начал плакать, умолял не трогать меня. Столько нового о себе узнал… А это наверняка была всего-навсего какая-то птичка, ну, может, собака какая-то. А я так плакал. Гм… Потом люди рассказывали мне, что в этих болотах можно было не только туфли потерять, можно было самому булькнуться. Ах, забыл сказать – болото засосало мои туфли. Это был первый день в году, когда было достаточно сухо. И утром я решил обуть туфли. Это ж надо так…

Где-то около двух часов ночи что-то во мне сдалось. Я просто сел под деревцем, закутался в куртку и попробовал задремать.

– Спорим, – вмешивается Лорна, – спорим, ты заночевал под своей магнолией?

Алик криво улыбается.

– Нет, не под ней. Но достаточно близко, чтобы понять об этом мире несколько важных вещей. На рассвете меня подобрал автобус. И я наконец-то зашел в дом. Я о многом думал, пока ехал автобусом. За окном падал дождь, стучал по стеклам. А я за ночь хорошо узнал, каково это. Когда дождь сечет прямо по голове. Дома я поел, привел себя в порядок. Хотел было расхвораться, взять больничный, но у меня ничего не болело. Тогда снова поехал на завод и рассчитался.

– А чего ты рассчитался? Обиделся? – спрашивает тихоньким голосом Жанна и кашляет.

– Нет, не из-за этого… Хотя и эмоции тоже повлияли… я не знаю, Жанна… Просто действительно почувствовал – закончился определенный период моей жизни. Я не мог больше жить так, как раньше. Я должен был что-то кардинально поменять. Ну и ушел с завода. После этого у меня совсем не осталось знакомых – все же заводские были. И это тоже было хорошо. Потому что ничто больше не связывало меня с бывшей жизнью, понимаете? Я просто стал другим после такой прогулки. Не лучшим, нет. Просто другим. Временно я устроился дворником в кинотеатре. Поработал некоторое время там. А потом пришлось похоронить мать. Я продал квартиру и переехал в село, в старый дом. Где и живу по сей день.