Текст книги "Мой адрес Советский Союз.."

Меня приняли только в третью очередь – для меня это было большое оскорбление. Ведь я, начиная со старших классов, очень интересовалась политикой, хотя меня к этому никто не принуждал. С большим удовольствием я читала газеты, хоть уже в те времена знала поговорку – «в Известиях нет известий, а в Правде нет правды». Я с ней была не согласна, однако мне всегда коробила часто встречаемая газетная фраза, употребляемая при обсуждении каких-либо событий в стране «…все, как один, поддержали (или осудили)…». Ну не может быть такое, и все.

Одним из самых умных политиков считала генерального прокурора Вышинского (как потом выяснилось, самого мрачного ретрограда и крючкотвора). Все, что происходило в стране, мне казалось правильным. Да, мы помогали бедным странам, несмотря на то, что наш народ живет явно не очень-то богато. Это тоже правильно. Ведь у нас не умирают от голода как в Африке, или как случалось при неурожае у нас в царские времена (см хотя бы рассказы про деревню А.П.Чехова). Мы сильные, победили немцев, у нас такие грандиозные стройки, работают заводы, фабрики, в колхозах получают хорошие урожаи (судя по великолепной картине «Кубанские казаки»). Нас боятся заграничные капиталисты. У нас много друзей в разных странах потому, что мы за дружбу и справедливый мир, мы не хотим чужих богатств, нам не нужны зависимые колонии. Помогать слабым – это благородно, а иметь много денег для личного обогащения – это какое-то мещанство. Даже Христос говорил «скорее верблюд войдет в игольное ушко, чем богач в рай» (эту фразу я говорила бабушке, когда она пыталась мне возражать).

Вот с такими убеждениями, ничуть не фальшивя, я с радостью ходила на демонстрации, кричала ура, чувствовала себя свободной и счастливой. И такой я была отнюдь не одна, смею сказать, большинство, во всяком случае среди тех, кого я видела. Когда теперь иногда политологи, видящие основное мировое зло в коммунистической идеологии, утверждают, что на демонстрацию ходили либо по разнарядке, либо за деньги – это ложь. В том то и трагедия нашего поколения, что подавляющее большинство шло на них радостно, как на настоящий праздник. «День седьмого ноября – красный день календаря» – он действительно был красным. Кстати, в советское время количество праздников, отмечавшихся выходным днем, менялось, но в среднем их было меньше, чем сейчас. Мама рассказывала, что раньше выходным днем был день Парижской коммуны, однако я такого не помню. Зато помню два траурных выходных дня – 21 и 22 января, посвященных смерти Ленина. Но в 50-х годах его уже не было. Два дня полагалось на Первое мая и на Седьмое ноября, по одному дню на Девятое мая, День Сталинской конституции (5 декабря) и Новый год. И по-моему, все. Восьмое марта как выходной стали отмечать намного позже. Еще позднее прибавился и День советской армии.

Конечно, в народе отмечались и религиозные праздники, но на них специального выходного не было. В нашей семье вообще говорить о религии было не принято. Не было в доме никаких икон, но каждую Пасху у нас красились яйца, пеклись куличи, делалась очень вкусная пасха по каким-то старинным рецептам, а мы, то-есть мама, Танечка и я, отправлялись в Преображенский собор, пели «Христос воскресе из мертвых…», участвовали в крестном ходе вокруг собора, с удовольствием христосовались (во всяком случае я) с окружающими незнакомыми людьми. Там всегда было полно народа, шмыгали мальчишки, желая целоваться, присутствовало много милиционеров, следящих за порядком, а вовсе не разгоняющих толпу. Было весело, чувствовался народный праздник.

Мама, как глубоко религиозный человек, пыталась остаться и на заутреню, но я ее всячески тянула домой – ведь дома нас ждал накрытый бабушкой красивый праздничный стол, а для каждого под тарелочкой был подготовлен маленький подарок. Воспринимала я этот праздник как дань традициям, которых надо несомненно уважать. Поэтому на Новый год у нас всегда была наряженная елка со старинными, еще моего отца, игрушками, среди которых выделялся сверкающий ангел, на Вербное воскресенье – верба, на Троицу – березка.

