Текст книги "Веселые истории о панике"

Петру Васильевичу 101 год, и он знает, что такое интернет. В смысле, он там был: искал правду о своем репрессированном отце. Перечитывает русскую классику. Очень удобно, говорит, что памяти не стало. Можно по второму кругу «Обломова», «Каренину», и опять интересно, не знаешь, чем кончится. Сейчас у Петра Васильевича в разработке толстенький Мамин-Сибиряк.

Ивану Георгиевичу 88, под столом пол-литра, на столе «Охота» крепкое и фотография первой жены, с которой они два года партизанили по лесам, а потом она умерла. Карточке 70 лет, изолентой приклеена к картонке из-под шоколадки. После первой жены были еще пара штук, но их фотографии не нужны, либо просто нету.

Что у Ивана под рукой неказенное имущество – это аномалия. Обычно старики почти ничего не имеют у себя в палате из прошлой жизни. Любимая чашка, любимый мишка, любимая книжка, любимая подушка, фотографии любимых людей – редко у кого. Не потому что запрещено уставом – ради Бога, несите. Просто как-то не приходит в голову провожающим, что есть смысл утащить в госзаведение из дома немного родного хлама. Волонтеры хором голосуют за хлам.

Если разлучить человека с его вещественной памятью, он может даже умереть. Бывают случаи: дети перевозят мать из древней обжитой квартиры в нулевую свежую – и мать за считаные месяцы сгорает в вакууме. Просто ей нечем зацепиться за жизнь, вещдоки изъяты.

Мы с Георгом делаем документальный спектакль про людей, которые прожили огромную жизнь. Ищем таких людей и их истории.

Волонтер Марина отвезла нас к старикам в будний день. Убила весь свой вторник. А по выходным она разбирает подарки, которые население подарило домам престарелых на Новый год. Одна из задач фасовщика – отсечь ненужное и обидное. Волонтеры даже завели специальную комнату безумных даров. Двенадцать оранжевых галстуков лежат там. Каменное изваяние орла с распростертыми крыльями. Кружевной пеньюар.

– Не надо дарить тонкие фарфоровые чашки, они легко бьются. Не надо дорогие махровые халаты – все равно на всех не хватит, и будет ревность утех, кому не хватило. Бритвы не надо. Косметику: крем для рук, лак для ногтей, тени для век, вот это все. Твердые сладости – не смогут прожевать.

– Мы хотим обсудить с нашими героями пьесу «Король Лир», – говорит немец. – Тему предательства, тему дружбы, тему любви.

– Еще мыло не всем можно дарить, – вспоминает Марина. – Потому что некоторые мыло едят.

Опыт поедания мыла и опыт предательства друг другу не противоречат. Можно есть мыло и быть преданным или предавшим.

– Ну, давай, расскажи про баб-то про своих! – агитирует деда Петра замполит, толкает в бок. Петр норовит ее приобнять, она ему нравится. А мне нравится, что замполит не церемонится с Петром, что она с ним как с человеком, а не как с потерпевшим.

Настал вечер, простились с Иваном и Петром, выперлись в снег. Электричку до Москвы не то отменили, не то задержали. Народ роптал и мерз. Я маршировала перед маленьким вокзалом, вспоминала Урал.

Вдруг станционный полицай начал всех загонять в здание вокзала. Немец говорит: это бомба. Взрывчатка. Терроризм. Я говорю: да ладно. Зачем взрывать редконаселенный Малоярославец? Зачем разруливать такую чрезвычайную ситуацию призван всего один жалкий полицай? И вообще, в чем тут разруливание, когда людей загоняют в вокзал? Наоборот, надо изгонять, оцеплять. Я 15 лет живу в России, сказал немец, и это типично русское поведение во время терроризма, это все очень по-русски. Ну нет, думаю, тут что-то еще более русское. Действительно: волонтер Марина отправила смс на большую землю подружке и получила ответ, что Дмитрий Медведев как раз сегодня ошивается где-то в Калужской области.

