Текст книги "Марина Цветаева. Неправильная любовь"

– Марина, я не стану вам лгать. Смотрите сами. – Она положила на деревянный пол разрисованные листы. Тонкая бронзовая кожа астрологини обтягивала резкие скулы.

– Нет, увольте, я ничего в этом не понимаю. Расскажите сами. – Марина отвернулась, выпуская дым.

– О вас? О Сергее Яковлевиче? О вашем браке?

– Начнем с брака – это наиболее понятная сфера.

– Зря вы так думаете. – Женщина помедлила. – Я могу быть откровенна?

– Не страдаю падучей и не слишком впечатлительна.

– Вы с Сергеем Яковлевичем родились с разницей в три дня: вы 26 сентября 1892, Сергей – 29 сентября 1893. То, что вы отмечаете свои дни рождения вместе и считаете себя рожденными в один день, для звезд не существенно. Три дня в этом случае – огромное пространство. Астрология – наука точная. Здесь много о чем можно говорить… Я старше вас, и у меня большой астрологический опыт.

– А если короче? – Марине не нравилась многозначительность пророчицы, намеревавшейся, по всей видимости, ее поучать и пугать.

– Короче? Как скажете. – Женщина поняла, что эта задиристая поэтесса ей не доверяет, и не стала ходить вокруг да около, стараясь смягчить удар: – С точки зрения астрологии, этот брак изначально обречен на катастрофическую неудачу. Смотрите сами: стоящие рядом два солнца, а между ними Сатурн Сергея. Такое расположение превращает вашу семейную жизнь в тюрьму, в клетку… Каждый будет пытаться из нее вырваться. Процесс болезненный, длительный и, увы, безнадежный.

– Ну, это можно сказать о большинстве так называемых счастливых семейных пар.

– Особенность состоит еще и в том, что вы рождены под знаком Весов, которым присуща одна специфическая черта: они всегда правы. Ваша воля сильно доминирует над волей мужа.

– И от этого бремени, как из клетки, должен рваться Сергей? А если такое заточение с любимой и заботящейся о нем женой – спасение для него?

– У Сергея Яковлевича доминируют другие планеты. Он мягок, доверчив, предан, но, увы, к сильным поступкам вряд ли предрасположен. Те путы, которыми оплетаете его вы, однажды станут для него мучительны. Он будет страдать, пытаясь вырваться, но… Таки не рискнет. В гороскопе ваши пути расходятся, но брак остается нерушим. Ваш странный и опасный союз скреплен звездами. Ловушка – космическая ловушка. Смотрите вот на этот треугольник: вы сами попали в западню. А вот эта звезда! Говоря иначе – Черная карма. От нее нет спасения.

– Обречены оба? – Марина рассмеялась. – Вы меня жутко напугали. Кроме того, вы угадали: я всегда права. Только это не от расположения звезд, а от ума и способности анализировать ситуацию.

– О, да! – Женщина улыбнулась. Два зуба у нее отсутствовали, и улыбка получилась чуть ведьмачья. К тому же было ясно, что Марина ей не нравилась. – Очень скоро… Боюсь, этой же осенью, вам выпадет большое испытание. И вам, и вашей самоуверенности. Звезды показывают – смотрите вот на это пересечение линий: страшное испытание…

– Ой, не надо. Хватит с меня Черных карм! – Марина отвела руку астролога с листами гороскопов, поднялась и потянулась. – Пугать меня бессмысленно. Вы же должны видеть там по вашим звездам, что меня и смерть никогда не пугала.

– Запомните, смерть – это далеко не самое страшное. И не самое мучительное. Это просто обрыв нити. Но у нее есть другие обличия – и тут уж большое разнообразие пыток. Как вы относитесь к разлуке?

– Лучше, чем к встрече. А к бедам у меня больше доверия, чем к водевильному счастью.

– Все верно… Вам будет очень нелегко, – пробормотала женщина, легко сбежала по деревянной лестнице.