Религиозных притеснений я не чувствовала. Когда при мне сносили Греческую церковь на Лиговке, я знала, что это не борьба с религией, тем более, что после войны церковь была заброшенной и превращенной в какой-то склад, а благоустройство города. Ведь вместо нее построили концертный зал Октябрьский, функционирующий и по спей день. То же самое можно было сказать о церквях и на улице Восстания и Садовой – вместо них построили станции метро. Может быть в архитектурном стиле они проигрывали старинным классическим зданиям (особенно на Садовой), но городу они были необходимы, а для желающих молиться, как мне казалось, церквей и так хватало.

Вообще с конца 40-х – в начале 50-х годов в городе во всю кипела работа, куда-то исчезли многочисленные развалины, строили новые дома, прокладывали дороги. С Невского убрали трамвайные пути и покрыли его новым асфальтом, открылась первая линия метро с великолепными подземными станциями – дворцами. Больше всех мне нравилась Пушкинская.

Открывались новые магазины, в частности на Невском во всю функционировал невероятно красивый Елисеевский (то, что сейчас – не такое, хотя тоже красивое), Пассаж, ДЛТ, Гостиный двор (в те времена похожий на Апраксин двор, то есть отдельные не связанные между собою плохо отремонтированные магазинчики). В начале Невского был открыт большой магазин под названием «Смерть мужьям», где продавались дорогие эксклюзивные платья и костюмы из трикотажа. Открывались столовые, пирожковые. На улицах во всю торговали газировкой, разнообразным мороженым, причем очень вкусным (во всяком случае вкуснее, чем сейчас продается не только у нас, но и заграницей), жареными теплыми пирожками как с повидлом, так и с мясом, капустой или рисом. Может это было и антисанитарно, но все равно вкусно и по цене вполне доступно.

В садах и парках по выходным играли духовые оркестры, что создавало определенное настроение, функционировали танцевальные площадки, где исполнялись вальсы, танго и фокстроты, а степенно прогуливающиеся горожане смотрели на танцующих с удовольствием.

В это послевоенное время при Сталине, по-моему, каждый год происходило снижение цен на продукты и ширпотреб, причем перечень подешевевших товаров занимал два разворота газетного листа. Пусть это были не такие уж сильные понижения, но в обществе создавали праздничное настроение и ощущение того, что жизнь упорно и для всех меняется к лучшему. Да и песни в эфире звучали преимущественно жизнерадостные. Во всяком случае мне казалось, что «жить стало радостней, жить стало веселей».

–

В 1953 году умер Сталин. Для страны и для меня лично это был просто шок. Толпы народа ринулись в Москву, чтобы участвовать в похоронах, забирались даже на крыши вагонов. Говорили, что были человеческие жертвы от давки.

Лично мне казалось, что жизнь остановилась. Я тогда была в 9-ом классе. Помню, мы стояли в почетном карауле у портрета Сталина, а потом колонной пошли на Дворцовую площадь. Туда валил народ, звучала траурная музыка. У меня в голове была одна мысль – если бы произошло чудо и можно было бы самой умереть, чтобы ОН остался жив, я была бы счастлива.

Наверное, таких, как я, были бы толпы. Но тут вдруг какой-то парнишка стал клеиться ко мне, говорить какие-то глупости. Я по сю пору помню охватившую меня невероятную злобу. С какой ненавистью и удовольствием я бы его уничтожила…

Вообще-то это страшно, оказывается весь мой гуманизм улетучивается по идейным соображениям, и я в глубине души была просто фанатичка, хотя теоретически фанатизм я всегда отвергала.

Дальнейшую учебу и выпускные экзамены вспоминаю смутно, видно они меня не очень затрагивали. Помню школьные комсомольские собрания, на которых прорабатывали неуспевающих и строили новые планы. На одном из них отчитывали мою подружку Милу Чуприну за то, что она сделала маникюр, в то время как с учебой у нее неважно. Я выступила против и процитировала А.С.Пушкина –«…быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Сама-то я о них не думала, но ограничение свободы считала неприемлемым. Не помню, убедила ли я других.

В 1953 году в стране отменили раздельное обучение и объединили мужские и женские школы. Исключение сделали только для выпускных классов, то есть нас это объединение не коснулось, на учебе не отразилось. Мы с любопытством рассматривали этих чужих мальчишек, из-за которых в школе стало как-то слишком шумно, грязно и неуютно.