Немец не угадал, как и остальные немцы в прошлом веке и, кстати, как раз в том числе и в Малоярославце. По дороге в Медынь местный мужик в пазике, не ведая, что в составе нашей делегации немецкий человек, заливался за военное краеведение, хихикая, – как вот прямо здесь, на этом самом месте, били гадов московские курсанты в 41-м. Это была у Георга генеральная репетиция перед встречей с воевавшими дедами Петром и Иваном. Они, впрочем, оказались не в обиде: так, поржали, похлопали режиссера по плечу. Совокупная любовь стариков к удивительной невосполнимой прошедшей жизни затмила локальную ненависть к народному врагу. Эта любовь утоляет вообще все, не только немецкое иго. Иго – ерунда, частность, часть. Часть судьбы, которую теперь всю можно видеть, которую теперь всю можно любить.

23 ДЕКАБРЯ

У нас на площадке неделю назад вместо стекла в окне стала фанерка. Когда ходила курить, запалила перемену. Зачем, думаю, выбили – дураки. А вчера мне старшая по подъезду говорит: «Это же человек выбросился! Вот она, Москва: никто и не заметил». Полный двор милиции, дескать, был, врачи, на заборе вооооттакая вмятина оттого человека, а жители дома все проморгали, пробегали, просидели в интернете.

Задумалась, такая ли уж это московская история. В Перми, можно подумать, все вечно начеку. Только и ждут, пока кто-нибудь самоубьется.

Стекло уже вставили новое. Москва! Динамичная жизнь.

Люди переживают корпоративы. В какой кабак ни сунься – повсюду новогодний тимбилдинг. Хочется тоже идти в платье и диадеме к коллегам, но какие могут быть у индивидуальных предпринимателей корпоративные вечеринки? Хотя есть «шапки» – оргии по случаю окончания съемок. Новый год раз в 365 дней, а «шапки» – сколько снимешь фильмов, столько их и будет.

Через пару часов я поеду в Пермь. На поезде, медленно, с видами России. У меня спокойное рождественское настроение. Я везу маме и налоговой службе подарки. Я собираюсь гулять по улицам города и одной дружественной деревни. Я запаслась очень теплой одеждой. Платьями тоже запаслась, выйду в них к своим пацанам, буду играть, как будто у меня корпоратив в корпорации пиратов.

Так странно вообще: уезжать не в панике. Нет хвостов, нет сложных стыков с самолета на самолет, мне не дышат в спину, меня не торопят, меня не тормозят. Я могу делать все что угодно и не спеша, даже из окошка подъездного могу выскочить, как наш сосед-невидимка. Пример случайный, без всякого зловещего смысла, я просто пытаюсь подобрать слова для своего редкого покоя, покоя особого рода. Когда тебя никто не ждет и никто не догоняет. И ты сам – не ждешь и не догоняешь.

2013

15 ЯНВАРЯ

В Сербию я должна была поехать после свадьбы с Жужиком. Наханимун. Мы так договорились, когда вместе обожали Кустурицу и балканскую духовую музыку. Обязательно в августе, с заездом на фестиваль Гуча.

Моя первая Сербия в результате будет в январе, а фестиваль будет – Кустендорф, а Жужика и свадьбы не будет.

Лечу завтра, утренним рейсом.

– Бери купальник, – смс от Дениса, – там есть открытый бассейн.

– Паяльник, – отвечаю, – и пододеяльник.

– Высохнут носки, если сейчас постирать? Они не совсем тонкие.

– Мне бы твои проблемы, я шорты вообще постирала джинсовые и жду.

Последнее мое сообщение Денису было предупредительное. Что я со своей бессонницей рубанусь не раньше пяти и завтра буду не боец.

Не ссы, был ответ. Я тебя отвоюю.

10 МАРТА

Сперва Денис хотел мне подарить на женский праздник нож. Просто нож всего один в доме, гигантский такой, неудобно.

Денис насмотрелся на неудобства и придумал дарить нож. Но мама Дениса сказала: нож девушке нельзя, не к добру.

Тогда он решил подарить много тюльпанов, белых и желтых. Не мама, но соседний покупатель в магазине цветов осудил Дениса: желтые тюльпаны нельзя, не к добру.

– Почему люди гнобят желтые тюльпаны? – негодовал Денис, когда поздно было тюльпанов бояться, потому что уже вручены и заселены в целых три вазы.

