Текст книги "Поколения ВШЭ. Учителя об учителях"

Елена Драгалина-Чёрная

Я получила философское образование в разгар застоя, что само по себе трудно признать удачным началом. Как для жизни, так и для мемуаров. Невольно напрашивается жанр «чернухи» в стиле позднего советского кинематографа, триллера об интеллектуальном выживании в неадекватных условиях. Я, напротив, хочу рассказать не обо всем известном засилье идеологии в советской философии и не о тех причудливых формах, которые на своем излете оно принимало, а о людях, которые научили меня любви к мудрости.

Философия началась для меня с моей мамы – Антонины Николаевны Чёрной, которая была не столько ученым, сколько замечательным преподавателем. Она была предана философии, любила своих далеких от гуманитарных интересов студентов Московского института стали и сплавов, и они отвечали ей взаимностью. Моя мама закончила философский факультет МГУ в сталинские времена. Небольшая деталь ее научной биографии: она защищала диплом о сущности трагического в поистине трагикомических условиях. Советская философия тех лет исключала трагическое при социализме по определению. Юная студентка все же отважилась выдвинуть рискованную гипотезу о возможности трагических конфликтов при социализме. Защита прошла блестяще, но лишь благодаря тому, что в день защиты передовица «Правды» наконец-то признала эту возможность. Кстати, мама не советовала мне поступать на философский факультет именно из-за его идеологической нагруженности. И я колебалась между психологией и лингвистикой. Но все же и та и другая отпугивали меня своей эмпиричностью. Я выбрала «платоновские небеса» философии и никогда не жалела.

Уже на философском факультете МГУ я столкнулась с выбором между историей философии и логикой. Победила логика. Наверное, сказалась моя любовь к математике и то, что математические стены эзотерического в его идеологической нейтральности логического сообщества надежно защищали от профанного идеологического окружения. В логике и логиках я нашла поразительное по тем временам сочетание свободы и ответственности. С одной стороны, не только идеологически, но и онтологически нейтральная логика предоставляла небывалую свободу виртуальных путешествий по возможным мирам, конструирования дедуктивных систем и теоретико-модельных онтологий.

С другой стороны, методологическая безопасность и теоретическая плодотворность такого конструирования обеспечивались лишь ответственным, рефлексивным отношением к его предпосылкам. Именно благодаря своим учителям я поняла, что пресловутое занудство логиков – прямое следствие этой ответственности. Мои учителя, веселые и увлеченные люди, показали мне, что философская логика как прояснение базисных понятий – не унылое буквоедство архивариуса, а творческий проект. Моими главными учителями в логике были Елена Дмитриевна и Владимир Александрович Смирновы – семейная пара логиков, сыгравшая, без преувеличения, ключевую роль в судьбе философской логики в России. Мне посчастливилось прослушать все курсы, которые они читали на философском факультете МГУ, а Елена Дмитриевна была и остается моим научным руководителем. Именно благодаря их курсам, научившим меня формальным методам современной логики, я поняла, что эти методы не являются самоцелью, а проясняют фундаментальные философские дихотомии: аналитическое и синтетическое, априорное и апостериорное, аподиктическое и контингентное, рациональное и иррациональное, истинное и ложное, наконец. Именно в открытом для учеников доме Смирновых на Гоголевском бульваре мы учились не только теории доказательств у Владимира Александровича и логической семантике у Елены Дмитриевны, но и стилю научного общения. Именно здесь формировалось то, что называется научной школой. Благодаря Владимиру Александровичу и Елене Дмитриевне я узнала, что такое принадлежность к научной школе: опыт, который выпадает на долю не каждого ученого. Огромной заслугой Владимира Александровича было и то, что благодаря его самоотверженной административной деятельности советское логическое сообщество открылось мировому. Мне запомнился исторический прием, организованный в доме на Гоголевском после Московского конгресса по логике, методологии и философии науки, когда на каждый квадратный метр дома Смирновых приходилось по ученому мирового уровня. После этого приема многие аспиранты – мои сверстники – уехали. Навсегда…

Но были и другие последствия этой открытости. Например, на советско-финских коллоквиумах по логике, организованных Владимиром Александровичем, я познакомилась с выдающимся логиком современности Яаакко Хинтиккой. Проблематика и стиль работ Хинтикки оказали на меня столь значительное влияние, что я отважусь назвать его своим учителем, хотя мы и общаемся с десятилетними паузами. Смерть Владимира Александровича стала невосполнимой потерей для отечественной логики. А Елена Дмитриевна и сейчас остается главой российской семантической школы, пишет статьи и читает лекции на философском факультете МГУ, являя пример творческого долголетия, человеческой стойкости, верности себе и науке.