Училась я плохо, хотя отметки были хорошие, меня тянули на медаль. Причем, как стыдливый Альхен у Ильфа и Петрова, я понимала, что надо серьезно заниматься, ведь решается моя дальнейшая судьба, но все равно ленилась и из-за этого переживала. Моя бабушка все понимала, поэтому было еще тяжелее. Но у меня в это время были прямо-таки книжные запои, я читала даже по ночам. В основном это была отечественная и зарубежная классика. В результате я подсадила зрение, стала близорукой, пришлось носить очки.

В момент сдачи выпускных экзаменов я, не отрываясь, читала «Сагу о Форсайтах». Шла на экзамен, на ходу читая книгу, и возвращалась, продолжая читать. А у окна стояла бабушка и ужасно волновалась за результат. Но все прошло для меня благополучно, а вот что делать дальше – я не знала.

Раннее начало взрослой жизни.

Как и теперь, в те далекие годы было принято торжественно отмечать окончание школы. Были и напутственные праздничные речи, выступления, цветы, поздравления. Правда, это проходило далеко не так пышно, как это принято теперь, без Алых парусов, роскошного феерверка, концерта на Дворцовой поп-звезд и сногсшибательных бальных туалетов, но все девочки были в нарядных белых платьях (миди) и с белыми бантами, в руках – букеты весенних цветов, воздушные шарики. Были и радость, и слезы.

В 1954 год в конце июня в Ленинграде стояла прекрасная погода, белые ночи, запах сирени, музыка на улицах, золотые дорожки на Неве… Для нас был арендован маленький пароходик, и мы на нем по Неве выплывали в залив. Теплый ветер, отблески зари на воде, ласковый плеск волн – короче, весь романтический набор присутствовал.

Лично я, наряженная в белое штапельное платье, испытывала наряду с растерянностью, высокий эмоциональный подъем. Меня переполняли какие-то необычайные внутренние силы, казалось, дайте мне рычаг, и я смогу перевернуть весь мир, сделать его прекрасным, справедливым и счастливым. Но вот что делать дальше самой и где этот рычаг? А пока мы ходили с подружками по городу (как он красив в теплые летние вечера!), со смехом принимали нелепые ухаживания мальчишек, я же все время читала стихи, как свои, так и классиков. Одним словом, лето 1954 года было для меня вероятно самым поэтическим. Конечно, стихи мои были никудышные, большинство из них я даже не записывала – рифмы так и лились сами собой, но некоторые из них я все еще помню. И вот одно, которое, как мне кажется, отражало мое юное восприятие мира:

Не хочу печалиться, не хочу грустить,

Буду улыбаться, а не слезы лить,

Весело смеяться, горячо любить,

Ведь такая радость в мире этом жить!

В мире том, где солнце по утрам встает,

Где волна морская нас в мечту зовет,

Где прозрачно небо, где светла вода,

Где не скроют солнца тучи никогда!

Ах, какое счастье мне дано судьбой

Жить под этим небом, под ночной звездой,

Видеть, наслаждаться, чувствовать, любить,

Вечно в сердце радость бытия носить!

Если учесть, что никаких конкретных лирических причин на то время у меня не было, то можно понять, насколько я была далека от реального восприятия жизненных забот. Для меня все вокруг было пропитано романтикой.

Но кругом говорили, что пора определяться. Конечно, поступать в Университет на биофак, куда меня упорно толкали, я категорически отказалась по двум причинам – во-первых я понимала, что бабушка рассчитывает на блат (дедушка все-таки был выдающимся биологом), а во-вторых, и наверное, это главное, в школе относительно меня сложилось твердое мнение, что «она -то уж в институт непременно поступит». Я конечно понимала, что школьных знаний моих маловато, но раз так считают, то, возможно, так и есть, и я могу выбрать для себя любую специальность. У меня был толстый сборник для поступающих в ВУЗы, но я все равно не могла ни на чем остановиться.

Рассуждая абстрактно, вероятно интересно стать астрономом, смотреть через телескоп в звездное небо, наблюдать за созвездиями, изучать зарождение и гибель иных миров, искать во Вселенной собратьев по разуму… Но кто-то из знающих взрослых сказал, что астрономы очень редко смотрят в телескоп, а в основном занимаются математическими расчетами орбит различных небесных тел и другими скучными проблемами. Это мне явно не подходило.

Еще конечно интересно покорять океаны, изучать закономерности, происходящие в них, открывать новые острова, да и вообще, танцевать и купаться в морской пене с гирляндами цветов на шее где-нибудь в тропических морях (я в те времена зачитывалась рассказами Джека Лондона, а из художников мне очень нравился Гоген). Но как выяснилось, на океанолога брали только мальчиков.