Я ему рассказала, как сказку, что когда-то раньше, давно люди не боялись никаких тюльпанов, а потом пришла Наташа Королева и спела проклятье.

Знай, Наташа: тюльпаны – неважно какого цвета – самые лучшие цветы. Они не эфемерные, плотные, у них почти что тело. Листья мясные. Зеленая кровь бежит внутри. Если обнять ладонями снопик тюльпанов – чувствуешь живое, нежное, хрустящее. Не произведение искусства обнял, а биомассу. Насколько может быть цветок похож на человека – настолько тюльпан похож. Главное-дарить тюльпаны помногу, охапкой и голыми, либо в простой бумажке. Как будто вырвал все поголовье в одно движение из земли – насколько хватило сил и рук – и унес.

12 МАРТА

Позвонила из Перми Скарлетт – по межгороду. Сейчас так не говорят – межгород, не межгород, но это важная, уместная краска. В общем, после концерта Земфиры они пили с девками и вспомнили меня. Новости разные. Папе Скарлетт ампутировали ногу. У ребенка Скарлетт выросли зубы.

– Звони с вокзала, – командует Скарлетт. – Я теперь вожу машину и заберу тебя, чтобы ты не проебалась.

А я уже – проебалась. Утонула. Услышала междугородний голос, и за ним сию минуту распростерлись снежные какие-то поля вокруг деревни Удалы. Собаки, синяя машина Жужика, сам Жужик слева от меня, за рулем.

Или на другой круг заход: Рождество, в обрезанных под калоши валенках стою у крыльца, курю под созвездиями, художественно свистит электричка и художественно же светит.

Все художники постарались, по звуку, по свету, по всему.

Я не помню Пермь вообще, я ее помню кусками. Они неравные, герметичные и безопасные, известны их измерения. Как от торта кусок отрезали – и он обрел персональную, отдельную форму. Химически он по-прежнему торт, плоть от плоти, но и только. Никто уже ничего не нарушит в отрезанных моих кусках. Это готовый эпос, миф, старшая и младшая эдды. Да даже еще безопаснее: потому что субъекты действия эдд уже умерли и не могут за себя вступиться перед нами – чужими, иностранными людьми будущего, которые их интерпретируют и, может, тем самым нарушают. А я жива.

От Москвы уже тоже можно оттяпать кусок. Богословский переулок, весна, я сплю у Сюзанны на матрасе, и вся эта квартира, вся логика ее существования импрессионистская, акварельная, тени, все раскачивается. Не кристаллическая решетка, вообще не решетка – решето. Пермь тогда еще была неразрезанная, точнее, куски уже наметились, но как бы висели на соплях на ниточке. Сейчас такая же ниточка между мной и Богословским.

1 АПРЕЛЯ

Денис сказал: моя буква «Д» и твоя буква «Л» похожи. Они даже одинаковые, только у «Д» дополнительная нижняя подставка, и за счет нее «Д» круче: усовершенствованная модель. Я заспорила, наоборот, говорю, лишняя деталь, нафиг нужна, то ли дело лаконичная «Л». Ты что, она очень нужна против половодья. В половодье «Л» будет снизу подгнивать, а «Д» – защитит ее перекладина.

27 АПРЕЛЯ

В поисках натуры объездили все южное побережье. В семь утра подъем, в зрелой ночи отбой. Впервые видела Крым при любом свете, во всех мыслимых световых режимах.

Такой странный апрельский Крым, Крым в канун нашествия. Пустые трассы, голенькие пляжи, на которых галька вообще не накрыта людьми, волны, не рассекаемые никем, прогулочные теплоходы не спущены на воду, канатка только первый день как заработала, на вершину Ай-Петри еще не пригнали лошадей, шашлычные без огня, рынки без фенек, татары починяют казаны.

На четвертом часу горной дороги, под температурой, в темноте – я проваливалась куда-то туда, откуда не разобрать, внутри каких я гор и внутри какого момента жизни. На Урале, в Горнозаводском районе забрасывают нашу группу на реку, на весенний сплав, или к Синаю подъезжает туристический автобус, или тут Сахалин, или это пять лет назад мы с Жужиком впервые в Крыму и не ведаем разницы между Алупкой и Алуштой.

