Текст книги "Поколения ВШЭ. Учителя об учителях"

Среди моих коллег в Институте экономики были люди достаточно яркие. Я довольно много и активно работал с Александром Григорьевичем Гранбергом, ныне покойным, к сожалению. Это был человек очень большой энергии и новаторских взглядов. Он по своему образованию и системе взглядов, безусловно, был советским экономистом – со всеми плюсами и минусами такой характеристики. Но он очень интересовался всякого рода нововведениями, мыслил независимо и не боялся новых идей. Александр Григорьевич пытался вовлечь в эту модернизационную струю своих молодых коллег. С ним было очень интересно общаться, это был яркий, незаурядный человек. Именно он во многом сформировал мое видение экономики вообще и советской экономики в частности. Он не боялся ставить неортодоксальные вопросы, даже те, на которые власть смотрела косо. Вокруг меня в новосибирском Институте экономики достаточно свободно обсуждались проблемы советской экономики и советского общества в целом. Пока эти дискуссии в профессиональной среде не выливались наружу, за стены института, они были терпимы для властей. Опять-таки, никто не говорил о сокрушении устоев, о необходимости демонтажа социалистической экономики, но проблемы этой экономики и общества обсуждались довольно открыто, откровенно и, насколько это возможно, конструктивно. В ходе этих обсуждений я стал немного лучше разбираться не только в моделях, но и в живой экономике. Но, к сожалению, меня никогда не учили экономике в современном смысле этого слова. Всему этому самому нужно было доучиваться. Когда стало ясно, что экономика сама по себе наука интересная, я стал искать соответствующие статьи, учебники и довольно серьезно занимался экономическим самообразованием. Это была середина 80-х годов. Разумеется, в это же время активизировались дебаты по проблемам экономики и общества, в Советском Союзе началась перестройка, которая, конечно, подогрела мой интерес к экономике.

А потом прямо из Новосибирска я поехал преподавать в Канаду – меня пригласили в Университет Британской Колумбии в Ванкувере. Получилось это так. С середины 80-х годов появилась возможность ездить на международные конференции. На этих конференциях я свел знакомство с канадскими экономистами, которые работали фактически в той же области, что и я. Они пригласили меня приехать к ним в университет и поработать там, чем я и воспользовался. Разумеется, различия между двумя университетами – НГУ и UBC – были разительными, но адаптироваться мне удалось достаточно быстро, во многом благодаря дружеской поддержке канадских коллег, среди которых было немало выдающихся экономистов, таких, например, как Чарлз Блэкорби, Эрвин Диверт, Энтони Скотт и другие. Я, разумеется, сравнивал между собой российских (тогда еще советских) и канадских студентов. Последние гораздо серьезнее относились к учебе, они занимались этим профессионально. Они решали те задачи, которые им предлагалось решить. Они читали те статьи, которые должны были читать. Они были студентами «full time», потому что это был вопрос их карьеры и они платили за свое образование. Но при этом они были немного менее свободны в своих мыслях. Как это ни странно, и у них было меньше собственных оригинальных идей, и вдобавок их математическая подготовка сильно уступала той, к которой я привык, имея дело со студентами НГУ. И потом, когда я опять вернулся в Россию, мне везло на хороших студентов. А в остальном молодые люди везде остаются молодыми людьми, что в России, что в Канаде! Были те, которых интересовала наука, а были совершенно очевидные карьеристы, которым нужна была хорошая отметка. Но и для того, и для другого нужно было много работать.

Я проработал в UBC четыре года и очень много преподавал. Свои курсы я читал довольно часто, что называется, «с колес». Выглядело это примерно так: сегодня я изучаю какой-то раздел курса, а через неделю я его уже преподаю студентам, стараясь делать умный вид и не показывать, что сам недавно об этом узнал. Приходилось одновременно много преподавать и очень многому учиться самому. Вообще это был очень хороший режим, потому что он создавал отличные стимулы, чтобы быстро и качественно выучить новый материал. Было совершенно невозможно опростоволоситься, потерять лицо перед студентами.

