Текст книги "Поколения ВШЭ. Учителя об учителях"

Михаил Краснов

Мое поступление на юридический факультет отнюдь не было связано с какими-то прагматическими мотивами. Я поступал в вуз в 1966 году, сразу после школы, когда мне было только 16 лет, то есть совсем юным человеком, который еще совершенно не понимает мир. Было два основных направления – психология и юриспруденция. Кстати, факультет психологии МГУ открылся именно в том же году, отпочковавшись от философского факультета. Я подал документы на психфак, но благополучно завалил математику, потому что даже не думал, что там такой трудный математический экзамен. А затем просто перешел дорогу – это была улица Герцена (ныне Большая Никитская) – и поступил на вечернее отделение юрфака МГУ.

Не могу сказать, что мне было все равно, куда поступать. Мною тогда двигала наивная идея, которая, впрочем, во многом актуальна для меня до сих пор: хотелось изменить этот мир к лучшему. А как – не важно: меняя ли людскую психологию (тогда я думал, что это возможно) или ловя преступников (в то время меня увлекал образ следователя). Плохое знание математики определило выбор: стал учиться на юриста. Понимаю, что все это очень по-детски. Но это сидело в голове.

В любом случае, в то время я не думал о будущей зарплате. Что, впрочем, неудивительно, ведь особых разрывов в материальном благосостоянии между разными представителями советского «среднего класса» не было.

Не могу сказать, что кто-то из преподавателей, работавших тогда на юрфаке, сформировал мои профессиональные убеждения. Надо учитывать, что все-таки это было вечернее отделение. Я учился и работал: сначала на заводе, потом в других местах. Вечерние занятия укороченные – всего две пары по вечерам, и то не каждый день. Это была другая среда (сокурсники были взрослые дяди и тети), ее нельзя сравнивать с учебой на дневном отделении, где более тесный контакт с преподавателями и вообще есть понятие «студенческая жизнь». Конечно, у меня были любимые профессора, к сожалению ныне покойные. Мне тогда казалось, что им очень много лет, хотя сейчас я понимаю, что они были в расцвете сил. В их числе – А. А. Мишин, Л. Д. Воеводин, Г. В. Барабашев, сын которого, Алексей Георгиевич Барабашев, сейчас научный руководитель факультета государственного и муниципального управления в Вышке.

Но вообще, что это за профессия – юрист? Если быть точным, то это, скорее, специальность, внутри которой есть несколько профессий, очень отличающихся друг от друга. Одно дело – быть следователем, другое – адвокатом, третье – исследователем и т. д. Себя я никогда ученым не называю, а исследователем – пожалуй, можно. Ученые в моем представлении – это, прежде всего, естественники.

Несмотря на то что я хотел работать «на земле», то есть заниматься практической деятельностью, специализировался все же по кафедре с названием, далеким «от земли», особенно в советское время. Это была кафедра государственного права. Почему я туда пошел? Честно сказать, не могу вспомнить – все-таки с тех пор прошло около 50 лет. Скорее всего, я выбирал не кафедру, а проблематику: «Права человека». Хотя нет, вру. Тогда права человека было понятием ругательным, фактически запретным, ибо оно считалось «буржуйским». Речь могла идти только о правах граждан. У меня, кстати, и тема кандидатской диссертации, по нынешним понятиям, звучит несколько издевательски: «Ленинские идеи о демократических правах и свободах граждан». Мне эту тему посоветовал мой, уже покойный, научный руководитель Леонид Дмитриевич Воеводин. И я ему благодарен, потому что проштудировал работы Ленина вдоль и поперек, что, между прочим, и сегодня помогает, только в другом смысле.

