Текст книги "Жесть. Сборник хоррор рассказов"

Стоматолог

Я с детства боялась стоматологов. Иррациональный страх заставлял подкашиваться ноги, меня тошнило, голова кружилась. Будто само тело говорило мне туда не идти.

Мама называла это обычным волнением. Но я знала: это было не оно.

Склизкий червь под названием ужас обхватывал позвоночник и спускался к желудку, проедая его изнутри. Проще было выйти с балкона пятого этажа, чем в дверь на приём к стоматологу.

Но я сама себе сделала хуже: плохая наследственность, любовь бабушки к младшей внучке и постоянные сладости сделали своё дело: после осмотра мне назначили операцию сразу на четырнадцати зубах. Только появившихся, сточенных чёрных коренных обрубках.

Ребёнку сложно переносить местную анастезию – назначили общий наркоз. Операция длилась двенадцать часов, зато вылечены были все зубы разом.

Боли не было. Страшно было ложиться в кресло врача, а после беспричинное желание убраться оттуда было сильнее в пять раз.

Зубы были в порядке. Меня отпустили. И следующие пятнадцать лет я очень зря об этом не задумывалась. Потому что операция должна была повториться. Нервы на нескольких зубах прогнили, эмаль сточилась, мне было больно жевать. Тупая боль давила на виски.

Я выросла и к старому страху стоматологов добавился новый: счёт за лечение. Но деваться было некуда – молодой девушке следует сверкать голливудской улыбкой, а не обглоданными пеньками коричнивых ирисок вместо передних зубов.

На консультации было почти не страшно: меня также подташнивало, черти сомнений плясали в голове, но я заставила себя быть взрослой.

Легла в кресло, мне надели кислородную маску. В подступающей панике я считала от десяти до одного. Но не заснула.

Резиновой распоркой мне открыли рот, промыли зубы и начали сверлить. Я взвизгнула от пронизывающей боли, которая тянулись от челюсти к самым пяткам, но меня никто не услышал.

То, что я была в сознании, знала только я. И чувствовала абсолютно все.

Прогнившие в самой челюстной кости зубы мудрости удаляли с хрустом. Только если по рассказам друзей их пугал только звук, я чувствовала, как из меня выдирают зубы вместе с кусками плоти.

Крик умирал у меня во рту. Дышать приходилось урывками, слюна в горло не попадала – её отсасывали специальным слоником. И врачам не было видно, как подступающая от паники рвота плескалась у меня в глотке.

Волна первобытного ужаса прошлась от позвоночника до пальцев ног липкой волной, когда щипцами врач зацепил нерв раскрошенного зуба и потянул вверх. Все моё существо вместе с душой вышло тогда через маленькое отверстие в челюсти. Я была одной сплошной мурашкой.

Казалось, от происходящего наяву моего самого большого кошмара вибрировали даже волосы на руках. Но докторам этого не было видно.

Никогда бы не подумала, что буду радоваться иголке в десне: она скользила сквозь мясо юрким червём, но это значило, что меня уже зашивают. Кровь останавливали специальной жидкостью, а я без сознания теряла сознание от боли.

По ощущениям это длилось несколько суток, однако на самом деле заняло всего четыре часа.

Зубки отполировали, проходясь как по голым нервами вилкой, операцию завершили. Я проснулась. На самом деле. Улыбнулась врачам, посмотрела в зеркало на красивую улыбку.

– Даже не представляю чего я боялась, – хмыкнула себе под нос, – я всего лишь спала.

– Да, дорогая, так обычно и бывает, – улыбнулась в ответ врач. – У нас впереди ещё четыре сеанса. Теперь ты знаешь, что это не так страшно, как казалось в детстве.

– И то верно, – покачала я головой, проглатывая соленое наваждение вроде бы сна. – До скорой встречи.

Мой монстр

Этот запах преследовал меня с детства. Кислый, гнилой, сладковатый. Запах въедался в кости: вняло из-под кровати. Будто рядом с кучей дерьма включили вентилятор.

Родители внушали, что это детское воображение. Но я знала, что права. Я его видела. Теперь думаю, это был сон.

Мне было одиннадцать. К запаху добавился скрежет.

С фонариком я заглянула под кровать. Слова умирали у меня во рту.

Из темноты пыталось выбраться оно: человекоподобный монстр, с торчащими из тела железяками и шипами.

Заплесневевшие глаза чернели внутри ошметков век, широкое отверстие вместо рта издавало булькающие звуки.