Спит оператор, спит режиссер, спит художница. Мы только что проехали поселок Космос. В Крыму часто дают поселкам имена хорошо, запросто и необоснованно, только ради красоты – как лошадям дают лошадники. На пермском ипподроме жили лошади Галактика и Брусника. Где-нибудь между Приветным и Морским вполне могли бы быть одноименные поселения крымчан.

Передай Севастополю привет, написал Жужик. Но Севастополю невозможно передать привет, это он нам передает привет, когда мы здесь. В густочерной ночи – большие белые знаки Севастополя. Набережная – поле, полигон, ни единой души, памятник погибшим кораблям в пятне света, волны ему – динамической рамкой. На горе лунный Ленин – великий как бог, ноль иронии к нему, сейчас встанет и пошагает каменными ногами в море, и мир падет. Гостиница «Крым» – снежный прямоугольник, за которым, я знаю из прошлой жизни, прячется 6-я Бастионная, однажды я прочитала о ней детскую книгу и прошла всю улицу до конца, чтобы выйти на лестницу, с которой видно далеко вниз.

Я в своем внутреннем Крыму при столкновении с внешним до того заблудилась, что даже пустила в машине слезу. И сразу подумала: хорошая какая была только что слеза, заслуженная, нажитая. За нее не жалко несколько условных нервных единиц – ради чувства, что жизнь толстенная. Уже недостает длины руки, чтобы пробить память насквозь. Рука не вырывается в пустоту, а щупает еще какие-то отложившиеся материи.

10 МАЯ

Денис пустил пожить на землю своего детства.

Поселок Внуково и взрослых молодых людей, которые росли там с рождения, я принимаю как подарок или намек, как второй шанс или утешительный приз.

У меня перекрыт физический доступ к пермской детско-юношеской базе данных, но вот судьба меня допустила во внуковскую. Тоже леса, тоже гаражи, тоже дворы, тоже на великах можно ездить через все это. Тоже не Москва.

Местные пацаны напоминают мне пацанов, которых я лишилась, больше даже, чем оригинальные – самих же себя в осевом времени, о котором речь. Слушала одного вчера ночью (фоном светил свет из гаража, фонари какие-то, звезды, внятно пахло летней землей и только что народившимся листом) и квалифицировала сходства: это он сказал, как Алеша, а это как Женя, а это как Жужик, а это – как неуловимый внутренний коллективный языковой пацан. Узнавать родное в речи и пластике случайного человека, который родился за полторы тысячи километров от Перми, под Москвой и под самолетами, – так удивительно, так важно.

Вектор переменился, вот что. Я хочу вернуться. Как можно ближе подойти к себе маленькой. Достаточно близко, чтобы можно было задать вопрос и расслышать ответ. Мне кажется, что я тогда была права. В чувстве, в способе обработки информации извне, в интерпретации. Это не было время глупости или поведение глупости, это были странные выборы иногда, но они были самые мои – растущие из моей уникальной естественной формулы, а не из здравого смысла и не из приобретенной совести. Я никогда больше не смогу выбирать как шальной цветочек или зверек, но я хочу знать формулу.

23 МАЯ

С Земляного Вала, из пекла и стоячего громкого воздуха, в котором не выжить комарикам, мы перебрались на умеренную зеленую улицу Правды. Окна от пола до потолка, держу их распахнутыми всегда. Комарики на Правде не просто выживают, а живут припеваючи в сочных листьях, и очень рады, что наши комнаты открыты круглосуточно. Под окнами утром блуждают дети в детсаду, создают нежный нечленораздельный шум, и он льется в дом.

Жужик приезжал в Москву на один день. Я запомню, как фотографию: Жужик заворачивает из-за угла, видит меня на крылечке и машет рукой, и идет – раскачиваясь – как бы и корпусом тоже машет влево-вправо. Он был Юрий Гагарин в этот момент.

На 23 февраля я подарила в прошлом году Жужику ЖЗЛ про Гагарина. Наверно, он так и не прочитал, а может, и да. Я не спросила. Я вообще много о чем не успела спросить его, но как было хорошо.