Так вот, почему «права гражданина». Советская юридическая наука отрицала понятие «права человека» как буржуазное, исходя из того, что есть права граждан конкретного государства, а не какого-то там абстрактного «человека». Это, как говорилось, внеклассовый подход, а значит, неправильный. И эти «права граждан», главным образом социальные, каждый раз в День Конституции с гордостью «выкатывались» советской пропагандой. Причем обычно рефреном звучали в искусстве, а порой и в быту фразы: «Мне советская власть дала образование» или «Ты бы сейчас гусей пас, если бы не советская власть!». И мало кто задумывался над тем, что, по существу, это никакие не права в строгом смысле слова. Например, наряду с правом на труд существовала обязанность трудиться. Но если у меня есть право на труд, значит, я могу им воспользоваться, а могу и не воспользоваться. Получалось, что я своим правом обязан воспользоваться. Так что здесь не было одного из основных элементов онтологического понятия права – свободы выбора…

Короче, меня заинтересовала проблематика правового положения личности. И, как теперь думаю, не случайно. Это была трансформация той самой детской надежды на возможность изменения мира, точнее его облагораживания. Я до сих пор смотрю на проблему прав как на проблему поиска механизма защиты «маленького человека». Человека без связей, без особого достатка, без сильных локтей. Именно этот человек нуждается в первую очередь в защите от бездушной государственной машины. Государство как феномен всегда бездушно, хотя в госаппарате могут работать очень даже душевные люди. Но рутинная государственная работа и их очерствляет. У Чехова есть точная зарисовка – цитирую по памяти: «Люди, имеющие служебное отношение к чужому страданию, например, судьи, полицейские, врачи, с течением времени, в силу привычки, перестают отличаться от мужика, который на задворках режет скотину и не замечает крови». Меня с детства эмоционально задевали истории «маленьких людей» – Акакия Акакиевича Башмачкина, андерсеновской «Девочки со спичками», позже Макара Девушкина и других униженных и оскорбленных. Кстати, в «Независимой газете» около года назад у меня вышла статья, которая так и называлась – «Конституция для Акакия Акакиевича». То есть это продолжает во мне сидеть. Да и сам себя я идентифицирую как «маленького человека». Мой друг на это сказал: «Лицемер! Ты – профессор, ты работал в Кремле» и т. п. Но что поделаешь, если именно так я себя ощущаю, хотя жизнь действительно выталкивает меня из щели, куда я хотел бы забраться и там спрятаться. Возможно, такое испытание мне Бог посылает…

После получения диплома я сразу пошел в армию. (Как гуманитарий с университетским дипломом, сгодился только в стройбат. Служил в узбекской пустыне Кызыл-Кум. Там строилась очередная очередь комбината, где химическим путем из руды добывали золото.) Вернувшись, собрался, несмотря на специализацию, стать тем, кем и хотел изначально, – следователем в милиции или прокуратуре. Но, по до сих пор не вполне понятным для меня причинам, получил отказ. Настроение было ужасное, и я очень зол был на власть: «Как так! Я – такой честный, умный, верящий в коммунизм (а я тогда был идейным человеком, в каком-то прямом коммунистическом смысле слова), выпускник МГУ – и меня не допускают до дела, к которому я готовился!» Конечно, я бы нашел какую-нибудь юридическую работу, но не столь романтическую, какой мне в то время представлялась следовательская работа. И тут – переворот в Чили (осень 1973-го). Думаю: «Ну и хорошо. Вот, умру за правое дело. Тогда поймете, кого потеряли». В общем – классика соцреализма, но только в моей реальной голове. Пошел в райком партии записываться добровольцем. Но и там – никакой романтики. Какая-то сотрудница, удивившись, сказала:

– Вообще-то у нас записи нет, но если будет набор, сообщим.

У меня сложные отношения с коммунизмом. Я уже сказал, что был очень идейным. Но теперь пытаюсь рефлексировать и понять: что мною двигало? С одной стороны, если быть честным по отношению к самому себе, это малообразованность и податливость пропаганде, что, впрочем, взаимосвязано: когда ты мало знаешь, мало или не те книги читаешь, то поддашься любой лжи, считая ее истиной. С другой стороны, я связывал возможность сохранения достоинства «маленького человека» только с коммунизмом, но никак не с капитализмом. Мир-то для советского человека, тем более молодого, тем более родившегося и росшего не в сильно интеллигентской среде, – мир этот был черно-белым.

