Текст книги "Поколения ВШЭ. Учителя об учителях"

Владимир Автономов

Начинать рассказ о моем обучении и моих учителях, наверное, лучше со школы. В школе я был круглым отличником и, как все золотые медалисты, имел большие проблемы с выбором. Вроде бы все неплохо давалось, но при этом трудно было что-то выбрать. Я всегда интересовался различными странами, географией, экономической географией, поэтому для меня стоял вопрос: либо географический, либо экономический факультет МГУ. Все решило объявление в газете: «Объявляется набор в экономико-математическую школу при экономическом факультете МГУ». В итоге я поступил в ЭМШ. Там нам преподавали студенты экономического факультета МГУ. На этих занятиях они учили нас в основном тому, что было интересно им самим. Мне понравились их занятия. Захотелось учиться там же, где учились они.

Я благополучно поступил на экономический факультет, кафедру экономики зарубежных стран по специальности ФРГ, потому что знал немецкий. На втором курсе, когда пришло время писать курсовую, ко мне подошел в коридоре Вадим Викторович Иванов, который тогда был директором ЭМШ, и спросил, у кого я пишу курсовую. Я назвал ему имя профессора с моей кафедры.

«А почему не у Энтова?» – задал он вопрос, на который я не смог дать ответ, потому что не знал, ни кто такой Энтов, ни почему у него надо писать курсовые. Но в итоге я воспользовался советом и познакомился с Револьдом Михайловичем Энтовым. Он тут же дал мне задание – написать работу про временную структуру процентных ставок. Тема была экзотической, так как понятно, что на втором курсе мы никакого понятия об этом не имели. Но что-то написать на этот счет мне в конце концов удалось.

С тех пор Револьд Михайлович стал моим научным руководителем и до сих пор остается единственным учителем на всю жизнь в области экономической науки. После моего обучения он взял меня на работу в Институт мировой экономики и международных отношений, где руководил сектором.

Вообще учеников у него было много. Директором института, академиком Иноземцевым Револьду Михайловичу был дан карт-бланш: он имел право выбирать себе сотрудников в свой сектор, но за это должен был писать для дирекции большое количество записок на разные темы.

Это были в основном записки в ЦК, в Совмин о том, как реально устроена западная экономика, западная экономическая мысль и т. д. В этой ситуации он всегда старался аккуратно держаться в рамках системы. При этом всегда было, конечно, видно, насколько много он знает, как много понимает из того, что находится за пределами дозволенных рамок. Это можно было прочувствовать в личных беседах с ним и на его семинарах. На заседаниях в Институте мировой экономики было заметно, что другие люди побаивались его эрудиции, его научной строгости. Он был грозой ученых советов.

Револьд Михайлович выдавал нам задания без оглядки на наши индивидуальные способности, особенности, наши интересы. Просто он выбирал какие-то проблемы, которые были не решены в мировой науке, и бросал нас в этот океан, словно говоря: «Давайте плывите». Конечно, он рекомендовал нам какие-то книжки на английском языке, а дальше мы уже сами барахтались в этом океане.

У Револьда Михайловича была очень высокая планка относительно того, что он считал научной работой, поэтому нам приходилось довольно трудно. Планка эта устанавливалась не по отечественным нормативам, а в ориентации на мировую науку. Он считал, что мы должны писать так, чтобы нашу работу можно было опубликовать в хорошем американском экономическом журнале. Эта планка и сейчас малодоступна для российских экономистов, а тогда, в 70-е годы, тем более. Некоторые ломались на этом пути, бросали, уходили в другие области.

На написание кандидатских диссертаций у нас в среднем уходило десять лет. При этом тексты переделывались по нескольку раз, нещадно критиковались, и в первую очередь самими же коллегами по сектору. То есть у нас был гамбургский счет – мы друг друга не щадили. Эти обсуждения были по-настоящему жестокими. После этого терялась вера и в себя, и в свои перспективы, поэтому затем приходилось еще долго психологически восстанавливаться. Тем не менее многие из нас добились заметных успехов.