Очень обидно, когда нельзя в полную силу и по малейшей прихоти пользоваться летом. Все время, кроме детства, это нельзя по разным причинам: то блядская сессия, то блядская работа. Хотя, лето еще, строго говоря, не началось, просто в Москве фальстарт.

25 ИЮНЯ

Я буду помнить тебя и в марсианском плену.

Есть такая песня на стихи, там не про верность человеку, но про верность памяти – в том числе памяти будущей, придуманной заранее, предвосхищенной.

Эта песня – гимн молодой теоретической вегетарианской любви, любви без мяса. Что без мяса – то вечно. Вечность впереди. Световые годы. Вселенная.

Очень вовремя она мне попалась, где-то на первых курсах. Хорошо подошла, оправдала ожидания. Отдельно я оценила, что автор предлагает именно Марс.

Я буду помнить тебя и в марсианском плену.

В ранней юности так и живешь, каждый день как в марсианском плену. Предчувствуя катастрофу, желая катастрофы как оправдания. Я родился, чтобы стать героем катастрофы, ее субъектом. Не объектом (это важно), не расходным материалом, не случайной жертвой, а действующим лицом.

Например: я на Марсе, я пленен навсегда, вся моя жизнь уже была, но я выбрал ее помнить, я выбрал помнить тебя – и меня в этом смысле не победить.

И вот именно теперь – в марсовых шахтах, в пепле и в инопланетянах – теперь я могу говорить о своей любви легко, безответственно, безапелляционно. Я уже как бы выше мирского, а стало быть, вровень с нашей любовью. Все то маленькое, человеческое, которое нас терзало, мешало, маяло, разделяло – оно исчезло наконец, благодаря тому, что мы разделены уже по космическому счету. Тут такая же аксиоматическая свобода, как свобода говорить о мертвых. Кого с нами нет, чья судьба уже состоялась – того нам уже не умалить, не преуменьшить, не повредить. Это уже такое вместе всегда в веках.

А пока – сидишь себе на Земле, любишь землянина и молчишь ему, вместо того чтобы ему позвонить, сознаться, потрогать. И утешаешь себя тем, что вот придет конец земного пути, умоет вас, и уж тогда, на Марсе, бесплотными – вы с облегчением настанете друг у друга, и ничего не надо будет объяснять или извинять. Это тела что-то недопонимали, а на Марсе они уже не нужны.

Я буду помнить тебя и в марсианском плену.

Что мы знаем о Марсе, кроме поэтического Рэя Брэдбери? Я уже и его не помню, помню, что это о прощании с цивилизацией, о том, как живое обращается в пыль, что там кроткие, нежные призраки и красота, от которой можно было бы и умереть, но она всегда умирает раньше, чем ты. Красота успевает тебя опередить, чтобы ты не умирал, глядя на то, как она живет, а жил, потрясенный опытом ее смерти, которая случилась у тебя на глазах.

Аэлита в переводе с марсианского – «видимый в последний раз свет звезды». Литературный Марс – всегда про последний несбыточный раз. Литературный Марс – а другого у нас и нет.

Хотя вот Денис показал мне один сайт, там можно смотреть Марс. Марсова плоскость сфотографирована в сверхвысоком разрешении, тычешься мышкой в любой участок, и он приближается, зуммируется. Видны белые тела, объекты, опавшие на планету или рожденные из ее недр. Их интересно додумывать, но это тоже литература.

В хабаровском краеведческом музее я видела под микроскопом лунный грунт, маленькие крошки. Удивительно было. Но Луна не Марс, там Сейлормун живет, и вообще, луну видно на небе, она какая-то добрососедская, наша. Марс – не наш. Луна в настоящем и с нами, Марс – в будущем и без нас.

Хочется не знать о Марсе ничего, чтобы он остался у тебя навсегда. Хочется не знать ничего о любви – чтобы и она.

 
Я буду помнить тебя и в марсианском плену —
В колоннах каналорабочих, в колодцах шахт,
Угрюмо глядя сквозь красную пелену
И смесью горючих подземных газов дыша.
 