Все время были небольшие риски, ведь для того, чтобы уверенно читать курс, особенно сильным студентам или аспирантам (а мне приходилось читать и студентам PhD), нужно знать не только то, что есть в учебнике, а вдвое больше. Я знал больше в полтора раза, так что порой было ощущение, что ходишь по лезвию ножа.

Так или иначе, это позволило мне довольно быстро компенсировать пробелы в моем экономическом образовании. Через пару лет преподавания в Ванкувере я почувствовал, что стал профессиональным экономистом. Но поскольку я специализировался в определенных областях экономики, то, как говорил Козьма Прутков, «стал подобен флюсу». Я прилично ориентировался примерно в половине содержания экономической науки, а остальное приходится по мере необходимости восполнять до сих пор. Если бы мне снова было двадцать с небольшим, я бы пошел учиться на хорошую магистерскую программу или программу PhD по экономике после математического бакалавриата.

В Советском Союзе считалось, что, если человек заканчивает математический факультет, он будет заниматься математикой всю оставшуюся жизнь. Было не принято менять профессию. Есть примеры, когда математики трансформировались в экономистов, но таких примеров мало. В современном мире такая смена специальностей в ходе обучения – это, скорее, норма. При современной системе образования (североамериканской по крайней мере), когда человек учится по программе бакалавриата, он не выбирает специальность с самого начала. Я считаю, что североамериканская модель образования очень эффективна. И сейчас ЕГЭ, несомненно, является частью этой модели, что очень хорошо. Студентам дается гораздо большая свобода выбора своей академической программы. Тем не менее в России, даже в ВШЭ, человек поступает на экономический факультет – не просто в университет, а на факультет, с самого начала, с первого года. В Северной Америке это не так. Там студент-первокурсник не может поступить на экономический факультет, он поступает в университет. Он выбирает себе направление, а сказать «я изучаю экономику» на первом курсе он не может.

После того как я четыре года проработал в Ванкувере, Мансур Олсон пригласил меня на работу в США, в Университет Мериленда, и я имел удовольствие с ним работать несколько лет. Олсон – несомненно, один из наиболее влиятельных и известных обществоведов современности – был одним из основателей современной институциональной экономики, и именно он помог мне начать мыслить в терминах институтов. Это было очень своевременно и актуально, потому что институты трансформировались: на наших глазах шли реформы в России, в других странах с переходной экономикой и странах третьего мира. Олсон в числе первых осознал важность институтов и их связи с политическими и экономическими процессами. Работа с ним была настоящей привилегией, и она оказала большое влияние на мои научные интересы и взгляды. Институциональная экономика междисциплинарна; как только вы начинаете интересоваться институтами, вы неизбежно обращаетесь к истории, политологии, антропологии. Эти вещи для меня были совершенно новыми, и я с большим удовольствием стал в этих областях работать, читать, пытался что-то понять. К сожалению, Олсон безвременно ушел из жизни. А был он человеком огромной энергии, мобильным, подвижным. Он приезжал в Россию, тут его воспринимали с большим интересом. Прошло уже четырнадцать лет после его кончины, но он по-прежнему у всех на устах, это один из наиболее известных и цитируемых экономистов-политологов современности.

Что касается учеников, то работать со студентами мне было очень интересно во все времена. Мне всегда это нравилось и нравится до сих пор. Мне исключительно повезло с моими молодыми коллегами – это яркие, одаренные люди. Не сомневаюсь, что они станут успешными учеными и в свой черед годы спустя будут рассказывать о своих учителях и учениках.

Вадим Петровский

Учитель – сложное понятие. Учителя вообще могут выступать в разных ипостасях, некоторые больше в одной, некоторые – в другой. Например, у меня были учителя-гуру, учителя в науке, учителя в жизни, наставники.