Конечности существа были распухшими, черными. Оно тянуло ко мне обрубки пальцев, медленно ползло вперёд. Череп с клоками волос блестел под лучом фонарика, сочился гнилью.

Зрачки монстра в слезящихся дырах-глазах сузились, оно заметило меня.

Я закричала.

Сейчас это уже не имеет смысла. Я выросла и столкнулась с настоящими проблемами: депрессией, потерей работы, изменой жениха. Полный набор героя фильма, который должен изменить свою жизнь и стать счастливым.

Только я не смогла. Полгода не выходила из дома, а после попытки наглотаться таблеток, родители сдали меня в пнд.

Меня больше ничего не трогало. Я превратилась в овоща. Не знаю, повлияли так кошмары в детстве или уже тогда я была не в себе, а воспаленное сознание видело эту проблему в виде существа под кроватью.

Я ничего не чувствовала. Родители дали согласие на экспериментальное лечение.

Препараты, препараты, препараты.

Казалось, у меня вынули последние мозги и трахнули в пустую черепную коробку. Я не возражала. Ждала, когда следующая процедура заставить меня что-то почувствовать. Даже если будет больно.

А там, куда меня сдали, на раздачу боли не скупились. Меня списали в утиль. Тело для экспериментов.

Когда на икрах ног разрезали мышцы и начали втирать в сочное мясо битое стекло, было больно. Но будто не со мной.

Вводили внутривенно йод. Пришили ко мне кошку. Смотрели, может ли животное выжить, пользуясь моей печенью.

Я знала, что не выберусь. И не хотела. Но когда меня приготовили к операции по удалению яичников, я что-то почувствовала.

Это было оно. Слабое, ампутированное желание жить.

Перед операцией они проводили стандартную процедуру. На голову надевали каркас, распорками открывали глаза, заливали их каплями и сажали у монитора.

Затем включали слайдшоу. Свадьбы, похороны, пожары и праздники. Мой мозг должен был за меня сказать о своей активности. И есть ли она вообще.

Но это слабое чувство под левой лопаткой заставило куском сознания в этот раз находиться в реальности. И когда датчики были откреплены, я побежала.

Поковыляла в открытую дверь, упала на медицинский столик. Весок резануло болью. Но ничего кроме слабого чувства под левой лопаткой у меня не было – я решила выжать из него сколько смогу. И ввалилась в дверь с красными надписями. Капли перестали действовать, роговица глаз высыхала.

В ушах шумел остаток пульса. Шов на боку после извлечения кошки болел и рвался. Ковырять я могла только на согнутых ногах: икры до сих пор жгло, тянуло. Но зато я чувствовала.

Все.

Мне что-то кричали, я не знала, куда иду.

Хотела оказаться дома.

И упала в темноту. Упала на землю, не смогла поднять голову – меня придавило бетонной плитой.

Голова болела, как и все тело, каркас на голове мешал крутить шеей.

Я поползла. Хотела, прежде чем уйду навсегда, знать, что сделала, что могла.

И когда чувство под левой лопаткой меня покинуло, я увидела свет в конце туннеля.

Говорить не получалось, схваченные гноем кончики пальцев скользили по полу, их жгло. Ноги онемели, разъетый гангреной рот не закрывался. Подо мной растекалась жидкость из порванных мозолей на ногах.

Вместо крика о помощи в глотке забулькала рвота. Веки порвались, кусками оставшись на распорках. Лицо заливала гнилая йодистая кровь.

Дышать резко стало легче, когда швы на боку разошлись окончательно. Живот испражнился через дыру кишечником на пол.

Свет впереди ослеплял. Всё было кончено.

Одиннадцатилетняя я напротив закричала.

Красная шапочка

Влада больше не носит крестик. Официально разрешено.

Девчонка ссутулилась, поерзала на жестком стуле – грузный охранник с бычьей шеей не давал расслабиться.

– Шапочка, как ты?

Влада вздрогнула. Это прозвище никогда ей не нравилось, но отец произносил его с такой нежностью. Тем более сейчас не время выпендриваться.

– Хорошо, – выдавила она скупую улыбку. Вина и обида осели на легких черной копотью, не давая свободно дышать. – Выиграла олимпиаду по математике…

– Молодец, я всегда знал, что мозгами в маму пошла, – он снова улыбнулся. Влада сглотнула. Поверил бы он ей раньше – ничего бы не было. И она видела бы отца каждый день, не раз в месяц. – А что ребята? Присматривают за тобой? – Мужчина постарался сохранить мягкость в голосе, но серьезно нахмурился. Волновался.