Остался только Горный, где был факультет гидрогеологии, а ведь гидро – это вода. Значит мне надо туда, именно там были океаны и моря. Но на этот факультет был высокий конкурс 28 баллов из 30. Я столько и получила, поэтому спокойно подошла к списку поступивших. Но меня в нем не оказалось. Я – в деканат, там мне объяснили, что с таким баллом оказалось слишком много абитуриентов, и меня решили перевести на очень интересный нефтяной факультет, где был недобор. Это без моего-то согласия решили меня перевести на какой-то нефтяной факультет!.. (между прочим, как потом выяснилось, именно в это время на нефтяной факультет поступил мой будущий муж – золотой медалист). Я забрала свои документы и поехала домой страдать.

Бабушке я категорически запретила звонить куда-либо и договариваться через знакомых профессоров. Пусть им будет хуже, потеряли такую выдающуюся личность. С ногами я сидела в кресле, слушала пластинки и упивалась своим горем. Все мои подружки то поступили, а я… Мне представлялся уходящий поезд, я стою одна на перроне и их, моих друзей – ровесников мне уже никак не догнать.

Поездка на Кавказ.

Тем не менее, несмотря на страдания, я решила вместе с моей Валей осуществить важную мечту нашей жизни – посетить те места, «…где, сливаяся, шумят струи Арагви и Куры…», то есть, пройтись пешком по Военно-Грузинской дороге. Не помню, как на это реагировала бабушка, но мы -таки поехали на Кавказ. Вероятно бабушка решила таким образом облегчить мне мои тяжелые душевные страдания.

Сейчас я могу уверенно сказать, что такая поездка двух совсем еще не приспособленных к самостоятельной жизни девченок была весьма опасной, хотя и запоминающейся.

Ехали мы на поезде до Тбилиси с пересадкой в Сухуми. Но в Сухуми мы впервые увидели яркое голубое море и решили, что здесь надо задержаться. На вокзале какая-то русская женщина предложила нам комнату, мы с радостью согласились, отнесли туда вещи и побежали на пустынный в такое раннее утро пляж. Я сразу бросилась в воду. Какая красота! Какое ласковое море! Так и хочется плыть куда-то вдаль, за буйки, там по– особому сверкает вода! Но вдруг я обратила внимание, что на перерез мне плывет какая-то темная фигура. Наверное, меня хотят оштрафовать за то, что я заплыла за буйки. Пришлось поворачивать назад. Фигура оказалась мужчиной, который плавал значительно быстрее меня. Как выяснилось, он просто хочет со мной познакомиться. Но это не входило в мои планы, большого труда стоило объяснить ему, что мне некогда и я опаздываю на поезд. Пришлось срочно уходить с пляжа.

Но и в городе было хорошо – полно тропической зелени, дурманящий запах магнолий, цветущие олеандры, приветливые светлые дома. Вот только встречные люди на нас как-то странно реагировали. Все мужское население на нас обращали просто нездоровое внимание. Возможно, дело было в том, что на нас с Валей были одеты брюки (тогда мода женщинам носить брюки только распространялась по стране), а здесь это было в диковинку. Встречные мужчины обязательно хотели с нами познакомиться. Однажды дело чуть ли не дошло до драки. Валя робко жалась к моему плечу, я активно огрызалась, словом, обстановка оказалась слишком напряженной, неприветливой.

К тому же в первые дни нашего пребывания у нас из кошелька исчезли деньги. Пришлось обратиться к квартирной хозяйке. Я, как более смелая, сказала, что вот он, кошелек, лежит на столе, а деньги из него куда-то исчезли. Хозяйка обиделась на нас и выгнала вон. Мы с чемоданами направились на почту отсылать родителям телеграммы с просьбой срочно прислать нам денег на дальнейшее путешествие и возвращение домой.

Из Сухуми мы перебрались в Тбилиси. Конечно, город произвел сильное впечатление прежде всего тем, что он совсем не походил на наш северный, такой просторный, равнинный, холодный, геометрически выстроенный Ленинград с огромными площадями. Здесь было все более уютное, теплое, не прямолинейное, чувствовалась близость гор. Полно зелени. Дома тоже носили определенный национальный колорит. Даже река Кура, которая по ширине и полноводности может быть сравнима разве что с каналом Грибоедова или Мойкой, все равно была какой-то уютной, милой, говорливой, типично горной.