Мой ученический путь начался не в университете, а еще в математической школе – мехматовской школе при МГУ. Среди тех, у кого я учился, был профессор Юрий Иванович Манин. Совсем молодой человек. Ему тогда было, по-моему, двадцать восемь лет. Лауреат Ленинской премии, выдающийся математик. Мировая величина в математике. Гуру! Я лишь эпизодически виделся с ним один на один, но это общение сильно на меня повлияло. Помню, как на одной из лекций он нарисовал два символа, один над другим. Сначала он нарисовал символ «i», мнимое число, а затем над ним еще одно «i». Получилось «i» в степени «i», и оказалось, что это действительное число. После этого он сказал: «Если вы не ощутите красоты этого выражения, то вам вообще нечего делать в науке, и в математике в частности». Потом я сдавал ему экзамен по комплексным числам. Получил «5». Фраза, брошенная о красоте, меня зацепила. Прошло тридцать лет. Я не стал математиком. Я – психолог. Но через тридцать лет после окончания математической школы я написал работу «Алгебра cogito: опыт игры в бисер». По сути, это было посвящение Манину. В этой работе я построил алгебраическую группу, описывающую отношение между разновидностями картезианского «мыслю» («приемлю», «воздерживаюсь», «допускаю», «сомневаюсь»). В этой алгебре как раз фигурировало число «i». Я искал красоту, о которой говорил Манин.

Учителем в жизни была Наталья Васильевна Тугова, она вела литературу в школе. В конце 9-го класса я выдал ей сочинение о философских воззрениях Толстого в «Войне и мире». С этим сочинением я потом выступал в музее Толстого вместе со студентами-филологами МГУ. Недавно я пролистал тетрадочку с тем сочинением и с удивлением обнаружил, что моя докторская оттуда… Я помню, как однажды Наталья Васильевна пришла в класс, вытащила из сумки учебник по литературе, положила на стол и сказала: «Вот, если я увижу хотя бы одну мысль из этого учебника, вы все получите двойки». Потом она вытащила еще один учебник и сказала: «Если я увижу мысли из этой книжки, то это будет тройка, и вообще: держитесь подальше от учебников литературы». Это был хороший урок! Даже дочки мои помнят слова Натальи Васильевны, хотя они никогда не встречались с нею.

Так случилось, что еще школьником я оказался в лаборатории одного психолога, который в гипнозе внушал людям (в том числе и мне), что они репины, и они рисовали. Это был Владимир Леонидович Райков, одареннейший человек. Надо сказать, я совсем не поддаюсь гипнозу. Так что рисовать-то я рисовал, но в гипнозе не был. Зато я учился у Райкова гипнотизировать. Затем я попробовал гипнотизировать своих сверстников, и у меня получалось. Я стал читать книжки о гипнозе и постепенно увлекся всем психологическим. Я это к тому, чтобы сказать еще об одном учителе. Это мой отец. Он был психологом, автором еще школьных, а потом уже вузовских учебников психологии, историком психологии, социальным психологом, теоретиком и организатором науки, создателем Российской академии образования и ее первым президентом. Я ему благодарен за то, что он умел поддерживать мои начинания, помогал мне завершать начатое. Две свои книги я посвятил ему… Никогда не забуду, как он неожиданно сказал мне: «Может быть, психология?» И в этот момент я, увлеченно гипнотизирующий математик, вдруг осознал, что меня интересует именно психология. Она сопоставима по трудности с математикой и физикой. Это меня вдохновляло. Эйнштейн как-то сказал Пиаже: «Психология! Насколько она сложнее физики!»