Так, например, Леонид Маркович Григорьев работает сейчас заведующим кафедрой мировой экономики в Вышке, Наталья Андреевна Макашева – на кафедре экономической методологии и истории, а также является заведующей отделом в ИНИОНе. К числу учеников Энтова также относятся Марк Юрьевич Урнов, научный руководитель факультета политологии, и, ныне, к сожалению, покойный, Андрей Владимирович Полетаев, основатель ИГИТИ и один из основателей нашего исторического факультета. Это разные, но очень яркие люди, которые, видимо, за свою яркость и были выбраны Револьдом Михайловичем.

Институт мировой экономики в те времена был своего рода гайд-парком российской науки, потому что от него ЦК требовал реальной оценки положения дел на Западе и взамен предоставлял некоторую свободу. Можно было свободно читать всякие спецхрановские журналы, западные книжки и относительно свободно изъясняться. Поэтому в тогдашнем научном пространстве ИМЭМО был на либеральном фланге. В этом плане он сильно отличался, например, от Московского университета, где преобладали в большей степени консервативные настроения, и от Института экономики.

Вообще экономическая наука в то время была весьма любопытной, специфической областью знания. Главной ее функцией оставалась, конечно, апологетика. Прежде всего надо было обосновать, почему у нас все хорошо и правильно, а на Западе все плохо и неправильно. Конечно, и среди экономистов, занимающихся западной экономической мыслью, преобладали солдаты идеологического фронта, которые не понимали толком, что они критикуют. В ИМЭМО была несколько другая ситуация. Мы могли свободно изучать, анализировать, излагать западную экономическую мысль и при этом не обязательно с самого начала утверждать, что все это – буржуазная апологетика (как это часто делали люди, например, в МГУ). Конечно, надо было доказывать, что марксизм во всем прав, что общий кризис капитализма продолжает углубляться.

Во все книжки про западную экономику вставляли так называемую главу о «слезах рабочего класса» и об альтернативе, которую предлагает соответствующая компартия. Без этого просто нельзя было выпустить книгу. Но при этом в изданиях было много фактов о реальной жизни, реальной экономике, реальных цифр. Такого в книжках других исследователей не было.

Мы, в частности, впервые в Советском Союзе издали тексты многих западных экономистов. Мы, молодые сотрудники сектора, их переводили, а старшие товарищи редактировали. Тогда советский читатель впервые получил возможность прочесть то, что на самом деле писали западные экономисты.

Естественно, в стране главенствовала политическая экономия социализма (весьма странная апологетическая наука), которая преподавалась во всех без исключения университетах. Но были и такие оазисы, как ИМЭМО и ЦЭМИ (там люди прятались от идеологии за математикой), другие занимались практикой планирования и т. д. Я считаю, что история советской экономической науки заслуживает особого изучения. Это действительно нечто специфическое, то, чего не было в других странах и в другие времена.

Нужно сказать, что наша группа считалась самой умной даже на фоне всего института (уж не знаю, по праву или нет). Однако лично моя карьера не сразу сложилась удачно. Я перебрал несколько исследовательских тем, и все они были мне как-то не по душе. Экономическая наука казалась мне слишком безличной, что ли. В то время в институте мы много чем занимались – например, строили модель экономики США. Это было еще в те времена, когда, собственно, современных компьютеров не было, а были только те, которые занимали целый этаж и питались перфокартами. Но однажды один из моих коллег, Анатолий Филиппович Кандель, который теперь работает в Колумбийском университете, дал мне почитать книжку. Она называлась «Психологическая экономика», а автором ее был американский экономист Джордж Катона.

Книжка меня очень заинтересовала, так как в ней давался ответ на некоторые мои вопросы. В ней утверждалось, что между экономическими переменными есть промежуточная фигура – человек, который как-то воспринимает ту или иную переменную (скажем, доход), и это восприятие определяет его дальнейшее поведение (например, потребление или сбережение). На это влияют его психологические качества, его ожидания, склонности, волны оптимизма и пессимизма.

Эта идея о том, что человек в экономике есть, но просто иногда надежно спрятан, не всегда выводится экономистами на свет божий. Меня это очень увлекло. Я начал заниматься чтением книжек по психологической экономике, написал в конце концов кандидатскую диссертацию, которая называлась «Критика западных психологических теорий экономического цикла». В этой диссертации я писал, что экономический цикл – это такая область, где предпосылки рациональности малоприменимы. Это неравновесный феномен, который связан с психологией, с взаимодействием людей.