С большой теплотой и благодарностью я вспоминаю своих ушедших учителей – Евгения Казимировича Войшвилло и Вячеслава Александровича Бочарова. Их объединяла неиссякаемая, какая-то юношеская любовь к логике, которой они буквально заражали учеников. Они и сами никогда не стеснялись учиться. Как-то Евгений Казимирович признался, что на сегодняшнем занятии он был всего лишь «на ночь» умнее своих учеников. Как часто я вспоминаю это на своих собственных лекциях… Обычной реакцией Вячеслава Александровича на представленный доклад или текст (по крайней мере мой) было: «Ничего не понимаю!» И поскольку это его «непонимание» было заинтересованным и продуктивным, оно заставляло прояснять, уточнять, доказывать – прежде всего для себя.

Специализируясь по кафедре логики, я сохраняла интерес и к истории философии, в особенности современной. Особую роль в поддержании этого интереса сыграл, безусловно, молодой преподаватель, который вел в нашей группе семинары по зарубежной философии XX века, – Алексей Михайлович Руткевич. Он будто бы приходил на наши семинары «оттуда», с испанской газетой, со своей собственной интерпретацией, глубокой и ироничной. В немалой степени нашим успехам в изучении современной зарубежной философии способствовала атмосфера всеобщей влюбленности в преподавателя, царившая на семинарах.

Моим научным консультантом в работе над докторской диссертацией, посвященной формальным онтологиям, была Людмила Александровна Микешина. Она поддержала меня в трудные годы и расширила мои профессиональные горизонты. И сейчас Людмила Александровна – наш крупнейший эпистемолог, ее работы всегда раскрывают парадоксальные ракурсы известных проблем, вовлекая в обсуждение новые, неожиданные имена.

В заключение мне хотелось бы сказать еще об одном человеке, которого я не решусь назвать своим учителем в профессиональном смысле, но который, конечно же, оказал огромное влияние на мое отношение к науке. Это мой муж – Альберт Григорьевич Драгалин. Альберт был выдающимся математиком и логиком. Ему очень повезло с учителями. Среди них были основоположник советской школы конструктивной математики Андрей Андреевич Марков и самый, вероятно, известный российский математик Андрей Николаевич Колмогоров, в соавторстве с которым Альберт написал классический учебник по математической логике. Благодаря Альберту я перестала испытывать священный трепет гуманитария перед математиком. Я увидела, что математики – это не особый сорт людей, получающих через озарения «результаты в чистом виде». Я увидела, что даже исключительный талант не освобождает от каждодневного (и радостного!) труда, что самое главное – это увлеченность, любопытство, оптимизм, неутомимый поиск истины и, я бы даже сказала, любовь к жизни. Мне запомнился один наш разговор. В окно упал солнечный луч, и Альберт спросил меня, понимаю ли я, почему он упал именно так, под таким углом и т. п. Я ответила, что нет и, вообще говоря, не планирую когда-либо заниматься этим вопросом, так как это выходит за пределы моих научных интересов. «Ты не настоящий ученый! Ученый интересуется всем», – сказал Альберт, который интересовался действительно всем и жалел, что у него нет еще одной жизни для занятий квантовой физикой. Его единственная жизнь оказалась короткой, и он не успел написать запланированную «на старость» философскую книгу в защиту рационализма. А я, чем дольше живу, тем больше интересуюсь проблемами «на границах», к которым неизбежно выводит философское исследование. И наверное, не случайно, что сейчас это как раз логика цвета.