На узких извилистых улицах было полно приветливого народа, который с тобой приветливо общался. Утром по улицам ходили продавцы с огромными бутылями за спиной и пронзительно кричали:» Мацонни!… мацони!» (между прочим, мацони – очень вкусный молочный продукт типа ряженки). Транспорт был тоже какой-то уютный, домашний. Если мы спрашивал у водителя, как удобней доехать до интересного для нас места, то он не только все нам подробно объяснял, но даже мог изменить маршрут общественного транспорта, чтобы довести туда, куда нам нужно. Город, несомненно, понравился, хотя чрезмерное внимание мужского населения причиняло много неудобств. В частности, в центре города в каком-то определенном месте всегда собиралась группа молодых хорошо одетых красавцев, которые часами лениво рассматривали проходящих, отпуская вслед различные шуточки. Надо же, видимо они нигде не работали и нигде не учились.

Мы решили подняться на фуникулере на гору Давида, где находился, судя по путеводителю, прекрасный парк с экзотическими растениями. Был будний день, народу было мало. Не успели мы пройти и десятка шагов, как к нам подошел смотритель (а может и экскурсовод), который велел нам срочно уходить, так как он не хочет отвечать за нашу безопасность. Пришлось, ничего не посмотрев, спускаться вниз.

На склоне горы, высоко над Тбилиси, находится пантеон выдающихся людей. Там, в частности, похоронен А.С.Грибоедов и его красавица жены Нины Чавчавадэе. На могиле очень трогательная, сочиненная ею надпись,: «Жизнь и дела твои бессмертны в памяти русской, но зачем я пережила тебя, любовь моя».

Из Тбилиси мы вместе с экскурсией все-таки отправились в тот монастырь, «где, сливаяся, шумят струи Арагви и Куры». Он стоял на склоне поросшего лесом холма. Сам интерьер монастыря оказался довольно скромным, не помню никакой позолоты и драгоценностей, но на всю жизнь запомнилась одна икона – поясной портрет Иесуса Христа. У него был совершенно особый взгляд, секрет которого состоял в том, что из любой точки зала он пристально, прямо в душу, смотрел на тебя.

Мы внимательно слушали экскурсовода, любовались видами, но совершили одну ошибку – что-то спросили у стоящих рядом экскурсантов. После экскурсии мы с Валей решили позагорать и самим спуститься на дорогу. Но это оказалось очень трудным – в целом спуск напоминал партизанский рейд – мы скрывались, нас преследовали. Неслись вниз с невероятной скоростью, продираясь сквозь колючий кустарник, прыгая как горные козы, с высоких обрывов. Но в конце концов все закончилось благополучно – преследователи нас догнали уже у открытой дороги. Оказывается, мы произвели на них неизгладимое впечатление.

Дальнейшее путешествие по Военно-Грузинской дороге прошло без особых эксцессов, любовались горными красотами, не отрываясь от общей группы экскурсантов и в основном из окон автобуса..

К сожалению, лично меня все время преследовало какое-то чувство несвободы, казалось, что за нами все время следят. Поэтому ощущение того, что все хорошо, то, что хорошо кончается, присутствовало. В холодный Ленинград я вернулась с большой радостью, и снова столкнулась с вопрошающими взглядами бабушки и с реальностью – что делать дальше.

Попытка поступления в институт.

Кто-то мне посоветовал поступать на вечерний или заочный, факультет, но в Горном по специальности гидрогеология не было ни того, ни другого. В Горном институте был лишь заочный филиал московского нефтехимического института имени Губкина. Что делать? А время шло. Даже мама упрекала меня, что я сижу и бездельничаю. Пришлось послать в Москву копию моего отличного аттестата и результатов вступительных экзаменов. Завязалась переписка. Прием абитуриентов у них начинался только с Нового года и то при наличии справки с места работы. Какой работы? Куда я пойду? Как ее надо искать?