Эта тема была моим сугубо самостоятельным выбором, и Револьд Михайлович, надо отдать ему должное, никак мне в этом не препятствовал. Главным его вкладом в диссертацию была фраза: «Я вас больше читать не буду». Когда он так говорил, надо было просто от радости прыгать до потолка. Это была его лучшая похвала, которая означала, что текст готов и он диссертабелен.

Я не могу сказать, что Энтов как-то много со мной работал над этой темой. Гораздо важнее для меня был тот стандарт серьезного отношения к науке, который он нам прививал. С тех пор, когда мы что-то пишем или говорим, мы стараемся очень серьезно к этому относиться. Это чувство ответственности было у него, я бы сказал, даже в несколько гипертрофированной форме – настолько жестко он относился к самому себе и своим статьям. Он очень мало их писал, на мой взгляд, он мог бы написать намного больше. Наверное, он является самым эрудированным экономистом в нашей стране.

Он прекрасно знает и теорию, и факты. Однако он был настолько требователен к себе, что выпускал текст только тогда, когда был на 200 процентов в нем уверен.

Что касается нашей с ним работы над моим текстом, то тут мне больше всего запомнилась его манера редактирования. Когда он редактировал научную книгу, наши труды, наши диссертации, это надо было видеть. Повторюсь, что в те времена еще не было компьютеров, то есть нам приходилось резать и клеить наши тексты. В результате отредактированная Револьдом Михайловичем страница представляла собой интересное зрелище. Когда у него был юбилей, мы создали музей Револьда Михайловича Энтова, где, в частности, разместили такую страницу. На ней практически все было зачеркнуто, переписано, переставлено и т. д. Однако это была очень хорошая школа работы над текстом.

В плане содержания работы он обращал наибольшее внимание на обоснованность. Если какое-то высказывание было недостаточно обосновано, Револьд Михайлович мгновенно реагировал, и провести его было невозможно. Легковесных обобщений он не терпел.

После защиты диссертации из ее первой главы, по сути, выросла моя дальнейшая работа, так как меня увлекала идея о том, как развивалась модель человека на протяжении всей эволюции экономической науки. В 1993-м и 1998-м я выпустил две книжки на эту тему, за которые мне дали академическую премию имени Варги и избрали членкором. Докторская диссертация тоже была посвящена модели человека в экономической науке. Здесь я уже занимался методологией, историей экономической науки.

Вскоре я пришел в Вышку. Здесь я начал преподавать на кафедре экономической методологии и истории. Сначала я преподавал на полставки, а потом Ярослав Иванович Кузьминов пригласил меня на полную ставку и на должность декана факультета экономики.

Если говорить о том, что еще из того, чему нас учил Револьд Михайлович, я использую до сих пор, то это прежде всего стремление посмотреть все, что написано по исследуемой проблематике. Нужно было обязательно быть в курсе всего: в курсе литературы, новых статей, новых тем. Мы отставали, не могли за ним тянуться, потому что у него талант и феноменальная работоспособность. Но я до сих пор знаю, что если я за что-то берусь, то мне необходимо все прочитать и узнать об этом, сколько возможно.

Сергей Ландо

Моя мама всю свою жизнь была учительницей математики, проработала больше пятидесяти лет в Мотовилихе – рабочем районе Перми. Дома я с детства был окружен книжками по математике, и мне было интересно решать задачи. Классе во втором или третьем я начал проверять домашние работы маминых учеников – восьми-девятиклассников. Поэтому другого пути, кроме как пойти в математику, у меня не было. До 9-го класса я учился в английской спецшколе, потом перешел в физико-математическую школу № 9, но не в математический класс, а с уклоном в физику. Это было связано с тем, что, когда я поступал в 18-й Колмогоровский интернат, меня не взяли и я считал, что плохо сдал физику. Поэтому я решил, что для меня важнее физику подучить, ведь математику я и так знал хорошо. Математику там преподавала замечательная учительница Галина Самойловна Царева, ей благодарны многие поколения выпускников.

