Текст книги "Текст в диалоге с читателем: опыт прочтения русской литературы в начале третьего тысячелетия"

И.С. Тургенев «Дворянское гнездо»

Аксиологический уровень романа «Дворянское гнездо» так же, как и предыдущего, касается земного и духовного. Марья Дмитриевна, Варвара Павловна, Паншин – люди земного уровня, они названы «дилетанты», «исполнители» в жизни. В них нет творчества, а, следовательно, нет и душевного горения. Они эгоцентричны: Паншин помолчал. С чего бы ни начал он разговор, он обыкновенно кончал тем, что говорил о самом себе, и это выходило у него как-то мило и мягко, задушевно… (39, 120). Варвара Павловна была «большой философкой» и беседовала все больше о Париже; Марья Дмитриевна не могла дослушать Бетховена и шла спать, зато обрадовалась, как дитя и даже всплакнула при виде подарка, склянки с новыми английскими духами.

Противопоставлены «дилетантам» в романе художники, творцы: Михалевич, Лемм, Лиза. Через эти образы Тургенев выразил свое отношение к системе ценностей в человеческой жизни: философии, музыке, религии. Михалевич в чем-то сродни Рудину. Он не унывал, считал себя идеалистом, искренно радея и сокрушаясь о судьбах человечества, о собственном призвании – и весьма мало заботясь о том, как бы не умереть с голоду (39, 171). Лемм был музыкантом от Бога, с удовольствием сочинял музыку. Для Лизы специально сочинил Духовную кантату со стихами из псалмов. Его музыка могла взволновать, просветлить, очистить, преобразить. Так случилось с Лаврецким, когда он ночью услышал «чудную композицию» Лемма, Лаврецкий до утра не мог заснут (39, 197).

Лиза Калитина, живущая аскетически, ласковая и добрая, усердно молящаяся за заблудших, ангел-хранитель Лаврецкого. Лиза вела образ жизни, который в Древней Руси назывался «святость в миру». Любила быть одна, в куклы не играла, смеялась негромко, держалась чинно, с детства была приучена к работе нянькой Агафьей, слушала старинные жития святых, душа ее наполнялась чистым и светлым. Христос становился родным. Она выучилась молиться, рано вставала, ходила в церковь. Она жила вопреки установленному дворянскому воспитанию и образу жизни.

Философия, искусство, религия рождает в человеке высшую полноту бытия, самодостаточность. Таково мнение Тургенева. Путь к идеалу лежит через аскезу и смирение.

Как и в «Рудине», во втором романе Тургенева есть герой, стоящий «посередине» – это Лаврецкий. Ему дано было пройти путь от земных удовольствий и страстей к постижению высшей цели; от борьбы за жизнь к полному примирению с жизнью; от первой страстной любви ко второй, «тихой и жертвенной»; от странствий блудного сына в поисках счастья в Западной Европе к возвращению к родному гнезду в России. Земля обретает для него особый смысл. На вопрос – что делать? – он отвечает: Пахать землю… и стараться как можно лучше ее пахать (39, 192).

Пространственно-временной уровень тургеневского романа определяется позицией: Запад – Россия и вопросом: в чем смысл национальной русской судьбы?

Тургенев запечатлел споры западников и приверженцев традиционного русского пути. Западником представлен Паншин. Он получил европейское светское воспитание и образование, говорил по-французски, по-английски, по-немецки. Утверждения Паншина касаются того, что Россия сильно отстала от Европы, русские ничего не в состоянии изобрести, поэтому нужно заимствовать. Паншин говорит о переделках, которые нужны в России. Западником представлен и отец Федора Лаврецкого. Он сам объявил себя англоманом, сына одел по-шотландски, будил мальчика в четыре часа утра, обливал холодной водой и заставлял бегать. Ел ребенок один раз в день, много ездил верхом, стреляя из арбалета. Такую систему воспитания Иван Петрович называл спартанской и очень гордился сыном, на котором ее «испытал».