 
Я буду помнить тебя и в марсианском плену,
Вращая динамо-машину, дающую ток
Какому-то Межгалактическому Гипер-Уму,
Пульсирующему, как огромный хищный цветок.
 
 
На грустной земле и в марсианском раю,
Где больше мы не должны ничего никому,
Закрою глаза, уткнусь в ладошку твою —
И этого хватит на всю грядущую тьму.
 

22 ИЮЛЯ

Дедушка-таксист тупил, предатель. Терял минуты, выезжая из двора, забуривался в самые перегруженные непроходимые улицы, больше шестидесяти не выжимал.

Я опаздывала в закамский дворец, на сакральную свадьбу Наташи. Но я не могла бухтеть на дедушку, потому что такое мое правило: христиански претерпевать невольные подлости водителей такси. Правило помогло, я хоть и не с начала, но все-таки застала Наташу в комнате бракосочетания. И когда увидела всю мизансцену, коротко прослезилась.

Я вообще горазда стала пореветь. Слезы лезут как улыбка, легко и как-то обыкновенно. Это просто диапазон трогательного до слез расширился и углубился. Трогательного стало почти так же много, как и смешного.

Боже мой, думаю, это же моя Наташа в белом платье, цветочек в волосах, и это только в волосах, что же у нее в голове сейчас, мужчина рядом с ней, очень большой мужчина с фотографий из Контакта, Наташа возле него сама как цветочек, да она всегда была цветочек, такой, из мистического триллера, ни одного не триллера в ее судьбе, и ни одной не поэзии.

Наташа маленькая писала стихи, мы про них много думали. В одном ее стихе лиргероиня стояла на сцене перед аудиторией, и описано это было примерно так: и все мне плескали розы, овации и комплименты, но я, освещенная светом, смотрела только на Вас.

Дальше там еще какие-то перипетии, и точно помню, что в финале Наташа сказала про лиргероя с болью: «но Вы, как последний любовник, направлены снова в театр».

Мне страшно понравилось, что она это сочинила: можно поступить, как последняя сволочь, как последний врун, и вот как послед – в том же ряду.

Наташа говорила: я сейчас приму упаковку активированного угля для храбрости и пойду признаюсь ему в любви. Наташа носила в рюкзаке банку кильки и консервный нож, и нам не страшно было гулять ночь, потому что и сухпай при нас, не оголодаем, и оружие – отобьемся. Наташа такие письма-посты мне, да и не мне, писала еще до появления соцсетей и до развитости ЖЖ даже. Наташа устроилась работать в СИЗО и одного из арестантов звала белым почтальоном. Цветочек устроился в СИЗО, пришел к грубым коллегам нечутким, не ведающим ни мистики, ни триллера, ни поэзии. Мужчины СИЗО в основном фатально влюбились в Наташу, как в марсианскую принцессу. Женщины СИЗО в основном сокрушались, что есть, оказывается, Марс, а на нем растут враждебные королевские цветы.

И вот у Наташи прибыл муж, не ради триллера, триллер надо вовремя заканчивать, а ради возделывания марсианских садов. Для посадки в садах чего-то не только для красоты. Я ничего о Наташином муже не знаю, но я вижу, какие серьезные у них лица, как серьезно на них лица нет, как они тут не просто расписываются и светски присутствуют, а как они тут что-то совершают, что имеет огромное и тайное значение для судьбы.

5 АВГУСТА

Я всегда в метро, насколько осталось еще силы глаз и ума, пялюсь на людей с соседнего эскалатора. Сегодня ехали вчетвером молодые полицейские, один модно закатал рукава, и вообще – форма ему шла. Любуюсь я этим полицейским, а до того – бабулей в белом мини, а до того – девочкой с огромной улыбкой, и тут мне из-за спины прилетает вопрос:

– Кого вы ищете?

Я обернулась, а там юный мальчик с золотистой челкой, романтик, много читает, наверно. Лицо у него таинственное и довольное: он же все-таки застал меня врасплох, запалил на подглядывании.

Никого, говорю, просто смотрю, кто чего делает, кто какое платье выбрал.

Но мальчика не проведешь.

Нет, сказал мальчик, вы кого-то ищете. Это наука психология нам объясняет.

– Да нет же, это я, можно сказать, по работе.