* * *

К осени 1914 года стало ясно: сценарий семейной идиллии исчерпал себя. Марина пресытилась материнскими восторгами и заботами, жертвенным обожанием Сергея. Игры в мать Ариадны оказались слишком утомительными. Каждый день – одно и то же. Да еще няньки такие капризные – кто дерзит, кто ворует! А эта последняя говорит «ведьметь» и «полтолоны» вместо «панталоны», и ведь Аля за ней повторяет! Но попробуй сделать замечание. Горничная убирается кое-как – по углам пыль, для Сергея это смерть! Готовит по-деревенски и жадничает, на масле экономит, какой-то жир вонючий добавляет. Ариадна вечерами канючит – спать ее укладывай, сказки рассказывай. «Мать» – лицо прикладное – вроде приложения к своему чаду по его обслуживанию, выращиванию. Роль второго плана. Марину же интересовали только сольные партии. С мужчинами дела всегда обстояли сложно. Теоретически Марине нужна была влюбленность в брутального властелина, повелителя, хозяина. Безответная, с надрывом, бурей страстей, с общественным резонансом, в конце концов! И победой! Эпатаж – самая приятная дразнилка для буржуа, погрязших в своей прописной морали. Вечный бой – покой для Марины смертелен. Иссушенная пустыня покоя не способна вскормить эмоцию, всколыхнуть стихи. Она все еще примерная жена, но кипение лавы внутри опасно – давление неизрасходованных страстей велико – взрыв может случиться даже от пустяка.

Марина придирчива, мрачна, неразговорчива. Вспыхивает от любой мелочи, устраивает разносы прислуге, преследует Сергея бесконечными замечаниями: он решительно все делает не так! Он не способен на простейший поступок! Счастливый муж лишь шире распахивает синие глаза и виновато улыбается. Знает, что не ловок, не оборотист, не инициативен. А если Марина и сердится – так она права. Он любит и такую – грозную, неудовлетворенную, смотрящую на него, как на надоевший предмет. Марина необыкновенная. Надо соответствовать! Вот если бы он мог написать что-то как Блок или Мандельштам. Не дано, увы. Дано любить ее и терпеть. Всякую, какая ни есть. И верить: она бы без его поддержки не выдержала.

Осень 1914-го – в Москве пора литературных вечеров, художники вернулись с летнего отдыха, многое надо показать, прочесть, похвастаться. Заклятые друзья жадно ждут новостей.

Марина ничего нового, способного потрясти поэтический «олимп», не написала. Зато она отменно хороша – челка до бровей, стрижка спартанского мальчика, звон монист и браслетов, голубой дым сигареты, заволакивающий рассеянный взгляд. Рядом Сергей – милый, ясноглазый, не сексуальный – серафический. Верный рыцарь и принц.

Они вошли в уже задымленную гостиную, обходя ритуал приветствий. Какой-то литературный вечер. Мужской голос нудит нечто томное, распевное, кажется, трагедию, написанную гекзаметром. Марина сторонится упоенного чтением автора с невидящим взором слепца. На ней узкая стального цвета юбка плотного крепа с единственной крупной пуговицей из серебристого перламутра у пояса. Изумрудная, цыганских очертаний атласная блузка, словно играет с ветерком.

Браслеты позвякивают, клубится дым папиросы… На нее заглядываются. Масса новых лиц, знакомые засыпают новостями.

– Мы весь август провели в Крыму, в Мисхоре… Там отвратительное море. А у художника Антипова жена сбежала с цирковым трубачом!

– В Сорренто жутко сыро! Уверяю вас – болото! Алексей Максимович, правда, выглядит бодрячком и всех приглашает… Ну, уж – увольте! И так радикулит прихватывает!

– Горький не чуток к новым веяниям! Сказал, что я слишком уж поразить стараюсь. Что поэзия – не гимназическая игра в шарады.

– Глупости! В Сорренто самый сухой воздух на побережье. От спины – лопухи надо прибинтовывать. Поверьте, батенька, как рукой снимет. А «новые веяния» – продукт скоропортящийся. Пока до Сорренто довезли – они-с уже с душком!

– В Париже повальное сумасшествие: все носят мятые бесформенные балахоны и жемчуг до пупа! Даже ниже! Ну, до самой (шепот). Шляпы огромные и сверху клумба… У одной так и вспыхнула – кто-то пепел с балкона стряхнул. Такой скандал! Кстати! Марина, в моде бирюза! Особенно иранская – она ярче!