Вопроса, куда идти учиться дальше, для меня не существовало – конечно, на мехмат, в этом я был уверен до самого последнего момента. Но, получив извещение о том, что, как запасной участник команды СССР на Международной математической олимпиаде, я на мехмат зачислен, тут же захотел пойти в Физтех. И тогда я отправил свою маму в Министерство образования, чтобы она договорилась и меня приняли теперь уже в Физтех. Она отправилась договариваться, но в министерских коридорах встретила какого-то мудрого чиновника, который объяснил ей, что этого делать не надо. Он, видимо, нашел какие-то убедительные слова, сказал, что сына ее приняли в замечательный университет с богатейшими традициями, на прекрасный факультет. В общем, не ищите от добра добра, пусть там и учится. Я воспринял это известие совершенно спокойно и, когда начал учиться на мехмате, вовсе об этом не пожалел.

Не могу сказать, что я быстро нашел себя, свое научное направление: я учил в математике самые разные вещи, не мог определиться. Как я сейчас понимаю, учился я не очень правильно – за время обучения можно было получить гораздо больше. Так что учиться мне нравилось, но все-таки настоящее обучение началось, когда я оказался в аспирантуре. Если говорить о роли учителя в жизни ученика, студента, то я люблю повторять историю, которую рассказывал Александр Николаевич Варченко.

Он был одним из первых выпускников Колмогоровского интерната. Надо сказать, что первые ученики интерната очень много и плотно общались с Андреем Николаевичем Колмогоровым даже после того, как заканчивали интернат и поступали в разные университеты. На мехмате после второго курса происходит распределение по кафедрам, и Варченко радостно пришел к Колмогорову и сказал: «Андрей Николаевич, я собираюсь пойти на кафедру общей топологии, заниматься перистыми пространствами – это совершенно замечательная наука, она очень быстро развивается. Это все так красиво и так интересно!» На что Колмогоров ему ответил: «Саша, совершенно неважно, чему учиться, важно – у кого». После этого Варченко пошел спрашивать у старшекурсников, кто считается хорошим научным руководителем. Своевременно найти, у кого учиться, чтобы это лучшим образом соответствовало интересам студента и между учителем и учеником установилось взаимопонимание, – это, наверное, самое трудное и одновременно самое важное в студенческой жизни. У меня это получилось далеко не сразу.

А вот преподавать я начал рано. Со второго курса я, с подачи Николая Николаевича Константинова, начал работать с восьмиклассниками маткласса 57-й школы, это был один из первых наборов. Почему мне этого хотелось, почему это было интересно? Со школьниками меня заставляло возиться то, что есть математика, красивая и интересная; есть люди, которые готовы эту красоту воспринять, – и у меня было совершенно естественное желание им ее передать. Как и все студенты, я был неопытным преподавателем и, скорее всего, преувеличивал собственную способность доносить красоту математики. Из рук новичка все выходит в несколько исковерканном и искаженном виде, что частично искупается желанием вкладываться в работу и готовностью общаться со школьниками. А понимать их мне и моим товарищам тогда было не очень сложно: мы же сами были недавними школьниками и делали то, чего еще не так давно ожидали от своих учителей. Поэтому все выходило очень естественно, мне это нравилось, и все годы учебы в университете я работал в школе.

После окончания мехмата я хотел поступать в аспирантуру, но меня туда не взяли – комитет комсомола не пропустил. Тогда существовали две инстанции, которые решали, кому идти в аспирантуру, а кому нет, сразу после окончания мехмата – комитет комсомола и партком. Они как-то разделяли между собой эти обязанности – кто кого не пропускает. Мне достался комитет комсомола, он не дал мне рекомендации, и в аспирантуре я не остался. Вернулся в Пермь и там проработал четыре года. Этим временем я и воспользовался, чтобы обрести подходящего мне научного руководителя. Тогда я довольно часто бывал в Москве и в один из таких приездов набрался храбрости и подошел к Владимиру Игоревичу Арнольду, потому что снова собирался поступать в аспирантуру и знал, что у Арнольда всегда было довольно много аспирантов. Я попросил его дать мне задачи, он несколько задач написал, и одну из них я решил. После этого он дал согласие взять меня к себе в аспирантуру. В тот момент я, пожалуй, еще не осознавал, какой это был подарок судьбы – работать с Владимиром Игоревичем. Но чем дальше, тем больше я понимал, насколько это замечательно и насколько правильным был сделанный мною выбор. Вот тут-то и началось наконец мое настоящее обучение математике. Это обучение состояло даже не столько из занятий, семинаров, слушания арнольдовского курса, сколько из общения с участниками семинара, просто разговоров о математике. Было очень интересно говорить о том, кто чем занимается, кто какие задачи решает. Собственно, так научение и происходило, и, видимо, так оно и должно происходить. Большинство участников семинара были старше меня, были и младшие, начиная с первокурсников, которые тоже участвовали в семинаре Арнольда. Учиться можно и нужно было у всех. Я старался так и поступать, осознавая, сколь многого я еще не знаю, как много еще предстоит выяснить и как много требуется. С другой стороны, несмотря на недостаток знаний, можно было решать те задачи, которые давал Владимир Игоревич. Как правило, у меня ничего не получалось, но порой какие-то проблески возникали, и движение вперед, несомненно, было.