Современная философская логика, пережившая в советское время обвинения в бесплотности и бесплодности, и сегодня сталкивается с немалыми трудностями, правда совсем иного порядка. Экспансия логических методов на сопредельные территории лингвистики, когнитивной психологии, онтологической инженерии обострила пограничный спор с этими дисциплинами, претендующими как на решение логико-философских проблем, так и на наших учеников, интересующихся этими проблемами. Но, вспоминая уроки своих учителей, я верю, что это трудности роста, что логическое философствование навсегда останется царским путем рационального философского исследования.

Симон Кордонский

До пятнадцати лет я жил в Горно-Алтайске в окружении хороших, очень образованных и много повидавших людей: сосланных, высланных, отсидевших. Физику и математику, например, преподавал в школе Абрам Самуилович Певзнер, а его жена Елена Львовна, бывшая княгиня, дочь бывшего царского генерала, а затем начальника штаба Ленинградского военного округа, преподавала нам гуманитарные предметы. После убийства Кирова Певзнерам сильно повезло – были высланы в Горно-Алтайск, времена были еще «вегетарианские». Абрам Самуилович в университете учился вместе с будущим академиком Арцимовичем и будущим лауреатом Нобелевской премии Гамовым, невозвращенцем. Если бы жизнь его сложилась по-другому, он, может быть, стал бы не менее известным ученым. Он и передал мне интерес к науке, не школьной, а настоящей. Другие люди с не менее сложными судьбами учили меня жизни, рассказывая о моментах истории нашего государства, в которых они принимали самое активное участие. Жаль, конечно, что эти люди ушли из жизни, не оставив воспоминаний. С другой стороны, кто бы им поверил….

Конец 50 – начало 60-х – время противостояния «физиков и лириков». Я, конечно, не был лириком, по устремлениям своим был физиком. Выкапывал в библиотеках книжки по физике – тогда очень много издавали качественной переводной литературы. Ну и, конечно, научпоп: «Знание – сила», «Химия и жизнь», «Наука и жизнь», фантастика….

В первый раз в Томский университет я не поступил, завалил сочинение, уехал в только что возникший новосибирский Академгородок – там была какая-то работа вспомогательная, лаборантская, но в очень интересных конторах, где я работал и общался с хорошими людьми. Например, с Юлием Борисовичем Румером, единственным в нашей стране аспирантом Эйнштейна, который отсидел двадцать лет в лагерях и шарашках. Он в Новосибирске был директором Института радиофизики и электроники, созданного специально для него. Окружение там было замечательное. В общагу Новосибирского университета тогда запросто приходили академики, садились на коечки и рассказывали студентам о физике, и не только о ней. Очень романтичное было время.

Потом мне пришлось уехать оттуда в Томск из-за того, что поучаствовал в крупной драке. В Томском университете поступил на физико-технический факультет, тогда он еще назывался «спецфак». Это был закрытый «ракетный» факультет. А поскольку экзамены я сдал хорошо, мне почему-то предложили пойти на вновь открывшуюся специальность – биофизику. Вот так я и оказался в биологах.