– Вот моя как раз иранская. – Марина, звякнув браслетами, вскинула тонкую руку с серебряной змейкой, усыпанной бирюзой. – Старинная вещица и мощный оберег от…

Марина осеклась на полуслове, Сергей, слушавший ее болтовню в пол-уха, оглянулся, увидел застывший у губ мундштук с дымящейся папиросой, лицо, как в детской игре «Замри!», и остановившийся взгляд. В кресле в углу сидела рыжая дама, одетая в черный пиджак, белую блузку мужского типа. Она тоже смотрела на Марину распахнутыми, подведенными серыми тенями глазами. Сергей ожидал воплей – он решил, что встретились две давние подруги. Но тишина и игра в «замри» продолжалась. Ему показалось, что эти мгновения тянулись бесконечно. Дамы, так гипнотически впившиеся друг в друга взглядами, оказались незнакомы. Женщин представили: критик, поэт Софья Парнок, поэт Марина Цветаева.

Больше Сергей ничего не слышал и не замечал. То, что произошло, не могло не поразить его. Случилось нечто невероятное – это он понял сразу. Извержение Карадага в немом синема – тишина и конец света! Нет, ошибиться нельзя – взрыв взаимной любви с первого взгляда. Но не такой, как у них с Мариной там, в Коктебеле – здесь клубилась и душила серой плотская, телесная страсть.

 
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе – наугад – простила я,
Ничего не знав, – даже имени! —
О люби меня, о люби меня!
 
 
Я Вас люблю! – Как грозовая туча
Над Вами – грех!..
 

Эти слова Марины беззвучно насыщали паузу с первой же минуты, а написаны они были той же бессонной ночью.

Вернувшись домой далеко за полночь, Сергей постарался не выдать волнение. Ему не терпелось начать разговор, но он страшно боялся выяснения отношений. Они договорились никогда не лгать друг другу. Так, может, лучше не задавать лишних вопросов? А вдруг он ошибся? А если нет и она пожертвует им? – Он слишком долго развязывал в спальне перед трюмо галстук, слишком аккуратно вешал в шифоньер сюртук, старательно обирая с сукна шерстинки от Марининого мехового воротника. Стоял молча, не зная с чего начать. И она молчала. Сидела на краю кровати, до половины сняв левый чулок и забыв о нем. На дымившейся папиросе рос столбик пепла, упал на ковер. Сергей решился:

– Что-то произошло? У вас с Софьей Парнок был такой вид…

– Был вид… – рассеянно повторила она. – Был, и что с этого… – Мотнув головой, она загасила окурок и закурила новую папиросу.

– Все знают о ее лесбийских связях. Бедный муж – декоративное прикрытие.

– Что тут особенного? И от чего он такой уж «бедный»? Сейчас женские симпатии никого не удивляют. Даже не слишком экстравагантно. Экстравагантно везде твердить, что любишь своего мужа, который, между прочим, так и не сумел превратиться из брата в любовника. – Последнее Марина прошипела едва слышно, но Сергей вздрогнул, как от удара. Злит его или правда? Если правда… Он не сомневался, что его с Мариной плоть в полном согласии с душой – в гармоничном союзе. «НЕ любовник…» – это же приговор. Только не впадать в панику, она обожает позлить, выдумывая всякую чепуху. А завтра начнет утверждать совсем иное. С тем же упорством.

– Марина…

– Что Марина! Знаю – что я Марина. И знаю так же точно, что я – прежде всего – Поэт! И вам известно, что душе, чтобы рожать стихи, нужны впечатления. Для мысли впечатлений не надо, думать можно и в одиночной камере. И, может быть, в камере как раз лучше, чем где-либо. Чтобы ничто не мешало.

– Я мешаю? Аля? Дом?

– Напротив! Вы должны мешать! Но не так же! – Она взяла рубашку, которую он снял. – У вас отвратительно поглажен воротничок! Почему вы не сделаете замечание Глаше? И валенки! Сколько раз повторять: валенки! Опять стоите в носках на холодном полу. Вы хуже грудного младенца! – Марина вытащила из-под кровати коротенькие мягкие валенки и швырнула мужу. – Температура нам не нужна. Поймите, ваши болезни, капризы прислуги, заботы о детском стуле – не те впечатления, которыми кормятся стихи! Надеюсь, это ясно?

– Нужны другие эмоции… – Сергей прошептал: – Я – не то. И не тот… Это ясно.