Надо сказать, европейская система воспитания не повлияла на душу Федора Лаврецкого. Мы встречаемся с ним на страницах романа, когда он возвращается из-за границы в Россию. Лаврецкий полемизирует с Паншиным по поводу переделок русской жизни и возражает ему, считая, что такие скачки и надменные переделки, не оправданы ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал (39, 192). Лаврецкий сам является примером, как он, русский человек, развился вопреки среде, не стал приверженцем европейского образа жизни и западных идей, напротив, никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины (39, 159). Другой пример – Лиза. Ей никогда в голову не приходило думать о патриотизме, но ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума ее радовал… (39, 193).

Любовь к Отечеству не должна выражаться в словах, но быть в делах и душе человека русского. Патриотизм – это внутреннее душевное чувство к своей стране, к своей земле, к русскому человеку, к русскому образу жизни, к родной традиции. Таким образом, пропагандируемое западное пространство остается освоенным, но чуждым русскому человеку.

Чтобы ответить на вопрос о смысле национальной русской судьбы, Тургенев «выстраивает» своеобразный «колодец времени», через который осмысливается и судьба Лаврецкого. Выглядит это следующим образом:

– Древняя Русь с ее идеалами аскетизма, самоотречением, служением долгу, верой в чудо преображения. Этим живет Лиза;

– начало XVIII века с реформами Петра I, которые разъединили общество и культуру на европейскую и народную;

– 1762 год усилил размежевание в обществе. Вышел Указ о вольности дворянской, который «породил» русское дикое барство с его деспотизмом и вседозволенностью. Так жили предки Федора Лаврецкого;

– середина XIX века, по мысли Тургенева, – время, которое могло бы стать временем сближения двух культур: дворянской и народной. Русская нация должна была слиться в единую. Дворянство даст народу знания, а народ обогатит дворянство нравственностью и знанием «народной правды». Западная традиция должна остаться только в усвоении культуры (музыка Лемма). Образом, который синтезировал оба начала русской жизни, стал Лаврецкий: он – сын дворянина-англомана и русской крестьянки.

Однако на этом не заканчивается суждение о временах. В романе речь идет и о «новых людях», которые показаны в финале веселящимися и беззаботными.

По мнению В. Марковича, опыт, мучительно обретенный Лизой и Лаврецким, не передается другому поколению. Новая ситуация уже отличается от предшествующей, нет духовной связи между поколениями, и здесь вырисовывается определенный исторический закон – смысл, однажды обретенный русской историей, не наследуется последующими звеньями, не удерживается и не передается русским обществом от поколения к поколению. На каждом новом этапе национально-исторического развития оно должно обретать свой смысл и свою цель заново. Именно финальная сцена, по мнению Марковича, окончательно проясняет трагический закон и смысл русской национальной судьбы. Молодое поколение играет и веселится, оно беззаботно, путь мытарств был пройден за них старшим поколением, им не придется бороться, падать и вставать среди мрака, они не задумываются о будущем, им хорошо и весело – сейчас. Тургенев рисует Россию, которая пребывает в вечном поиске смысла.

Мифологический уровень. Система ценностей определяется в романе такими понятиями, как земля, Родина, дом, любовь, традиция. В зависимости от отношений к этой системе ценностей определяются и персонажи романа. В. Маркович предлагает рассмотреть «Дворянское гнездо» через призму греческой трагедии. Тургенев использует все основные элементы конструкции, сюжетных перипетий:

– резкую смену ситуации, которая переворачивает жизнь героя;

– движение от незнания к знанию, от счастья к несчастью;

– выпадение героя в несчастье совершается не по его порочности, а по ошибке, отсюда душевные страдания;

– основная коллизия романа видится в несовместимости долга с желанием счастья;

– проклятие рода и расплата за грехи рода (24, 135).

Жизнь Лаврецкого в ее движении от незнания к знанию осуществляется в романе еще и указанием на переход героя из язычества (разбил бывших идолов) к христианству (к вере Лизы).