Но содержательно мои интересы сложились раньше, в том совершенно необычном окружении в маленьком городке, в глухой провинции. Учась в Томске, я не понимал (и сейчас не очень понимаю), чему же меня все-таки учили в университете. Зачем нам читали именно эти курсы, почему нам их преподавали? Мои преподаватели чаще всего были заурядными людьми, иногда не имевшими представления о многих научных фактах и научных интерпретациях, нюансах отношений между известными учеными и о прочих вещах, знания о которых мне – в силу предыдущего опыта – казались сами собой разумеющимися. Но обычность преподавателей компенсировалась обилием книг. На каждой кафедре в столах, шкафах, ящиках были книги, которые в больших библиотеках были изъяты или находились в спецхране, а здесь оказались доступны. Цензура – ЛИТО – их просто не видела. В 20–30-е годы и даже в начале 40-х издавалось огромное – по тем временам – количество биологической и прочей литературы, потом изъятой цензурой. Практически вся научная классика тогда была издана, переводы сделаны – вот по ним я и учился. Это было время борьбы с вейсманизмом-морганизмом. Меня выгнали из университета в 1963 году за то, что задал «не тот» вопрос декану факультета Бодо Германовичу Иоганзену, одному из соратников академика Лысенко. Я спросил, не родственник ли он Иогансону – открывателю чистых линий. Есть такой объект в генетике. Это было расценено как пропаганда вейсманизма-морганизма. Однако я поступил на тот же биофак опять, но уже на зоологию позвоночных. Потом вышло так, что я заболел в экспедиции клещевым энцефалитом, не мог учиться какое-то время, не мог ездить в экспедиции в силу физических ограничений. Как раз тогда, году в 70-м, в Томском университете была создана социологическая лаборатория, заведующим которой был назначен очень яркий человек – философ Юрий Иванович Сулин. Прежде чем стать философом, он воевал как летчик-истребитель в Корее. Я жил в студенческих общагах, которые были заселены самыми разными людьми со всех факультетов, в том числе давно окончившими обучение или отчисленными. Такое было время. И как-то так получилось, что я там пересекся с журналистами, журналисты познакомили меня с философами – общий треп, самиздат и прочее. Томск был одним из центров самиздата, там в ссылке какое-то время находились Петр Якир и еще какие-то статусные отсиденты, которые и сформировали соответствующую субкультуру. По их каналам в Томск поступала самиздатовская литература. И я тоже ее возил. И потом, до 69-го года это было достаточно свободное дело, сажать за самиздат начали только в 1970 году. Закончилось для меня это не очень хорошо – не сел, но КПСС официально назначила меня врагом народа. С этим статусом и прожил до перестройки.

Стал я сотрудником социологической лаборатории Томского университета. Смесь дурацких опросов, самиздата и трепа вокруг всего этого называлась тогда социологией. ИНИОН издавал кучу книжек, всяких грифованных реферативных сборников. Их, естественно, крали, копировали, размножали – это был поток квазисоциологической литературы. Там была смесь из всего: философия, социология, лингвистика – да что угодно. Кроме того, хорошо издавали географы, лингвисты, Издательство восточной литературы даже наладило издание – под видом путевых заметок – отчетов офицеров-разведчиков Имперского генерального штаба. Из них я извлекал техники полевых исследований. Так что я все время читал, причем без особой системы – все, что казалось интересным. Официально везде был марксизм-ленинизм в его многочисленных ипостасях; с другой стороны, был поток интересных книг, с третьей – просто жизнь. Ни понятиями марксизма-ленинизма и его марксистских же отрицаний, ни понятиями из переводов жизнь не описывалась. У меня накапливались вопросы, на которые ответов не было. Эти вопросы я имел глупость задавать кому ни попадя, чем подтверждал свой статус врага народа.

В 1972 году в этом же интеллигентском кругу познакомился с местными психиатрами. В Томском мединституте была очень интересная кафедра психиатрии, базовая кафедра огромной республиканской психиатрической больницы – одной из шести когда-то построенных Столыпиным. Как раз когда я туда пришел, там появился новый главный врач – Анатолий Иванович Потапов, который впоследствии стал последним министром здравоохранения СССР. Больница была забита травматиками еще с Отечественной войны и такими людьми, у которых психоз прошел, а дефект остался. Куда их девать, непонятно. Родственников у них никаких нет, жилья нет, что-либо делать они разучились. И началась эпопея реабилитации. Нужно было разгрузить больницу, а для этого – продумать схемы, по которым людей можно было бы выводить в жизнь из клиники. Это была очень интересная работа: создание лечебных мастерских, рабочих мест. Я там работал в качестве социолога. Они психиатры – у них свое видение, а я якобы социолог – у меня свое. Профессор Евсей Давидович Красик, заведующий кафедрой, убедил Егора Кузьмича Лигачева, тогда первого секретаря Томского обкома КПСС, что квоты на рабочие места, установленные Госкомтрудом, не должны распространяться на психически больных. И реабилитируемые больные, трудоустроенные на такие предприятия, не включались в штатную численность, что создавало для больных возможность социализации, а для руководства предприятий – некоторую свободу маневрирования ресурсами, и не только трудовыми. Соответствующее постановление Совмина СССР Лигачев пробил, положив тем самым начало практике реабилитации психически больных. Еще более интересным и полезным было для меня исследование алкоголизма, насколько я понимаю, пионерское по тем временам.