Арнольд в совершенстве владел искусством формулировать задачи, которые были содержательными и выводили на передовые позиции в науке. При этом изначальные формулировки могли быть совсем простыми и их понимание не требовало каких-то обширных знаний. Задачу в такой формулировке можно было объяснить студенту второго и даже первого курса, чтобы человек понял и мог приняться за решение. Очень важно, что Арнольд, формулируя каждую задачу, имел в виду не только непосредственно ее, но и ту ветвь теории, в которую могло развиться ее решение. Более того, это было направление науки, которое создавалось здесь и сейчас. Большинство участников семинара работали над кругом задач, связанных с теорией особенностей, которая в тот момент только выстраивалась. Арнольд отдавал основные силы науке и исследованиям, а социальная жизнь была у нас не очень сильно развита. Правда, каждую зиму устраивались лыжные походы километров на шестьдесят-восемьдесят, но я в них не участвовал. Не потому, что не любил: просто жил в общежитии, и лыжи некуда было приткнуть, чтобы они там хранились зимой и летом. Не слишком Арнольд вкладывался и в личное общение. Иногда я приезжал к нему на дачу, чтобы поговорить про математику, но это случалось нечасто. А вот семинар, общение с его участниками – это было важнейшей частью жизни в течение десятилетий. Среди учеников Арнольда у меня тогда появилось много друзей, и между собой мы общались далеко не только на семинаре.

Не стоит думать, что только из математики состояла моя жизнь в период активного учения, вне математики жизнь тоже была. На момент поступления в аспирантуру у меня уже родилось двое детей, и мы всей семьей жили в комнате в общежитии. Аспиранты мехмата жили в Главном здании, и иногда удавалось получить однокомнатный блок, без соседей, что по тем временам казалось просто роскошью. А уж как территориально было удобно жить в том же здании, где учишься! Подрабатывал я там же – ночным дежурным по этажу.

После аспирантуры нужно было искать работу, но без московской прописки не было никаких шансов остаться в Москве. Не могу сказать, чтобы я активно занимался поисками работы, но какие-то действия предпринимал. В тот момент (в 1984 году) в Переславле создавался филиал Института проблем кибернетики Академии наук СССР, и я оказался в этом филиале, который потом преобразовался в Институт программных систем Академии наук. В этом институте осел не только я, но и многие другие ученики Владимира Игоревича, поэтому мы там устраивали свой семинар, а каждый вторник ездили в Москву для участия в семинаре Арнольда. Переславль находится в 130 километрах от Москвы, и мы ни на минуту не выпадали из жизни московского семинара. Мы чувствовали себя частью этой научной жизни, понимали, что там происходит, какие задачи обсуждаются, и сами думали над ними.