Я продолжала страдать, сидя в кресле. Бабушка не выдержала и позвонила к академику Д.В.Наливкину, зав. кафедрой в Горном институте. Он удивился, что так поздно к нему обратились, ведь уже ноябрь и занятия в сформированных группах давно идут. Предложил отсрочить зачисление на гидрогеологию на следующий год, но я сказала, что это невозможно. Тогда он предложил написать в Москву в деканат письмо, что хоть я временно не работаю, но он знает меня как способную и старательную студентку и просит зачислить без экзаменов к ним в институт. Письмо он написал, пришел ответ из Москвы на мое имя, в котором говорилось, что пользоваться блатом в таком юном возрасте недостойно звания комсомолки и советского человека. Я могу поступить в их институт лишь на общих основаниях , только при наличии справки с работы и по конкурсу на основании результатов новых вступительных экзаменов. Это убедило меня, что слушаться никаких взрослых советов нельзя, а жизнь моя просто закончена.

И вдруг раздался телефонный звонок и незнакомый мужской голос сказал, что в научно-исследовательском геолого-разведочном нефтяном институте ВНИГРИ требуется коллектор, и надо обратиться в отдел кадров по адресу Литейный 39. Хоть я и подозревала, что без бабушки здесь не обошлось, но, окрыленная, бегом побежала на Литейный, благо это было близко от дома. Короче, моя дальнейшая судьба решилась, а ВНИГРИ стал тем стержнем, вокруг которого складывалась вся моя последующая сознательная жизнь.

Юность. Начало работы во ВНИГРИ.

Вступительные экзамены в МИНХ я сдала на сплошные пятерки и стала студенткой-заочницей факультета нефтяной геологии.

Это должно было бы стать мне уроком – от гонора отказалась быть студенткой дневного нефтяного факультета в Горном институте, и после длительных и неприятных хлопот стала студенткой– заочницей нефтяного же факультета, но в Москве. Однако с учебой дело обстояло не так уж плохо. Лекции, на которые я в первом семестре ходила довольно регулярно, проходили в Горном.

Группа заочников, в которую я попала, состояла преимущественно из великовозрастных производственников, давно закончивших школу и благополучно забывших все школьные науки. Поэтому я на их фоне была звездой первой величины. Ко мне все время обращались для решения задачек по математике и физике. Преподаватели ко мне прикрепляли отстающих, короче, я чувствовала свою значимость. А вот дружеских отношений я ни с кем не завела – очень уж мне все казались старыми, глупыми и неинтересными. Лица мужского пола так вообще отвратительными. Там сложилась групка особенно противных парней еврейской национальности, высокомерных и насмешливых, также, как и я, не прошедших по конкурсу. Они меня буквально изводили своим чрезмерным и явно недружеским вниманием. По вечерам они звонили мне по телефону и говорили всякие скабрезные гадости, при встрече старались меня как-нибудь задеть и обидеть. «Что я им сделала? Почему они меня так ненавидят? Ведь я никого из них никогда не трогала и не обижала» – страдала я дома и не могла понять, – неужели они меня считают антисемиткой, но ведь это совсем не так.

Через много лет, когда один из этой группы оказался в нашем секторе, я у него спросила, почему они меня так преследовали. Он мне ответил: «Потому, что ты нам очень нравилась». Никогда бы не подумала. Но тогда из– за них мне даже не хотелось ходить на занятия.

Осенью 1956 года вся страна была потрясена так называемыми Венгерскими событиями – в Будапеште произошло массовое восстание против коммунистического режима. На его подавление были брошены войска государств – членов Варшавского договора, а по сути в основном советские войска. Молодежь бурлила. Я очень хорошо помню переполненный огромный актовый зал в Горном институте, все шумели, что-то кричали. И вдруг на сцену выскочила девушка и в микрофон прокричала стихи. В них были такие строки:

Там детская кровь заливает асфальт!

Там русское – стой, как немецкое – хальт!…

Зал буквально взревел. Все мы по набережной толпой направились на Дворцовую площадь. По пути к нам присоединились студенты Университета. На площади тоже было много горячих слов и лозунгов. Я не помню, чтобы нас разгоняла милиция.

В прессе эти события отражались скупо как мелкие хулиганские выступления. Но на самом деле эти события, как мне кажется, были началом разрушения нашей страны, во всяком случае, веры в ее непогрешимость и в гуманизм социалистических лозунгов о свободе, равенстве и братстве. Я знаю, что с десяток студентов Университета и Горного института были исключены, но постепенно все как-то успокоилось, и жизнь пошла своим чередом. У меня эти события оставили ощущение невероятного порыва и единения в борьбе за справедливость, за честь и достоинство своей страны, которая не смеет никого угнетать, которая обязана быть светочем правды и справедливости (боже, какая я была дура). Еще долго я чувствовала себя некомфортно на занятиях и лекциях. Потихоньку интерес к учебе падал.