Работа с психиатрами меня многому научила, прежде всего тому, что любое отдельное научное направление, на какие бы авторитеты оно ни опиралось, всегда частично, заведомо неполно и в своей основе слабо отрефлектировано. Вот эта рефлексия основ меня более всего и занимала, и занимает по сей день. Начать эту работу, сформулировать бывшие прежде неясными ощущения мне помогли несколько ученых: палеоботаник Сергей Викторович Мейен, физик-теоретик Моисей Соломонович Рывкин и лингвист Рита Марковна Фрумкина. А довести свое понимание до алгоритмов анализа текстов, то есть до построения теоретических онтологий, меня заставил Валерий Владимирович Бардин.

С новосибирскими коллегами-социологами я начал плотно сотрудничать, наверное, с 1978 года, когда они стали ездить в социологические экспедиции. Был непременным участником и – частично – организатором многих экспедиций в отделе Татьяны Ивановны Заславской в Институте экономики и организации промышленного производства СО АН СССР. Татьяна Ивановна Заславская и Инна Владимировна Рывкина много для меня сделали, прежде всего – не ограничивая свободу выбора исследовательских практик; а Эмилия Давидовна Азарх привила своего рода брезгливость к анкетным методам, тогда считавшимся основой социологического исследования. Сотрудничая с Заславской и ее коллегами, я сильно расширил опыт полевой работы. Но для понимания социологического содержания мне больше всего дали не коллеги и не социологическая литература, а изучение тех работ Макса Борна, Евгения Вигнера и других физиков, в которых они пытались реконструировать физическую картину мира.

Своих студентов я прежде всего учу задавать вопросы. Когда студенты только приходят к нам, они живут в мире готовых ответов. А я им пытаюсь демонстрировать, что если эти ответы и адекватны, то только в очень ограниченной области, и к нашей реальности они малоприменимы. Это ответы из других миров. Таковы, например, практически все ответы, которые навязывают студентам дурно понятые переводные работы по экономической теории. Поэтому я их учу формулировать и задавать вопросы. Они сдают экзамен, задавая вопросы мне, а не наоборот. Задать вопрос гораздо сложнее, чем выдать заученный наспех ответ, – не спишешь. А вопросы у студентов начинают возникать после того, как мы – сотрудники кафедры местного самоуправления и лаборатории муниципального управления – повозим их по стране. Ведь занятия у нас очень специфические. Существенная их часть – это поездки, полевые исследования в провинции. Вот там-то у студентов и возникают вопросы, готовых ответов на которые нет ни у них, ни у меня.

Леонид Полищук

Я родился на Украине и вырос в Грузии, мой отец был военнослужащим. После школы поступил на математический факультет Новосибирского государственного университета, на отделение прикладной математики. Тогда я и не предполагал, что когда-нибудь буду заниматься экономикой. В НГУ я получил первоклассное образование, за что очень благодарен университету и профессорам. Я полагаю, что в то время это был один из наиболее сильных математических вузов в СССР. Возможно, наш университет немного уступал МГУ, но у него были свои преимущества. Это был молодой вуз, находился он в Академгородке, и наши профессора были сотрудниками научных институтов. В этом отношении НГУ отличался от других советских вузов, где люди работали в университетах, а наукой особенно не занимались. Нам же преподавали активно действующие ученые, некоторые – с мировой известностью. Все мы знаем, что далеко не всегда выдающийся ученый бывает сильным профессором, и наоборот, но мне довелось увидеть несколько случаев, когда оба эти свойства присутствовали в одном человеке, и это было просто замечательно. В других случаях требовались немалые усилия, чтобы разобраться в лекциях, но это с лихвой вознаграждалось тем, что понятными становились красивые и глубокие идеи.

Каждый студент на предпоследнем (четвертом) курсе должен был выбрать тему научного исследования, хотя обычно научные спецсеминары начинали посещать уже на третьем, а то и на втором курсе. Дипломная работа – это самостоятельное исследование, которое студент должен был защитить к концу пятого курса. Уровень дипломной работы считался приемлемым, если она удовлетворяла стандартам публикации в научном журнале. Не всегда так получалось, но иначе нельзя было рассчитывать на высокую оценку и признание коллег. Моя дипломная работа была по гидродинамике. Задача состояла в том, чтобы предложить теоретическую модель очень интересного явления в движении жидкости и газа – так называемых турбулентных вихревых колец, которые возникают, например, при мощных взрывах, а еще их умеют пускать искусные курильщики, – и подтвердить эту модель расчетами.