– Заглядывают два раза в неделю, – кивнула Влада. – Приносят еду и сладости.

Друзья отца с детства казались ей пугающими – бывшие зеки, кореша по лихим девяностым, были мужиками специфичными. Но помогали от сердца.

– Это хорошо…

– Па, почему ты мне не поверил? – Влада не выдержала, подняла на отца отчаянный взгляд.

Мужчина горько вздохнул.

– Я должен был. Должен был, Шапочка, прости меня. – Он осторожно взял ее за руку, Влада всхлипнула.

– Должен был…

Она ведь сразу сказала – бабушка ее пугает.

– Па, она ходит по ночам, – всхлипывает восьмилетняя Влада, дергая папу за рукав, чтобы привлечь к себе внимание – после того, как мама ушла, он вечно работает. – Молится или разговаривает сама с собой, я не знаю, но мне страшно у нее оставаться, па. Почему я не могу быть с тобой всю неделю, не только в выходные?

Мужчина вздыхает, качает головой. Коротко гладит дочку по голове, берет в руки новый документ.

– Шапочка, ты преувеличиваешь, – проблемы со свекровью ему сейчас нужны, как перчатки Венере Милосской. Да и не может он себе признаться – больно смотреть на дочь после смерти жены. Как две капли воды же. Еще этот красный берет – его потасканное сердце может выдержать его вид только два дня в неделю. Не семь.

– Волк, пять минут, – пробасил охранник, но осекся под тяжелым взглядом мужчины.

– Как твоя рука, Шапочка? – Он заглянул дочери в глаза, чтобы увидеть честный ответ за утешительным «все нормально», кивнул на повязки на ладонях. Влада поежилась, вздохнула – друзьям отца смешно было называть ее, дочь Волка, Красной шапочкой, только вот прозвище оказалось пророческим.

– Норма… болит, – она запнулась под требовательным взглядом отца – сказала, как есть.

– Мне так жаль…

– Я поговорил с Валентиной Петровной – она звучала правдоподобно, когда говорила, что не знает, о чем речь. И я склонен ей верить. – Мужчина хмурится, складывает руки на груди, смотря на десятилетнюю Владу.

– Па, но она правда меня бьет! Я не знаю, почему синяков не остается, – Влада растерянно всхлипывает, обнимает себя руками, мужчина вздыхает. Ребенку просто нужно внимание.

– Хочешь, сходим завтра на аттракционы? – Заглядывает он ей в глаза.

Влада проглатывает боль и обиду. Запечатывает их глубоко внутри, кивает.

– Давай.

Отец не знает, что Валентина Петровна, пока была в своем уме, услышала из разговоров зятя с друзьями на кухне, что мыло, завернутое в полотенце, не оставляет на теле отметин.

Влада не знает слова «деменция», отец слишком занят, а бабка с каждым годом все больше выживает из ума.

Влада отвела взгляд. Видеть мегатонны отчаяния во взгляде отца, который всегда казался сильным и улыбчивым, было больно почти физически. Еще было стыдно. Стыдно за то, что Влада испытала облегчение. Она также, как и на протяжении последних шести лет, кричала по ночам от кошмаров, подпирала дверь стулом и не разговаривала с одноклассниками, но теперь хотя бы знала, что бабка не придет за ней ночью со словами «покайся».

А теперь она осталась без отца. Потому что он ей не поверил.

Обида поползла вверх по трахее скользкой змеей, выдавила из глаз слезы. Как же она на него обижена. И он это знает. Знает, что виноват.

– Я люблю тебя, – голос мужчины затих подбитой птицей. Он виноват. И никогда себя не простит.

Виноват, что не верил дочери на слово, когда та говорила, что бабушка ее пугает. Виноват, что списал ее замкнутость на смерть матери и подростковый период. Виноват, что месяц назад уехал из города вопреки слезным мольбам Влады не оставлять ее со старухой.

Влада закрывает за отцом дверь, еле передвигает онемевшими ногами. Бабушка на кухне печет пирожки, мило ей улыбается, но Влада знает – ненадолго. В любой момент завеса здравого ума может рухнуть. Тогда нужно бежать. Лучше в ванную – там дверь никогда не подводила. В груди от наступающей паники гуляет ветер, ладони мгновенно становятся влажными. Надо сделать уроки быстрее – потом времени может не быть. Влада бесшумно всхлипывает.