Еще одним моим учителем в школе был Анатолий Александрович Якобсон. Он преподавал нам литературу, читал нам лекции о «подзапретных» Мандельштаме, Пастернаке, Цветаевой. В советские-то времена! Ему принадлежит фраза, которая тоже определенно стала для меня девизом: «Раннего Пастернака я люблю так, что невозможно любить больше, а позднего Пастернака я люблю еще больше… Через невозможное!» Эта идея о трансценденции – «через невозможное!» – тесно переплетается с моими научными интересами. Дело в том, что я занимаюсь изучением тенденции человека выходить за пределы заданности, выходить за пределы ситуации, трансцендировать. Это стремление человека к краю, к риску, когда человек рискует просто так, рискует, потому что иначе никак. Его влечет риск как таковой, его притягивает граница. Сама граница в силу присущей ей природы является побудительной в отношении активности. В самой границе содержится связь с тем, что находится по ту ее сторону. Я как экспериментатор это исследовал и показал, что, когда человек имеет возможность рискнуть, но знает, что при этом он ничего не получит взамен, он все равно идет на риск. Это и есть неадаптивность, надситуативность, выход за пределы того, что от тебя требуют, и того, к чему тебя побуждают. Здесь есть в некотором смысле иррациональная тенденция, которая при этом имеет очень глубокие биологические, социальные и экзистенциальные корни.

…А в университете моим научным руководителем был профессор Алексей Николаевич Леонтьев. Я почерпнул у него мысль о том, что наука – это парадоксальное знание, потому что в науке всегда есть некая видимость и некая сущность, которая противостоит видимости. Вся же прелесть состоит в том, чтобы поймать это парадоксальное несовпадение сущности и явления. Вот этот склад мышления, эта ориентация на поимку нетривиального в видимом мире – это то, чему я у него учился. С ним было очень интересно общаться. Он рассказывал мне о своих встречах с людьми. Я помню его яркие истории о том, например, как он встречался с академиком Павловым.

Недавно я вспоминал, как, будучи студентом четвертого или пятого курса, все никак не мог зайти к нему в кабинет (он был там с кем-то, и мне было неловко). Я топтался в некоем предбаннике и осторожно заглядывал в дверь. Потом он приглашает меня к себе и говорит: «Вот вы знаете, что самое главное в жизни? Это – активность. Что вы там за дверью стоите? Заходите». А я как раз тогда занимался проблемой активности, неадаптивного поведения, способности действовать в направлении непредрешенного. Ну, думаю, это же «синхронисити» по Юнгу, совпадение двух процессов: моего внутреннего процесса и того, что снаружи. Значит, сам Бог велел этим заниматься!

Я хорошо помню не только слова, но и мимику, жесты учителей. Они столь многое высказывали своими жестами и восклицаниями, что это было порой гораздо ценнее слов. Так, я помню смех Леонтьева, когда он сталкивался с какими-то занятными парадоксальными фактами. Это был демонический смех. Он смеялся так… он заражал этим смехом, как бы давая понять: видимая жизнь и жизнь внутренняя – совершенно разные жизни.

Еще Леонтьев в преподавании, учительстве прибегал к провокации. Например, однажды в конце лекции по психологии смысла он сказал такие слова: «Смысл – это и есть, по сути, то, что мы называем идеальным». Потом посмотрел в зал и добавил: «Если вы этого не понимаете, очень жаль». И тут же исчез из аудитории, резко закрыв за собой дверь. Иногда он приглашал некоторых своих студентов (и меня в том числе) для того, чтобы они давали ему обратную связь, говорили, насколько хороша или плоха была его лекция. Это умение поставить ученика вровень с собой и даже поставить над – важная часть учительства в моем представлении. Это – настоящий профессионализм. Ощущение от нашего общения с ним было таким, как будто мы немножечко поднимались на цыпочки. Он смотрел на нас так, будто бы мы понимаем его и будто бы годы мы находимся с ним в диалоге.