Когда я занимался гидродинамикой в новосибирском Академгородке, институт гидродинамики возглавлял академик Михаил Алексеевич Лаврентьев. Это был основатель Сибирского отделения Академии наук. Безусловно, он был гением, к тому же человеком энциклопедического склада ума. Первоклассный математик, он в то же время обладал поразительным чутьем физика-эмпирика. Он счастливо соединял в себе два этих чрезвычайно редко встречающихся в сочетании друг с другом таланта. Лавреньев создал себе научное имя целым рядом теоретических работ, но, кроме того, он активно занимался приложениями. Он очень умело заражал студентов своим энтузиазмом и чувством научного вдохновения. Когда вы видите перед собой задачу и пытаетесь не просто описать данный феномен, не просто использовать эксперимент, а придумать его теорию, и если теория предсказывает то, что вы наблюдаете, и позволяет сделать какие-то выводы, которые вы не можете наблюдать первоначально, но которые потом подтверждаются на практике, то это, конечно, совершенно особые, непередаваемые ощущения.

Лаврентьев был активным ученым еще во время войны, и некоторые его исследования имели оборонное применение. Он, в частности, был одним из авторов теории кумулятивных снарядов – это особый тип артиллерийских снарядов, которые использовались главным образом для борьбы с танками. Лаврентьев, тогда еще молодой ученый, предложил гидродинамическую модель таких снарядов, использующую теорию соударения струй, которая оказалась очень хорошим практическим руководством для их проектирования. Его работа имела массу других приложений – строительство плотин, например. Он генерировал во множестве задачи и идеи и щедро делился ими со своими учениками; ему, в частности, принадлежит постановка задачи, которую я рассмотрел в своей дипломной работе. Безусловно, это был выдающийся человек, который повлиял на судьбу многих своих учеников – как явных, так и неявных.

Выдающихся ученых у нас работало много – в частности, единственный в СССР и России нобелевский лауреат по экономике Леонид Витальевич Канторович, с которым я познакомился во второй половине 1970-х годов, когда уже начал заниматься экономическими приложениями. До этого я, конечно, его знал, хотя бы потому, что он был соавтором одного из лучших на то время, да, наверное, и сейчас учебников по функциональному анализу. Безусловно, он был математическим светилом – все это понимали и признавали. В общении он оказался человеком очень открытым, остроумным и, как говорится, доступным. Никакой мании величия у него не было, и общаться с ним было очень интересно.

После университета я продолжал заниматься гидродинамикой, но меня начали интересовать задачи, которые в то время было принято относить к так называемому исследованию операций, теории игр, принятию решений. В Новосибирске для работы в этой области тоже были очень хорошие возможности, и я постепенно начал смещаться в эту сторону. Первоначально меня интересовала формальная (сейчас сказали бы – техническая) сторона дела: модели и теории поведения и принятия решений, теория игр и оптимизации. В Советском Союзе оптимальному планированию уделялось очень большое внимание, потому что считалось, что оно может дать руководству страны, плановым органам мощные инструменты для наилучшего использования ресурсов национальной экономики и решения стратегических задач – ускорения роста экономики и достижения превосходства над геостратегическими противниками. Сейчас такая вера в возможности командной экономики кажется наивной и беспочвенной, но в то время такие работы действительно поощрялись. Теория игр была не столь «идеологически корректной», потому что там предполагался некий конфликт интересов, а советское общество считалось единым и бесконфликтным. Тем не менее теорией игр мои старшие коллеги тоже занимались, и весьма успешно.