– Ничего не поняли! – Марина вскочила, обошла комнату. – Да я вас безумно люблю! Но нельзя же всю жизнь писать об этом! Душе необходима встряска, потому что она в состоянии покоя не существует… Покой для души есть анестезия: умерщвление самой сущности. Спячка! – Марина снимала и разбросала по ковру вещи – тоненький лепесток блузки повис на подлокотнике кресла, как увядший цветок. Подвязки для чулок полетели к абажуру ночника. В каждом движении – дрожащий нерв, интерлюдия к истерике. – Поймите же, мне элементарно скучно! Ск-у-у-чно. Вы женились не на пошлой домохозяйке. Может, заметили?

– Заметил. – Сергей сжал челюсти. Ему тоже хотелось кричать, жаловаться, обвинять. Но он не позволил себе изменить спокойный, хотя и достаточно иронический тон. – Вам необходимо шокировать благовоспитанную светскую публику. Быть на виду. Как вашему любимому Маяковскому – поэту-бунтарю, городскому глашатаю, пророку! Необходимо быть уличным хулиганом! Из презрения к сытым буржуа! – Размахивая руками в подражание Маяковскому, Сергей смахнул с подоконника фарфоровую вазочку с гиацинтами. Бросился собирать осколки, порезался, чертыхнулся, зализывая кровь на пальце.

– Зря бушуете, – Марина снизила тон. Накинула халат, туго затянула на поясе шнур с шелковыми кистями. – Есть ситуации, над которыми я не властна. – Она закурила, стряхивая пепел в лужицу с несчастными цветами. – Есть нечто внутри, чему противиться бесполезно! Я не могу не писать стихов! Я не могу любить платья в розовых оборках… И этих ваших цветочков в пошлых вазочках! Я не хочу прозябать с голодным сердцем, занятым лишь материнскими заботами! Хочу, хочу – любить!!! Жадно, страстно, как бифштекс с кровью! Любить всей собой, каждой клеточкой, каждым толчком крови…

Сергей постарался не подать вида, не показать, как боль скрутила внутренности. Нагнулся над осколками, стал собирать их в газету, кусая губы, чтобы не заплакать. А она, швырнув ему щетку, ушла в свой кабинет – писать. Те самые стихи, что прозвучали с первым же взглядом на Софью.

Да, у него не стальной характер. Но были вещи, которые Сергей не мог бы совершить даже под страшными угрозами: солгать, предать, сделать больно Марине, близкому человеку. Да и далекому, чужому – любому. Признаться – он ни разу не раздавил жука или таракана. И он любил цветы! А Марина – презирала. Предпочитала лишь прочное и солидное: деревья, плющ. А не эти, вечно умирающие, немощные украшения гостиных. И он – «синеглазый рыцарь» – украшение жизни поэта Марины Цветаевой… Немощное украшение. Устал… Сейчас надо было собрать силы. Надо было терпеть. И, возможно, совершить нечто решительное! – Он посмотрел на букетик нежно благоухающих гиацинтов, который хотел было поставить в другую вазу, но в сердцах бросил его в совок. Надо быть крепким и сильным, как дерево.

А ситуация изменилась решительно. Буря, шквал, землятресение… Марина полюбила. Полюбила страстно, впервые в жизни – всем своим существом, без оглядки, без разделения души и тела. И тело, ранее мешавшее, заговорило своим языком. Оно истосковалось, оно хотело того самого, запретного для Марины ранее, без чего она теперь боится умереть «уйти – и не испытать!» Но почему такая вспышка страсти к женщине?

Причин много. По крайней мере – основных три. Первая: в психофизическом складе Марины изначально присутствовало мужское начало. Ее фигура, внешность, повадки, склад ума, эмоциональные проявления явно не характерны для женского типа.

Не типично и повышенное внимание к особам своего же пола. Девушки и девочки всегда привлекали Марину: в ее ранних стихах девочки всегда любимые… Если у Аси друг, то у Марины непременно – подруга. Была и повесть о подруге Вале Генерозовой, написанная в четвертом классе гимназии… А пронесенные через всю жизнь влюбленности к Марии Башкирцевой, Беттине фон Арним, Саре Бернар, Соне Холлидей…

Марину с детства тянуло к девочкам. Ни к каким греховным играм эти симпатии не приводили, но они будоражили эмоции, обостряли ощущения. Спартанское воспитание Марии Александровны, подавлявшее в дочках женственное начало, способствовало развитию мальчишеских черт характера – пожалуй, тоже довольно веская причина. Она многое объясняет в привязанности юной Марины к Сергею.