Волк понимает, что виноват – его не было рядом, когда Валентина Петровна набросилась на Владу с гвоздями. Виноват, что в этот раз она довела начатое до конца.

Влада взвизгивает, когда бабушка цепко хватает ее за запястье: сердце стучит где-то в глотке, в ушах шумит, кожа накаляется. Влада вскакивает со стула, опрокидывает стакан с ручками, но старуха держит ее мертвой хваткой. Почему Влада не заметила? Обычно же видит начало приступов?

– Куда поскакала? – Валентина Петровна дергает внучку на себя, насильно усаживает Владу на стул, улыбается будто бы успокаивающе.

Влада замирает: может, как в тот раз, бабка хочет понаблюдать, как она делает домашку? Это выжигает ее нервные клетки под корень, но безопасно. Влада глубоко дышит, успокаивает себя тем, что старуха не била ее с одиннадцати лет. Приступы безумия стали реже. Все нормально. Это скоро пройдет. Влада смотрит перед собой, пока бабушка сбоку наблюдает за тем, как внучка берет в руки маркер.

– Покайся! – Острая вспышка боли простреливает кисть руки неожиданно.

Влада истошно кричит даже не от боли – от ужаса, когда бабка хватает ее за запястье и одним движением, своей старушечьей рукой, прибивает ладонь Влады к столу. Слезы текут из остекленевших глаз Владиславы, она хватает ртом воздух и кричит, всхлипывает, просит бабушку прекратить, но бабка смотрит на внучку горящими безумием глазами, не собирается останавливаться.

Влада дергает рукой, хочет сбежать, но рану выжигает болью, как раскаленным прутом. Чувство беспомощности обнимает ее со всех сторон, Влада чувствует, как внутри что-то умирает. Паника щекочет ей пятки.

Волк бесконечно раскаивается в том, что бабка вбила по гвоздю в ладони его дочери, как Назаретянину. И никогда не простит себя за то, что затравленная, испуганная маленькая Влада сорвалась.

Влада вопит раненым зверем, когда бабка клеймит гвоздем вторую ладонь. Красная шапочка понимает, что прикована к столу через собственную кожу – срывает голос, задыхается истерикой, пока старуха стоит рядом. Струна здравого смысла внутри натягивается, дребезжит, вместе с плачем Влады проигрывая симфонию воспоминаний. Никто ей не верил – «уважаемый управдом Валентина Петровна не могла ничего сделать своей внучке. Девочка фильмов современных насмотрелась, ужастиков всяких, вот и привлекает к себе внимание через клевету».

Зареванная, обиженная, непонятая Влада плачет. Чувствует, как бессилие ее душит, терзает горло когтями, не хочет отпускать. Влада всхлипывает.

Струна внутри лопается.

Сквозь палящую боль Влада дергает руками, с куском окровавленного мяса вдергивает ладони с гвоздями из стола. Вскакивает на ноги, пихает бабку ногой в живот.

Он неожиданности старуха пошатывается, взвизгивает, валится на спину. Влада чувствует гнев – ярость плотной красной пеленой застилает глаза. Влада в один прыжок набрасывается на старуху, царапает, бьет в глаза остриями, торчащими из собственных ладоней, не может остановиться. Вспарывает кожу, рвет волосы, затыкает ершеными гвоздями ушные каналы, с трудом проталкивая металлические насечки сквозь мягкие ткани. Прекращает, когда руки устают наносить удары. Красная пелена ярости не исчезает – она оказывается кровью бабушки на ее лице.

Волк глотает отчаяние. Он виноват в том, что его четырнадцатилетняя маленькая Влада провела в ступоре рядом с трупом бабки двое суток, пока он не вернулся домой. Виноват, что не поверил дочери с самого начала. И даже то, что он взял на себя убийство, не искупит вину.

Я буду сильной, па, – слабо улыбается Влада.

– Я знаю, – ободряюще кивает он дочери.

Целует на прощание в щеку. Маленькая Влада тянется к отцу. Обида сильнее сочувствия.

– Покайся.

Тайга

Дело было несколько лет назад на Урале, в конце снежного октября. Пятеро девчонок через пару дней похода стали дружной компанией.

За два дня Инна особенно сдружилась с Аней – заметила, что та выходит из палатки ставить себе укол.