У нас было представление о том, как нужно учить математике, и уверенность в том, что мы умеем это делать. Поэтому почти все мы не только учились сами, занимались наукой, но и преподавали в разного рода школьных кружках. Иногда работали с совсем маленькими детьми, иногда с ребятами постарше. Потребность в преподавании никуда не девалась, где бы мы ни оказывались. Ведь преподавание математики – это хорошо выстроенная, чрезвычайно осмысленная система, которая давно существует в нашей стране. Олимпиады и кружки в Питере начались еще до войны, а в 1960-е годы они вошли и в московскую жизнь, а потом распространились по стране, и всем этим стали заниматься сотни людей. Кто-то сейчас получает за это деньги, кто-то не получает. В те времена, когда я этим занимался, денег не получал никто, а ведь это была целая сеть и люди в ней общались не только с учениками, но и между собой. И ученики общались и общаются не только с учителями, но и между собой, обсуждали и обсуждают задачки, думают над их решением, и это очень много дает и учителям, и ученикам. В то время не было Интернета, других современных способов коммуникации, но тем не менее общение происходило, и очень активно. Мы учили ребят решать олимпиадные задачи и задачи, которых в школе не было, потому что они не относятся к программе. А в итоге оказалось, что это не только знакомство с наукой, но и привлекательная для всех участников форма содержательного общения. Интересно работать с детьми, которые слушают, интересно придумывать, как смысл математики до них донести, как добиться понимания. А так как оказалось, что это интересно очень большому количеству людей, десятки тысяч школьников приходили и приходят на эти занятия, а сотни молодых математиков, студентов с ними там занимаются, получая от занятий неменьшую пользу.

Когда я начал учить математике студентов в вузе, то методически все основывалось на практике преподавания в кружках и опыте исследовательской работы. Я упоминал уже, что, придя на семинар Арнольда, понял, как многого не знаю и сколько мне предстоит получить просто в процессе обучения. Я многого не знал, потому что меня в университете этому не учили. Есть какие-то базовые вещи, которые следовало бы объяснять, но этого не случилось. Вот и хотелось это наше понимание, сложившееся на основе практики работы со школьниками, реализовать и материализовать в обучении студентов. Поэтому мы взялись за создание Независимого университета. И тут в окружении Константинова, которого поддержал Арнольд, нашлось несколько десятков людей, которые были готовы этим заниматься. Кто-то из создателей Независимого уехал из страны в начале 90-х, но потом ядро стало постоянным, и оно больше не размывалось и только пополнялось новыми людьми. Люди видели, что к ним приходят студенты, которым интересно учиться, и в Независимом можно попробовать то, что ты считаешь правильным. И это было важно. С этими же идеями мы и сюда, в Вышку, пришли создавать факультет.

Мы стремимся к тому, чтобы не замыкаться на московских школьниках, чтобы к нам на факультет приходили студенты и из других мест. Конечно, в первую очередь это оказываются ребята, которые занимались в математических кружках и участвовали в олимпиадах.

В большинстве случаев этот приход для них естественен: на математическом факультете они попадают в знакомую среду, не возникает психологического барьера. И, разумеется, многие из них идут преподавать в школу, как когда-то туда шли мы. Так что эта система не только живет, она еще и развивается: в ней заложен потенциал самовоспроизводства. Люди, которые прошли через эту форму общения, испытали на себе этот способ обучения, даже уходя в другую область, должны чем-то ее заместить – без нее им всегда будет чего-то не хватать. А средств замещения совсем не так много, поэтому многие в эту систему потом и возвращаются. Для них необходима именно эта среда, это внутреннее ощущение. Иногда такая потребность формулируется явно – как необходимость отдать долг своим учителям. И у меня тоже есть такая настоятельная потребность. Ведь меня когда-то научили видеть красоту математики, и я должен эту способность передавать дальше, потому что осознаю свои обязательства перед теми, кто меня учил. Я считаю, что это естественная преемственность.

Почему такая разноуровневая система, в которой значительная часть людей играют не одну какую-то роль, а бывают одновременно и учителями, и учениками, – очень устойчивая система – сформировалась и живет именно в области преподавания математики? Почему в других науках такого нет? Тут очень важно, что если у вас есть лист бумаги и карандаш, то этого уже достаточно, чтобы начать преподавать математику, – ну и головы, и желание тех, кто учится, и тех, кто учит. Но не только в этом дело. Как-то так сложились обстоятельства, что нигде ничего подобного больше нет: ни в Штатах, ни во Франции, ни в Израиле, ни в Швеции. В эти страны уехало много российских математиков, и они попробовали воспроизвести эту систему там. Отдельные очаги удавалось поддерживать в течение какого-то ограниченного срока. Однако нигде система кружков, сложившаяся в России, не получила широкого распространения. А в России она продолжает жить и развиваться.