Обделенная материнской любовью, совсем еще девочка, Марина сама испытала потребность проявить себя матерью в отношениях с Сережей Эфроном, так же, как и она, потерявшим мать при трагических обстоятельствах.

В притягательности облика Сергея для Марины не последнюю роль сыграли его юношеский, почти девический облик, почти женственная нежность и мягкость характера. Тогда Марина, считавшая физиологию в любовных отношениях непреодолимой стеной, не выбрала бы мужественного, спортивного мужчину. Именно Сережа – книжный юноша, инфантильный мечтатель, не умеющий драться, ухаживать за девицами, пренебрегающий спортом, далекий от эротических забав, не нес угрозы «плотской связи», которой так боялась в отношениях с мужчинами Марина. Он, умеющий лишь одно – распахнуть душу и подарить ее избраннице в вечное пользование – пришелся Марине впору.

И вот – конец игре. Надоело – пресно, скучно. И вдруг – эта бледная молодая женщина в черном мужском пиджаке, с белым пластроном и обезьянкой на тонком ремешке. О, Марина ощутила всем существом: их взгляды не просто пересеклись – они врезались друг в друга, высекая искры. От макушки до кончиков пальцев пронзило током, словно от соприкоснувшихся проводов. С первого же взгляда энергетики Парнок и Цветаевой образовали взрывное алхимическое соединение, начавшее цепную реакцию отнюдь не шуточной мощи.

С этого мгновения Марина знала, что никто, кроме Сони Парнок, для нее в мире не существует. Ничего, кроме ее лица, рук, ее голоса. И первое стихотворение цикла «Подруга» – гимн любви, в котором почти каждая фраза заканчивается восклицательным знаком. Марина нашла то, о чем мечтала.

 
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе – наугад – простила я,
Ничего не знав, – даже имени! —
О, люби меня, о, люби меня!
 

Марина и Соня обе странницы, «обе беспутные», т. е. идущие своими путями, по выражению самой Марины. Одна поэтесса, другая литературный критик и тоже поэтесса. Одной только-только исполнилось 22, второй – уже 29. Грандиозная любовь, не знающая препятствий, раздумий и колебаний, вспыхнула мгновенно.

Потом была перекличка стихами, циклы стихов, посвящения, признания, отчаянные всхлипы – все оттенки самого высшего накала интимных чувств отражены в поэтических сочинениях влюбленных. А в реальности – полтора года сплошных любовных мук, восторгов, безумия, счастливого забытья, суда совести, упоение отчаяния.

Уже строчки из первого стихотворения цикла «Подруга» полны трепетного счастья на грани страха:

 
За эту дрожь, за то – что, – неужели,
Мне снится сон? —
За эту ироническую прелесть,
Что Вы – не он.
 

Три месяца две влюбленные до безумия женщины проводят время в ласках и разговорах. Раскрыть свою душу до конца – разве такое возможно с мужчиной? Их любовь так чутка, что за обидами следуют бурные примирения, за расставаниями – горячие встречи. Взаимопонимание их тел так полно, что Марина впервые переживает эротические наслаждения, не ведомые ранее. Сценарий лесбийской любви – более нервной, чем любви с мужчиной, устраивает обеих – они безудержно предаются ласкам, безудержно говорят, безудержно пишут. Эта любовь породила, как считают специалисты, лучшие стихи Цветаевой и сделала из Софьи Парнок недюжинного поэта.

Умопомрачение впервые открытого для нее эротического наслаждения и осознание греховности этого наслаждения дают поэзии Марины накал борьбы, вызывают образы охоты, поединка, боя.

Греховность и преступность, страсть и порок, страх и желание терзают Марину. Но что может остановить ее? Кто мог осмелиться «учить жить» Марину? Да и кого бы она послушалась? И уж если она сама себе это разрешила, то кто осмелится запретить?

Марина любит ощущение хождения по канату – риск, опасность, затаивший дыхание зал далеко внизу. Эффектные трюки – ее стихия. Эти ощущения как раз нужны стихам – они пишутся, словно сами по себе. «Любовь рифмуется с кровь», но на уровне высокой поэзии. Опасность всегда завораживает зрителей. Вот только зрители в этой истории подкачали – не целомудренные были времена.