Мы говорим об учителях, а это имеет прямое отношение к тому, как я понимаю «личность». Человек как личность живет не только в самом себе, не только в своем жизненном мире. Он существует в жизненных мирах других людей, инобытийствует в них, идеально представлен и продолжен в других людях. Именно с этой стороны можно и необходимо исследовать то, что мы называем личностью. Когда я однажды понял это, когда вдруг появились сюжеты исследований, в которых можно было уловить это неуловимое инобытие, я подумал: «Надо будет срочно рассказать об этих замыслах Алексею Николаевичу!» В этот момент я впервые ощутил, что Леонтьева больше нет на свете – он умер несколько месяцев тому назад… И все-таки Учителя остаются живыми, когда уходят…

Учителем-гуру стал для меня Эрик Берн, транзактный аналитик, чью книжку «Игры, в которые играют люди» я в свое время для себя открыл. Берн как психолог открыл для меня условность многих запретов, которым мы подчиняемся в жизни, и задолго до наших политических реформ – идею: «Что не запрещено, то разрешено!» Я никогда не видел Берна. Он всегда был где-то в отдалении, но при этом очень близок мне. Я чувствую в себе его ученика. На вопрос «Умер ли Берн?» я отвечаю: «Не знаю. Как для кого…»

Среди моих учителей были такие, которые напрямую учили меня уму-разуму. Я их называю «наставники». Я, честно говоря, никогда не отличался особой адаптивностью, выламывался за пределы ситуации, а эти люди ставили меня на место. С одним из таких людей я работаю и сейчас в Высшей школе экономики. Он для меня и гуру, и учитель психологии, и наставник. Это Владимир Петрович Зинченко, ныне ординарный профессор Вышки. Так вот, я помню, как в юные годы, когда я вовсю исследовал надситуативную активность, буквально носился с нею и сам себя вел не вполне адаптивно, Владимир Петрович мне веско сказал: «Вадим, только не надо тут надситуативной активности!» (то есть неплохо бы и с окружением считаться!).

Еще раз о своем отце. У него я научился находить некий баланс между двумя ипостасями психолога: быть теоретиком, строящим модель действительности, и быть экспериментатором. Пока я не найду экспериментального хода, пока я не выстрою ситуацию, в которой есть некая интрига, ситуацию, в которой я рассчитываю получить неординарные факты, я не могу успокоиться. Я – не математик и не философ. Я – психолог, экспериментирующий с теми реальностями, которые открывает нам философия и которые могут быть математически осмыслены. Меня интересует, например, проблема свободы, но я исследую ее как психолог-экспериментатор. Это у меня от отца.

Важное качество для учителя – это учить своего ученика быть учителем. Этому я тоже научился у отца. Важно не вступать в конкурентные отношения со своим учеником. Учитель счастлив, когда ученик достигает большего, чем сам он достиг, пошел дальше, чем сам учитель. Как когда-то сказал Винокуров: «Художник, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться!»

Эмиль Ершов

Я не типичный «ученик» – в том смысле, что у меня никогда не было какого-то одного наставника, у которого я бы учился продолжительное время. Дело в том, что я по образованию математик, но больше пятидесяти лет работаю в среде экономистов, поэтому мой личный опыт в этой области достаточно специфичен.

Конечно, в экономике встречаются классические случаи наставничества. Их, может быть, не так много, как хотелось бы, но все же они есть. Например, Л. В. Канторович и его ученик – академик В. Л. Макаров. В то же время бывают и другие случаи, которые я бы назвал случаями сетевого способа обучения или выращивания, когда человек постепенно начинает понимать то, что ему нравится, чем он хочет и может заниматься, не под влиянием одной личности, а проходя через серию взаимодействий с разными людьми, учителями и соратниками. Моя история как раз из этой серии.