И только спустя полвека я узнала правду об э тих событиях в Венгрии, которые были совсем не так однозначны. Ведь там в результате их изменившейся государственной политики, направленной на борьбу с коммунистической идеологией, на улицы вышли толпы фашиствующих националистов, которые вылавливали, избивали, вешали противников. Происходили настоящие погромы, сопровождавшиеся жуткими убийствами коммунистов или сочувствующих им. Ввод советских войск должен был прекратить эти погромы.

На работе дела обстояли еще менее благоприятно. Конечно, само помещение центрального корпуса ВНИГРИ производил впечатление. Это бывший особняк Пашкова (архитектор Боссе), проданный им государству под Департамент уделов и прослуживший в этом качестве до революции. Каждый день мы входили в ту самую дверь, которая была воспета Некрасовым, и на которую он часто смотрел из дома Панаевых: «Вот парадный подъезд. По торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям».

На входе сотрудников встречали две огромные бронзовые фигуры буйвола и бизона. Широкая лестница вела в просторный вестибюль с огромным от пола до потолка сводчатым окном. Окно выходило в маленький собственный садик с круглым, в наше время не функционирующим фонтаном, окруженным разнообразными деревьями, в основном кленами. Могу смело сказать, что осенью вид из этого окна был непередаваемо прекрасным.

С горечью должна отметить, что в последствии, когда наш обедневший институт был вынужден сначала частично, а потом полностью покинуть это здание, так как арендная плата стала непосильной, в него въехала более богатая государственная организация – городское управление по экологии. Первым делом, экологи убрали фонтан, вырубили все деревья, заасфальтировали дворик и сделали в нем для себя отличную автомобильную стоянку.

Рабочие кабинеты находились в роскошных дворцовых апартаментах, некоторые из которых были разделены невысокими деревянными перегородками. Само собой разумеется, что никакие даже самые мелкие переделки, типа вбить гвоздик или прикрепить бумажку кнопкой к стене не разрешались.

Помимо прекрасного дореволюционного декора стен и потолка, находившегося в приличном состоянии, в кабинетах сохранились и очень красивые мраморные камины. Мебель, конечно, была своя, канцелярская.

Я попала в бывшую библиотеку – огромный мрачноватый зал на первом этаже, с пола до потолка обитый резными дубовыми панелями, в котором за разгороженными канцелярскими шкафами столами, заваленными бумагами, сидело человек 20.

В общем, внешняя обстановка была, на мой взгляд, вполне подходящая, но вот сама работа от 9 до 18 час, а главное, мое непосредственное начальство, ввергали меня в уныние. Это была Татьяна Львовна Дервиз. Такую фамилию я не так давно встретила в книге описания архитектурных достопримечательностей особняков Ленинграда. Наверное, она была из тех потомков. Во всяком случае внешне она напоминала злую высокомерную классную даму средних лет. Ни с кем из сотрудников она не общалась, никто не хотел с нею работать. Наверное, потому и была в отделе кадров к ней вакансия. Вообще-то по профессии она была стратиграфом. Мне она давала копировать каротажные кривые – для таких неумех, как я, это были совершенно неинтересные линии разных цветов, которые получаются при прохождении сквозь толщу земли определенных электрических разрядов.

Чтобы не уснуть от скуки, я про себя пела песни или читала стихи. Как-то Татьяна Львовна вдруг передала мне записку и велела прочитать ее дома. В ней было написано примерно следующее: «Люся, у вас есть дурная привычка – когда вы что-нибудь делаете, вы шевелите губами. Такая привычка раньше была у кучеров для привлечения к себе внимания пассажиров. Не делайте этого, это вульгарно». После такого послания я совсем приуныла. Хорошо хоть в скором времени у нас начинались сборы на первые для меня полевые работы. Но об этом немного позже, а сейчас я хочу рассказать о событии, которое как мне кажется, было для меня самым тяжелым в жизни.

Смерть бабушки.

В конце марта 1956 года умерла бабушка. Она уже давно страдала от астмы, часто принимала нитроглицерин и прыскала в рот какое-то средство. Но мы с ней в после школьный период как-то особенно сблизились. Часто сидели вдвоем, слушали пластинки, играли в музыкальную викторину. Бабушка была очень рада, что я устроилась на работу, а когда я получила первую зарплату и разложила купюры, как пасьянс, на столе, она чуть ли не прослезилась.