Но, слава Богу, внутри все-таки постоянно шел процесс переосмысления. Можно сказать, это была идейная эволюция, которая в конце концов привела меня от «правоверного коммуниста» к пониманию того, что идея «царства Божьего» без Бога – это поистине дьявольское изобретение. Ведь сатана любит передразнивать. Я думал сначала (как, кстати, и многие, гораздо более меня образованные люди): все, что мы видим, – это искажение ленинского учения, ленинского образа социализма. Ошибка, однако, была в том, что такое «искажение» ленинская доктрина как раз и предусматривала. Не в том, разумеется, смысле, что именно так задумывалось, а в том, что любая утопия, то есть социальная конструкция, не учитывающая человеческую психологию, невозможна, и потому ее сторонники неизбежно прибегают к насильственному воплощению ее некоторых формальных признаков, убивая главную идею. Но, повторю, и сама идея только на первый взгляд благородна. А если разобраться, то в ее основе лежит не милосердие, а ненависть, не свобода, а тотальный контроль. Но ко всему этому нужно было прийти путем соответствующей мыслительной работы. А сделать это, не находясь в соответствующей среде, согласитесь, трудно. Много позже у Льва Шестова я прочел, что, например, и Достоевский пережил идейную эволюцию, как было написано, растоптав и возненавидев то, чему поклонялся в период близости к кружку Белинского. Я эти слова вполне могу применить к себе.

Поэтому глупость сказал в свое время Зюганов, называя предателями тех, кто порвал с коммунистической идеей. Это как раз и есть показатель отсутствия всякой интеллектуальной рефлексии.

Помню, в 92-м появилось много проектов конституций. В том числе и проект компартии. И вот кто-то от них мне позвонил и спросил, не мог бы я войти в рабочую группу. Я ответил «нет», объяснив, что у меня другое мировоззрение. Человек, сделавший предложение, удивился:

– А какая разница? Вы же просто юридическую работу проведете.

Это распространенная ошибка: считать юриста только техническим оформителем чужой воли. Есть, конечно, в нашей профессии и такие. Или, точнее сказать, есть много обстоятельств, когда от юриста требуется только знание законодательных рамок и судебной практики. Но все это не относится к работе над конституцией. Творить проект конституции – это всегда осуществлять мировоззренческий выбор или присоединиться к людям определенного идейного направления. Например, конституция может исповедовать идею «человек для государства», а может – «государство для человека». Изменение моей позиции было результатом достаточно мучительного для меня переосмысления и, конечно же, не мгновенного. Причем во мне еще долго сохранялись советские представления – я это даже по своим статьям 1986–1988 годов вижу. Да и сегодня не уверен, что все советские представления, стереотипы исчезли. Поэтому я очень переживаю, видя, насколько распространена позиция, когда человеку отказывают в праве на собственную эволюцию. Возможно, боятся, что за этим скрывается конформизм, а не собственно эволюция взглядов…

Продолжу. В следователи меня не взяли, в Чили не послали. Но куда-то надо идти работать. Поделился заботой с другом, и тот тут же стал обзванивать своих друзей и знакомых. И нашел-таки для меня работу. В издательстве «Юридическая литература» научным редактором. Ну, редактором – значит, редактором. Пошел, и у меня вроде бы стало получаться. Кстати, сегодня мне редакторский опыт очень пригождается. В издательстве возникла мысль и об аспирантуре. Опять-таки благодаря моему другу. Я могу назвать его, это известный сегодня человек – Михаил Федотов. Мы с ним дружим с 1969 года, познакомились, потому что курсовые писали у одного научного руководителя – Л. Д. Воеводина. С того времени подружились и до сих пор по жизни вместе идем, хотя сейчас видимся гораздо реже. И он мне говорит:

– Ты фактически в научном учреждении работаешь. Надо идти в аспирантуру.