«Марина и Соня!» – сенсация на три дня. Удерживать внимание этим альянсом долго было бы трудно. В их круге все знали о соединении новой пары, но никаких взрывов общественного мнения, давно к таким вариантам привыкшего, новость не вызвала. Все приняли этот роман с Соней почти как должное: очередной каприз литературных дам – шушуканья, сплетни в гостиных. Пошлость. Сестры Сергея и даже Пра обсуждали с подругами событие в письмах и надеялись, что Марина, хоть и увлеклась серьезно, сохранит благоразумие.

Даже муж, даже родственники только изредка косо поглядывали, но никаких ультиматумов, никаких скандалов… Обывательское болото! Ведь раны Марины сочатся кровью: Соню не оставишь, без любви не жить. Сергей и Аля без нее – пропадут. Со всех сторон стена, со всех сторон беда! Куда сбежать? Марина страдает, нервы раскалены добела.

– Сергей, Сереженька! – кричала она ночью, не нащупав рядом в постели его острое плечо. – Где вы!

– Я писал. – Он пришел из кабинета, нелепый в мешковатой голубой пижаме, волосы всклокочены. Привычка ерошить двумя пятернями волосы, выдававшая умственное напряжение, раньше умиляла Марину. Теперь смешна. Бог мой, как он жалок! Бедный, бедный мальчик! Кто еще выдержит такую пытку!

– Сядьте, пожалуйста, дайте руку… Мне страшно. И больно. Очень больно. Я попала в западню. Из нее нет выхода! Послушайте! – она опустилась на колени возле кровати, с мольбой заглянула в его глаза: – Если любите меня – спасите! Я не могу так больше жить… В ящике секретера заряженный браунинг!.. Пристрелите меня! Будет легче, всем легче, поверьте…

– Да Бог с тобой, родная! – Сергей в ужасе отшатнулся, потом обнял вздрагивающие от рыданий плечи. – Марина, это мучительно для нас всех. Я даю вам свободу – пользуйтесь, сколько надо. Я подожду. Ведь пройдет же у вас эта «болезнь». Пройдет… А мы с Алей подождем. – Его теплые слезы капали на ее шею.

– «Болезнь»! – она села, закурила, задумчиво сдвинув брови. – Как правильно вы сказали: болезнь! Какое-то заразное бешенство. Я не в себе. Я не понимаю себя. – Она подняла на него испуганный детский взгляд: – Заберите меня! Отнимите меня у нее! Заприте тут! Клянусь! Все, все кончено! Кончено! Только держите меня крепче, родненький!

Решено – связи конец. На следующий день в доме Сони в свете синей лампы, превращавшей утро в лунную ночь, состоялась сцена расставания – душераздирающая, поскольку и Марина и Соня рвали по живому.

– Вот сейчас ты просто повернешься и уйдешь к мужу, дочке, семье. – Соня была похожа на привидение – озаренная голубоватым светом, будто окаменевшая. – А потом, – она подняла негнущуюся алебастровую руку, – потом, знаешь, что будет? Ты вообще пройдешь мимо… Мимо меня… Как мимо чужой могилы… – Рука упала, Марина зажмурилась, чтобы не видеть, как посыплются гипсовые осколки.

– Прощайте навсегда… – прозвучал бескровный голос.

– Это жестоко, Соня! – Вспыхнув, Марина рванулась к двери. Громкий хлопок и торопливый стук каблучков по лестнице. Умчалась, чтобы никогда не возвращаться в этот дом.

А на следующее утро 23 октября Марина пишет чудесное по тонкости, трогательности и точности стихотворение: «Под лаской плюшевого пледа вчерашний вспоминаю сон…» Марина в замешательстве. Она не понимает, что произошло. Неужели это все – «для чего не знаю слова» – в самом деле, закончилось? А если закончилось, то выход один – в небытие, в вечный сон. Надо успеть все выразить в стихах. Такой любви она еще не знала. «Что это было – быль иль не быль? Кто победил, кто побежден?» Стихи льются один за другим – переливы слов, блуждание в дебрях спутанных чувств создают дивной красоты рисунки. Боль выплескивается на бумагу – вот – полтетрадки исписаны круглым четким почерком. Полегчало, отлегло. Жить можно. Стоя у окна и барабаня по залитому дождем стеклу ноготками, Марина уже не жалеет себя, она просто констатирует факты:

 
Взгляд отрезвленней, грудь свободней,
Опять умиротворена.
Не знаю, почему. Должно быть,
Устала попросту душа.