В то время в Новосибирске возникла очень серьезная школа оптимизации, принятия решений и теории игр. Здесь одним из несомненных лидеров был, конечно, все тот же Л. В. Канторович. То, что он получил Нобелевскую премию по экономике, было немного странно и отчасти даже несправедливо, потому что Канторович прежде всего был гениальный математик. Нобелевскую премию ему принесла побочная прикладная работа, которую он выполнил совсем еще молодым человеком. Он был вундеркиндом – в четырнадцать лет поступил в Ленинградский университет, с 18 лет начал там преподавать. В то время от ученых требовали прикладной работы – дескать, здорово, что ты занимаешься теорией, молодец, но сделай что-нибудь полезное и для народного хозяйства.

Из размышлений Канторовича над простой, казалось бы, задачей оптимального раскроя фанерных листов родилась теория линейного программирования, принесшая ему мировую известность.

Образование, которое я получил в НГУ, было универсальным, а сила хорошего образования математика состоит в том, что его учат свободно учиться самому. Какие-то основы, фундаментальные курсы математики, которые вам читают, – их, безусловно, надо знать. А все остальное – это просто привычка и навык: читать, анализировать, понимать и применять. Всему этому меня научили, поэтому мне нетрудно было ликвидировать пробелы в образовании, когда я решил заняться новой областью науки и перейти от гидродинамики к теории игр и оптимизации. Мне нужно было где-то работать, найти свое место в системе советской науки, и этим местом стал Институт экономики Сибирского отделения Академии наук, где я провел больше десяти лет. Начав там работать, я почти сразу же стал преподавать на экономическом факультете НГУ. Москва тогда была далеко, в прямом и переносном смысле, так что я плохо знал, какие там существовали экономические институты. В столице был свой мир, у нас – свой. Конечно, мы общались: были конференции, поездки, – но только через два или три года после начала моей работы в Институте экономики я познакомился с московскими коллегами, в том числе с замечательным экономистом Виктором Мееровичем Полтеровичем, которого также чту в числе своих учителей.

Некоторое время я интересовался ситуациями, которые возникают при использовании в принятии решений не одного, а нескольких критериев – когда вы пытаетесь одновременно достичь нескольких целей, а эти цели находятся в определенном конфликте друг с другом. Одновременно я преподавал странную дисциплину, которая называлась экономической кибернетикой. Это была своего рода уступка советской системы здравому смыслу – академическому экономическому образованию. Читать просто микроэкономику или макроэкономику по определенным причинам было не принято, таких курсов нигде не было. Поэтому экономическая кибернетика, которая в то время была частью программы экономических факультетов советских вузов, сильно зависела от того, что человек хотел прочитать и что он мог прочитать. К чести Новосибирского университета, нам там предоставили широкую свободу, что читать. Формальный контроль, конечно, был, но в основном нам доверяли. Поэтому я стал под вывеской экономической кибернетики читать различные модели оптимизации и принятия решений, которые так или иначе допускали экономическую интерпретацию. Несколько позже я понял, что читал, по сути дела, элементы курса микроэкономики, и, поняв это, пустился во все тяжкие и просто начал читать студентам микроэкономику под странной вывеской экономической кибернетики.

Нельзя сказать, что мы были оторваны от мировой научной литературы. Электронных библиотек тогда, конечно, не было, но Институт экономики имел очень хорошую библиотеку. Он был подписан на пятнадцать-двадцать лучших мировых журналов. Это стоило немалых денег, но, к счастью, эти деньги выделялись. А кроме того, помимо библиотеки Института экономики в Новосибирске была большая общенаучная библиотека – Государственная публичная научно-техническая библиотека (ГПНТБ), и там фонды вообще были очень богатые. Так что доступ к литературе у нас был, что помогало и работать, и учить студентов. Более того, нам были доступны массовые западные журналы и газеты, такие как “Economist” “Newsweek” и т. д. Они хранились – почти в буквальном смысле – за семью печатями, но в институте их можно было достать, получив специальное разрешение руководства.

Первые несколько лет работы в Институте экономики я не читал экономических журналов, обращаясь к ним эпизодически, если были ссылки на интересовавшие меня статьи. А так как меня по-прежнему интересовали больше вещи технические, экономика была, скорее, некоторым контекстом, чем предметом изучения. Но прошло несколько лет, я все-таки варился среди экономистов, и у меня возник интерес уже собственно к экономической проблематике.