Я упирался, не хотелось снова идти учиться, но он меня, что называется, взял за шкирку, и я поступил в заочную аспирантуру опять же родного факультета МГУ, на кафедру, по которой специализировался. Так что образование у меня, можно сказать, не вполне полноценное: там – вечернее, тут – заочное… Естественно, пошел в аспирантуру к своему научному руководителю по курсовой и диплому – Воеводину. Диссертацию защитил в 1979-м. Потом Леонид Дмитриевич, царство ему небесное, признался: «Я не верил, что напишешь». Охотно ему верю: ведь и научного багажа у меня практически не было, и многие мои представления оставались в значительной степени наивными.

Но раз уж стал кандидатом наук, надо реализоваться в научном или научно-педагогическом качестве. И тут один из авторов, публиковавшихся у нас, – Анатолий Безуглов, человек в то время популярный (он вел передачу «Человек и закон»), предложил пойти в ВЮЗИ (сегодня это Московская государственная юридическая академия) на его кафедру. Она называлась Кафедрой советского строительства. Чтобы было понятно: если на базе кафедр научного коммунизма после перестройки возникли кафедры политологии, то на базе кафедр советского строительства – кафедры муниципального права. Это естественно. Советское строительство было дисциплиной, изучавшей местные Советы.

В автобиографических заметках часто говорят: «Мне всю жизнь везло на хороших людей». Примерно то же могу сказать и я. Но, думаю, это оттого, что хорошие люди запоминаются, а тех, которые «не очень», память выбраковывает. При всем том, что мне действительно встречались, причем иногда чудесным образом, люди, сыгравшие важную роль в моей судьбе, не могу сказать, что у меня был какой-то Учитель. Даже при всей моей любви к научному руководителю Л. Д. Воеводину, который, конечно, дал мне очень многое. Без него я, скорее всего, не написал бы кандидатскую диссертацию. И все-таки свои жизненные представления я черпаю не столько от людей, сколько из книг. Прежде всего из русской классики.

Конечно, были люди, которые косвенным образом влияли на мои научные и профессиональные представления. Но не могу вспомнить какого-то конкретного человека. В том числе и того, который непосредственно повлиял бы на выбор научного направления. Я ведь после защиты кандидатской несколько отошел от проблематики правового статуса личности, стал больше изучать саму власть. Но опять-таки изучать с позиций собственного недовольства ею, пытаясь предложить пути ее совершенствования. Поэтому под этим углом постепенно пришел и к теме докторской диссертации – ответственности в системе народного представительства. Ключевое понятие здесь было именно «ответственность».

Преподавать я начал, еще будучи аспирантом. Было страшно входить в аудиторию. Боялся, что не смогу ответить на какой-нибудь трудный вопрос. И когда стал уже штатным преподавателем, этот страх далеко не сразу исчез. Я тогда и не думал о своей «преподавательской миссии». Да какая миссия?! Хоть бы не провалиться. С тех пор прошло много лет. Но даже когда поступил работать в Вышку, у меня все равно не было сознания «миссии». Я думаю, что моя задача – самому побольше узнать. Не бубнить все время старый багаж, а изучать новую литературу, исследовать и делиться всем этим со студентами. Бывало, кстати, и наоборот. Готовишься к лекции или даже уже читаешь ее – и вдруг понимаешь, что тут пробел. А бывает, студент задаст вопрос. Отвечаешь, конечно, но это дает толчок к сомнениям. Все это не значит, что вот – ты новую книжку прочел и сейчас же перескажешь ее деткам. Нет. Высшая школа принципиально отличается от средней. Если в обычной школе задача – просто дать знания, то в высшей – научить думать и научить развиваться. Это не значит, что не нужно передавать знания. Нужно. Но только акцент делается здесь на системном представлении. Собственно, это и есть основа профессии. В нашем случае – юридической. Многие считают, что юрист – это человек, который знает законы. Но все законы и подзаконные акты никто знать не может, ибо их десятки тысяч.

Нужно понимать логические связи между ними. Нужно понимать, какой акт или акты относятся к данной ситуации. Ну и, естественно, давая материал, ты неизбежно даешь его в своей интерпретации и тем самым влияешь на мировоззрение студентов. Если я и не формирую точку зрения студентов, то, во всяком случае, как бы приглашаю их понять мою позицию. И я чувствую, что большинству студентов мое мировоззрение по душе, оно не отторгается, принимается.