Эту историю я, пожалуй, начну еще со своего обучения в школе, ведь мой интерес к математике появился именно там. Интерес этот возник в первую очередь потому, что у нас был очень хороший преподаватель математики – И. В. Шевяков. Сама же школа была в основном гуманитарного профиля. Среди ее выпускников много известных деятелей культуры. Однако, к сожалению, самым слабым предметом, который нам преподавался, была физика. И по несчастливому совпадению я как раз хотел быть физиком. Меня очень интересовало то, как реализуется в космосе закон всемирного тяготения, как планеты, звезды и галактики взаимодействуют друг с другом. Я тогда активно занимался этой темой, читал относительно простые статьи, в которых пересказывались идеи теории Альберта Эйнштейна. А когда пришла пора определяться с факультетом, то оказалось, что на физфак идти бессмысленно, так как общий уровень моей подготовки по физике был невысок. И я выбрал мехмат МГУ, потому что математика мне давалась лучше всего.

В то время ситуация на факультете была непростой. Да и само время было тяжелым, так как тогда были гонения по национальному признаку. Вычислительная математика, языки программирования и то, что сегодня называют информатикой, – все это только-только еще начиналось. На мехмате я проучился с 1951 по 1956 год, учился хорошо, был сталинским стипендиатом. Среди тех математиков, которые нам преподавали на первых курсах, были ученые мировой величины: А. Я. Хинчин, П. С. Александров и другие. Конечно, среди профессоров выделялся гениальный и разносторонний математик А. Н. Колмогоров. На старших же курсах уже практически не было таких преподавателей, которые своими лекциями действительно могли заинтересовать студентов. Хотя позднее относительно молодые преподаватели стали большими учеными (например, А. А. Милютин, Р. Л. Добрушин). В эти годы еще студентами были В. И. Арнольд и С. П. Новиков – в будущем известные математики. На семинары такого выдающегося ученого, как И. М. Гельфанд, студентам третьего-четвертого курса ходить было очень интересно. Но не вполне продуктивно: он был настолько разносторонним ученым и в то же время настолько резким и темпераментным человеком, что студенту понять систему его рассуждений было трудно.

В итоге, когда дело дошло до выбора кафедры, я выбрал кафедру дифференциальной геометрии. Там моими учителями были: профессор С. П. Фиников, который говорил на итальянском и французском лучше, чем на русском; полковник, профессор, доктор физико-математических наук Г. Ф. Лаптев, который преподавал в академии Жуковского и одновременно был крупнейшим специалистом на мехмате, и П. К. Рашевский, работы которого меня заинтересовали после того, как я прочитал его учебник по тензорному исчислению и римановой геометрии. Тогда меня продолжала интересовать не физика вообще, а теория тяготения, космология, и во время обучения я стал понимать, что в самой математике заложены подходы к проблемам физики.

Однажды я присутствовал на докладе академика А. Н. Колмогорова, в котором он рассказывал о том, что такое кибернетика и теория информации. Обратившись к его работам, я понял, что математика имеет широкий спектр нематематических сфер приложения (наряду с прочими, например, и в области литературоведения). В итоге вскоре после этого я решил попробовать применить математику к той области, которая у нас еще была плохо изучена, – экономике. Нашел несколько книг зарубежных авторов, в том числе и не переведенных на русский язык.

Тогда же я узнал, что к нашей кафедре имеет близкое отношение выдающийся математик, статистик и экономист Е. Е. Слуцкий и что за год до моего поступления в университет кафедрой заведовал знаменитый профессор С. С. Бюшгенс, учеником которого был известный экономист А. А. Конюс, разработавший совместно с ним идеальный индекс стоимости жизни. Благодаря работам Слуцкого и Конюса я понял, что математика в экономике – это не счет, а логика, то есть некоторая формализация теории.

Мне повезло, что после учебы я попал на работу в Институт Госплана. Там я был единственным сотрудником с высшим математическим образованием. Довольно скоро ко мне за консультациями по решению отдельных задач стали приходить экономисты. Потом вокруг меня сначала образовалась лаборатория, а затем и отдел. Кроме того, я уговорил директора института А. Н. Ефимова пожертвовать спортивным залом, и мы поставили туда компьютер.