– Это чтобы окончательно не спиться?

– В том числе. Я диабетик.

Инна хмыкнула.

Все диабетики знают, что лучше пить крепкое спиртное – в нем меньше сахара. Девчонки не были напальцованными городскими цыпочками: с радостью запивали сорокградусное брусничным соком. Они не знали, что именно водка может как повысить сахар, так и понизить. Оказалось, это лотерея. Смертельная.

На третий день, дойдя до кордона, они нашли в домике несколько банок тушёнки, оставленные другими путешественниками, расставили палатки, пошли гулять. За домиком протекал ручей и расстилалась живописная поляна с кругом из шаманских камней.

Инна тогда только начинала вникать в эзотерику, но уже понимала, что по таким сильным местам не стоит ходить почём зря.

Аня же была скептиком: она дурачилась, прыгала по ним, изображала медитацию в центре круга и грязно шутила.

Вечером компания начала привычный ужин в палатке: водка, брусничный сок и бутерброды. Тушенку оставили на завтрак.

Аня вышла в мороз подышать воздухом. Через пятнадцать минут Инна пошла её проведать.

И увидела подругу у костра, лежащую в липком поту. Девчонку трясло, скрещенные на груди руки застыли корягами, пальцы не гнулись, кожа зеленела. Она впадала в кому. Аня отходила в мир иной.

Инна позвала на помощь, всех охватила паника: из телефонов работал только кнопочный нокиа. Инна держала голову Ани, пыталась оставлять ту в сознании. До спасателей дозвонились. Добираться им было четыре часа. Аня могла к тому моменту умереть.

Мчсники сказали дать пострадавшей глюкозы. Сладостей с собой ни у кого не было, но в ящике на кордоне чудом нашлась ампула с глюкозой. Ту вылили Ане в незакрывавшийся рот. Она бормотала в полу бреду, руки и ноги холодели.

Инна не думала о том, как мерзко держать мокрые от пота волосы: нужно было продержать Аню в сознании четыре часа, пока не приедут спасатели. Иначе домой они вернутся с грузом «двести». А из груза хотелось нести только походные рюкзаки.

Пока остальные таскали из ручья воду, приносили полотенца и были на связи со спасателями, Инна боролась за жизнь Ани в темной заснеженной тайге.

Инна развернула девушку к себе. Та бормотала: «Настя, Настя». Сестра? Подруга? Но Насти здесь не было.

Однако когда Аня произнесла это имя особенно чётко, Инна поняла, что полумертвая девушка смотрит ей за спину.

И в этот момент, сидя спиной к поляне с шаманскими камнями, Инна почувствовала, что за ней кто-то стоит. Большой и тёплый.

Ей положили руку на плечо. А в следующий момент уже напротив, за спиной полуживой Ани, выросла двухметровая тень. Чёрная, будто из реальности вырезали кусок пространства.

Инна обмерла от ужаса, во все глаза пялясь на что-то, что стояло за спиной отходящей за грань жизни Ани. И прорычало голосом одновременно высоким и низким, дребезжащим и твердым, паранормальным.

«Она наша»

Затем впилось Ане бесплотными лапами в спину, раскрыло ребра, превращая их в кровавые крылья с обрывками мяса. Изо рта девушки густым сгустками полилась кровь. Сочащийся яркий комок остался в лапах тени.

Это была ее душа.

Сердце Инны упало в желудок. Лёгкие слиплись, по вискам потёк пот. На последних остатках сил на смену страху подняла голову злость.

– Она ещё жива. И она останется, – дрожащим, но полным решимости голосом сказала Инна.

Аня моргнула. Тени исчезли. Глюкоза подействовала, руки начали теперь, ей стало лучше.

Спасатели прибыли через три с половиной часа. К тому моменту Аня уже могла разговаривать. Ее укутали в фольгу, посадили на снегоход.

Аня долго упиралась, хотела продолжить поход, ведь ей стало лучше, но все в один голос сказали, что нервы уже потрачены.

Инна похлопала Аню по плечу.

– Увидимся в городе.

Аня коротко улыбнулась, но в следующий момент посмотрела на Инну темнеющим взглядом.

– Я же сказал, она наша, – пробормотала она.

У Инны холод прошёлся по рукам и застряла в сердце, но она отмахнулась: это все стресс.

Вернувшись через неделю после похода в Питер, Инна узнала, что Аня до города не добралась. Как и Спасатели.

Их больше никто не видел.