Если же говорить о нем, то здесь вполне уместным будет слово «либеральное», хотя оно теперь у нас почти что ругательное. Правда, еще нужно разобраться, что такое сегодня либерал. Я часто вспоминаю слова Хосе Ортеги-и-Гассета о том, что либерализм – это самый благородный призыв, когда-либо прозвучавший на земле. Это право, которое сильный уступает слабому и даже своему врагу. Я признаю либерализм именно в таком понимании. И я против либерализма технократического, у которого один божок – эффективность, когда воспринимаются только успешные, а «лузеры, аутсайдеры» становятся лишними. Вот с этим я не могу согласиться. В этом смысле я наследник не только русской художественной литературы, но и юридической тоже. Потому что были прекрасные юристы, которые разделяли эту позицию. Здесь можно назвать много имен: Чичерин, Новгородцев, Коркунов, Муромцев, Лазаревский, Маклаков и другие. Тот же Чичерин говорил, что человек не может быть средством для государства. Он всегда цель. Мое мировоззрение вполне согласуется с такими представлениями.

В этом контексте я делю людей на две части. Одни считают, что самое главное – гордиться своей державой. То есть я для государства, а не государство для меня. Другие исходят из того, что государство должно существовать для меня, для нас. Я – личность. Я исповедую второй взгляд. И мне кажется, что мне удается передать эту идею своим студентам. Во всяком случае, они воспринимают ее позитивно. Не думаю, что они лицемерят.

Другое дело – моральные императивы. Честность и принципиальность нужны для любой специальности, не только для юриста, хотя для него это, может быть, особенно важно. На самом деле, это вечный вопрос – где кончаются твои принципы. При каких условиях ты даже ради цели, кажущейся тебе благородной, готов пожертвовать моральными принципами. Мне лично сейчас, наверное, легче принять решение. По двум причинам. Первая: для меня теперь существует одна главная инстанция ответственности – Небо, а не общественное мнение или мнение обо мне других людей. Хотя, конечно же, и это мнение для меня небезразлично. И вторая – я уже все-таки человек, которому за шестьдесят. Вычитал у Руссо фразу: «Я не буду вам ничего доказывать. Моя задача – говорить вам правду». Вот я этому принципу и следую. Я понимаю, что если у человека уже есть сформировавшееся мировоззрение, то никакому преподавателю, лектору невозможно его изменить. Можно поколебать, но не за время одной лекции. Все-таки это великое таинство – формирование мировоззрения. Моя задача – не кривя душой говорить, как я вижу то или иное явление, как я его понимаю. И это самая лучшая позиция. Потому что, потакая аудитории, можно очень низко пасть в профессиональном отношении. Так что я просто читаю лекции, объясняя, как понимаю те или иные явления, события. Как понимаю правовое государство, как понимаю конституцию, как понимаю социальное государство, федерализм и т. д.

Или вот моя любимая тема, если говорить обыденным языком: почему в современной России все так устроено, что есть только «один начальник над всеми», хотя вроде бы существует разделение властей. Студентам я пытаюсь доказать, что дело не в том, будто мы традиционно не мыслим своей жизни без единственного патрона. Наверное, этот фактор тоже присутствует, но персоналистский режим во многом формируется благодаря соответствующему устройству институтов. Стиль власти при разных президентах может быть разным, но режим остается персоналистским. Тут я ни к чему не призываю, я просто рассказываю студентам, как устроено государство. Наверное, тем самым я как-то формирую их мировоззрение, но гарантировать, что при определенных условиях мой выпускник не станет конформистом, конечно же, не могу. Может случиться так, что для кого-то принципы окажутся важнее. Но для большинства, наверное, важнее окажется личный комфорт: зарплата, карьерный рост и прочее. И я их не осуждаю – человек немощен. И это уже за пределами воздействия любого преподавателя.