В то время роль моего коллективного руководителя играли многие и совершенно разные люди. Старшие товарищи, конечно, не были специалистами в математике, но к молодежи относились всерьез и были готовы говорить с нами на содержательном языке. Это было важно, потому что, конечно, куда легче просто говорить своим ученикам, что они ничего не знают, вместо того чтобы разговаривать с ними профессионально о серьезных проблемах. Назову нескольких экономистов, у которых мы учились. Это – Л. Б. Альтер, Л. Я. Берри, Р. А. Белоусов, В. Ф. Майер. Позднее в институт пришел работать А. А. Конюс.

Одновременно со мной в институте работали многие талантливые молодые экономисты. Позднее они состоялись и как ученые, и как организаторы науки. Это – С. С. Шаталин, Н. Я. Петраков, А. А. Анчишкин, Ю. В. Яременко, Ф. Н. Клоцвог, М. Я. Лемешев. Многие, однако, вскоре ушли из института, в том числе после событий в Чехословакии. Некоторые ушли также и потому, что стало понятно, что Госплану и правительству не нужна правда об экономике. Доходило до того, что запрещалось произносить слово «инфляция». Кроме этого, когда планировалось, что темпы роста по нац-доходу должны будут составить более 6 %, «молодежь» (в том числе и я) спрогнозировала темп чуть больший, чем 4 %. За это нас фактически назвали «антисоветчиками», но ничего не стали предпринимать ни в экономике, ни в отношении молодых возмутителей спокойствия. Когда в очередной раз в стране планировалась пятилетка, то рост продукции аграрно-промышленного комплекса отраслей по плану должен был составить 30 % за пять лет. Было ясно, что такой рост не может быть получен без принятия радикальных мер в экономике. Значение достижения таких темпов в сельском хозяйстве было очевидно: если бы их действительно удалось достичь, продовольственная проблема решилась бы и страна не была бы вынуждена разменивать нефть на зерно. Но меры, обеспечивающие такой рост, фактически не предусматривались. После первого года пятилетки рост составил 1 %, после второго – еще 1,5 %. В итоге пятилетку отменили и сделали семилетку.

Вот в таких условиях работали российские экономисты, в том числе и наша институтская команда. Тогда мы все были примерно одного возраста, академиков среди нас не было, а относились мы друг к другу, с одной стороны, требовательно, а с другой – дружески. Собственно, в такой обстановке мы и формировались как исследователи и ученые.

Однако время шло, и постепенно практически вся эта команда перешла под крыло Академии наук. При этом ушедшие «потеряли соперника», им не с кем было спорить, и, соответственно, не было и особой мотивации для саморазвития. А Академия наук сама не могла помочь в подготовке и реализации серьезных стратегических решений. Вскоре члены этой команды стали молодым ядром Отделения экономики АН СССР.

Таким образом, я могу себя назвать порождением сетевого подхода к обучению. Это вполне объяснимо, так как я перешел из математики в экономику, которая на тот момент у нас еще не сложилась как настоящая наука. Тогда практически не было таких наставников, которые могли действительно за собой повести и чему-то научить. В то время, когда мы формировались как ученые (в начале 60-х годов), практически не было экономистов, которые были бы не только старше нас, но и могли бы стать наставниками-учителями (кроме Л. В. Канторовича и А. Л. Лурье). Крупные российские экономисты к тому времени либо уже умерли (и не всегда своей смертью), либо не участвовали в решении серьезных практических и научных проблем и в подготовке научной смены после того, как побывали в тюрьмах и ссылках. В этом смысле история всего нашего поколения – это история поколения людей, выращенных в коллективах.

Преимущество сетевого подхода состоит в том, что в его рамках есть возможность собирать нектар с разных цветов, учиться у разных людей. А когда вы еще и работаете в команде талантливых ученых, результаты не заставят себя ждать.