Сказала и задумалась: что же теперь решит про меня начитанный мальчик?

А тут и эскалатор кончился.

15 АВГУСТА

Станица Голубицкая – пиявка на благородном теле моря.

Жадные, ленивые, нехозяйственные кабатчики разбивают в грязи свои шатры. Рукотворные сувениры уродливы, грязевые бассейны платны, крокодиловая ферма глупа, кубанские вина пугающи.

Очень заметно: никто ничего не любит. Готовить не любят. Гостей не любят. Влажную уборку. Родную бахчу.

Подозреваю, что даже на благородное море им по боку. Море – для сезонных нас. Чтобы плескались и отходили потом под солнцем, которое нагревает кровь впрок, дарит коже цвет добрый, молодой, понятный. Вроде бы солнце должно высушивать, а ветер – вялить, если по физике, а оно наоборот – питает. Лежишь на песке облученный и через это сочный. По четным дням докучают песчаные блохи, по нечетным – кустовые комары, но это уже бытовуха, расплата за жизнь в южной натуре.

Отдельно стоящий пионерлагерь для студентов-строителей сделан, может, и не с любовью, но с уважением к ГОСТу. Аллеи с лавочками, круглая танцплощадка с ажурными синими стенками, наивный уличный кинотеатр, белокаменные туалеты М и Ж. Это называется НУСОБ. Научно-учебная спортивно-отдыхательная база. Все правда, все четыре слагаемых.

В НУСОБе – режим: после полуночи будь добр сиди в своей палате. Сидеть в чужой палате – запрещено, особенно девочкам у мальчиков, и наоборот. Запалят – выселят. Запалят бухло/ бухим – тем более выселят. За стирку личных вещей в умывальнике штраф тысяча рублей.

В 8 утра физкультурница Светлана Борисовна долбит в двери, чтоб шли на зарядку. По вечерам мероприятия: то двенадцать записочек, то КВН, то хиппи-дискотека, то интеллектуальные игры. Фоново происходит еще игра «Ликвидатор»: пионеры убивают друг друга наложением руки на плечо.

Мы в НУСОБе жили не в пионерском статусе, но поди докажи. После отбоя Светлана Борисовна хватает меня в коридоре за грудки и трясет: ты пьяная? А я не пьяная, я просто линзы уже на ночь извлекла и взгляд расфокусированный. Денис вступается за меня, Светлану Борисовну это дико высаживает: совсем малолетки охуели. Институт закончите сперва, а потом права качайте. Вся эта сцена приносит мне одно только счастье: я маленькая, ура, я маленькая!

Вечером под сенью теплолюбивых деревьев я читаю восемнадцатилетнему студенту лекцию про ЛСД и панк-культуру, а он взамен обучает меня игре в «Шлюху». Это почти как в мафию, только в шлюху.

В другой вечер другой восемнадцатилетний студент верит в мою юность и знакомится: ну че, ну как тебе тут, в «Ликвидатора» играешь, в «Манго» была?

В третий вечер, ближе даже к ночи я лежу на лавке на окраине НУСОБа. Справа овальная дорожка для бега, вожатый Костя наматывает десятый круг. Костю видно раз в пять минут, когда он минует фонарь с датчиком движения. Костя пробежал фонарь – и фонарь неожиданно осветил теплым ламповым светом бегущего человека. Я уже пробежала два километра и чувствую в эту минуту все свое расправленное рабочее мышечное тело. Больше я не знаю, что я чувствую. Чувство одно, оно же мысль и вопрос: что я тут?

Я только то, на что падает свет. На что падает море. Объект воздействия волн: световых и морских. Я физическое тело, и в летнем лагере для физиков я подчиняюсь только законам физики. Быть объектом – большое счастье.

Азовское море – маленькое, радикалы его и за море-то не считают. Когда сидишь в ночи на берегу – видно огни на той стороне. Так же было огни видно через гигантскую воду на Чусовой, на 13-м километре, где я провела много лет – буквально, лет, а не годов: июней-июлей-августов. И вот я сижу в абсолютно случайном месте и помню место неслучайное и понимаю, что с неслучайным местом ничего уже больше не связано. Никто его не уничтожил, понимаете, но. Денис кусает персик. Песок залезает в первые сандалии, не топтавшие уральскую землю.

А в сумерках – не думайте о новом поколении хуево – пионеры играют на гитаре Боба Дилана. Пионеры замирают от любопытства: как поступит с ними судьба? Пионеры так убедительно прыгают в волны.

У Ярославы Пулинович в пьесе «Я не вернусь» юно выглядящая двадцатипятилетняя выдает себя за пятнадцатилетнюю и заново вступает в подчинительную связь с миром взрослых. Отматывает жизнь на десять лет назад и впрыгивает в чужое детство, в детство следующего поколения. Заканчивает школу, пляшет на выпускном.

Я тоже тут на десять дней закосила под пионера в пионерском лагере. Но я вернусь, конечно, в отличие от героини.

20 АВГУСТА

Закат солнца на провинциальнейшем из русских морей. Благосклонный свет стоит на пляже: курортники в свете и в экспозиции мало смыслят, но чувствуют – оно. Надо фиксировать себя сейчас – не прогадаешь.

Девушка вертится на песке, на ее тело набегает волна. Девушкин бойфренд прилежно нажимает кнопку фотоаппарата. Много, много дублей. Некоторые из них скажут аудитории: эти ноги еще хороши, в жизни этих ног есть солнце, море и заветный архивариус, тот, кто делает фотографию, – не сама себя.

Не сама себя – это не значит, что непременно бойфренд тебя. Может быть, это тебя подружка. Подружка – идеальный вариант. Подружка понимает, зачем тебе все это и какой ты хочешь быть. Не сфотографирует тебя снизу вверх, не наградит тебя несправедливо вторым подбородком, не допустит тени на бедре, не сгенерирует жировую складку.

Мать средних лет, уже свободная от собственных бедер, ищет объект вовне. Хочет не собой гордиться, а достижениями. Снимает мужа, детей и виды. Старший ребенок слишком подвижен, его трудно фоткать. Она ему говорит: не вертись. Ребенок нехотя замер. Мать критически смотрит и уточняет: сними футболку. С футболкой не гармонично, на пляже ведь дело происходит.

Антрополог Адоньева исследует всякие повседневные обряды, ритуалы, правила жизни. Как мы женимся, как хороним – это из очевидного, а из более экзотического: как, например, в некоторых селах и даже городках есть традиция прилюдного полоскания белья по воскресеньям. Муж и жена в день седьмой берут корзину с бельем и идут на речку полоскать. Всем это видно. Если жена пришла одна, без мужа – тоже всем видно, и это для людей знак: что-то не так в семье, мало любви. То есть муж может гулять, да и любви может быть правда мало, но раз в неделю – будь добр, сделай над собой усилие и пойди с женой к воде, не позорь ее перед чуткой общественностью. Полоскать – святой долг мужа.

Фотографировать жену и фотографироваться с ней вместе – тоже в некотором смысле святой долг мужа. Почему у нас нет совместных фотографий, почему ты меня не фотографируешь, почему ты не отмечаешься и не выкладываешь? Выкладывание фоток неотчуждаемо от их, собственно, производства, иначе какой в них смысл? Фотографировать и не выкладывать – это все равно что полоскать вместе дома, за закрытыми дверями, какое же это сообщение миру о любви и гармонии?

Ролан Барт пишет, впрочем, что фотография – вне зависимости от тиража, популярности (от меры расшаренности в интернете) – никогда не про любовь и гармонию. Любая фотография – про смерть. Успеть застать героя в разных фазах, которыми он идет к смерти. Не остановить мгновенье, но удостоверить, ратифицировать: это было со мной.

Фотографии умирают вместе с моделью – как и твои архивы умирают вместе с тобой, как и твоя частная переписка. Но нет, кстати, не так же: фотка умирает абсолютнее. Переписка оставляет живому третьему лицу больше шансов догадаться и восстановить – кто ты и какая была твоя жизнь.

Лимонов в «Эдичке» вспоминает фотографию роковой Елены, детскую, она там стоит, отвернувшись. Елена всю жизнь так и прожила, отвернувшись, – пишет Эдичка.