Особо подчеркивается В. Марковичем антиномия долга и счастья. Эта коллизия, по его мнению, связана «с ответственностью и расплатой за грехи целого рода, с «эдиповой» трагедийной темой (24, 162). В. Маркович отмечает, что в пору становления эстетических принципов Тургенева занимал миф об Эдипе. Этот сюжет считался идеальным для трагедии. Мифологически выстраивается и тема проклятия. Глафира проклинает племянника и прочит ему скитальческую жизнь – нигде не свить гнезда.

Метафизический уровень романа. Душа человеческая не удовлетворяется земным, она томится по чудесному, по мирам иным. В романе есть эпизоды, когда земное и неземное соприкасаются. Это моменты устремленности к вечному, абсолютному. Ночью в саду Лаврецкий слышит дивные торжествующие звуки. Он только что расстался с Лизой и вышел из калитки и… вдруг снова очутился в саду. Необъяснимо – вышел из сада и попал в сад. Музыка оказалась созвучной чувствам Лаврецкого. Он был заворожен тайной свершившегося чуда. Произошло преображение души. Это было вызвано любовью.

Лаврецкий дважды стремится к счастью и оба раза терпит крах. Если в первом случае (любовь к Варваре) все объясняется, то трагедию неосуществленного счастья с Лизой трудно объяснить. Лиза верит в предопределение и считает, что счастье на земле зависит не от нас. Существует высшая справедливость. Лиза и Лаврецкий захотели счастья, забыв о грехах рода, о несчастьях вокруг, – они отреклись от любви. Такое «самоотречение воспринимается как единственный достойный ответ личности на путаницу и. невнятицу жизни» (24, 145).

Путь к идеалу лежит через смирение. Поддержку человек всегда найдет в земле, в «гнезде», в матери, в природе, в искусстве и религии. Обретение всегда оплачивается страданием и потерями. Приобщение к неземному, невыразимому выражено в конце романа, в эпизоде встречи Лаврецкого и Лизы: Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… На них можно только указать – и пройти мимо (39, 240).

Таким образом, по заключению В. Марковича, «противоречие, неразрешимое на уровне универсально-философской проблематики (столкновение христианской этики с безрелигиозным гуманизмом), разрешается на уровне проблематики национальноисторической (смирение перед народной правдой и самоотречение); решение это, в свою очередь, оказывается источником неразрешимых противоречий, – а эти последние – источником высшего смысла, трагически обретенного русской историей» (24, 158–159).

Кроме этого, жизнь человека связывается с космическим моментом, объясняется им. Центром космоса является человек с его душевными переживаниями, и неземное помогает определиться человеку. Личность и космос схвачены в мгновении. Неясность чувств Лаврецкого сопровождается размытостью границ между светом и тенью, нет четкости линий, исчезают пространство и время. Все погружено в таинственную неопределенность, и все слито в единый космос: дом, образ Лизы, сад, небо, звезды, чувства, звуки музыки, собственная душа. Это мгновенье становится решающим в жизни, оно переворачивает всю жизнь. Происходит исцеление. И все это невозможно объяснить эмпирически.

Ассоциативный уровень опять связан с Пушкиным, как и в предыдущем романе: Паншин овладел светской наукой, важно занимался вздором, часто делал вид… отлично танцевал, одевался по-английски. Таков же в романе отец Лаврецкого: Иван Петрович вернулся в Россию англоманом (39, 134), с накрахмаленным жабо, с кислым выражением лица, любил политико-экономический разговор. В обоих образах видна проекция на Евгения Онегина.

Жизнь Лизы напоминает жизнь Татьяны Лариной (в куклы не играла, не смеялась громко). В то же время это жизнь святых из древнерусских житий. Если сюжетное развитие образа Лаврецкого связано с сюжетным каноном греческой трагедии, то линию развития жизни Лизы Калитиной можно соотнести с действием Православной Литургии.

В богослужении слиты все элементы религиозного бытия: здесь Ветхий и Новый заветы, догматика, каноны, история Церкви, религиозное искусство. Богослужение – это канон религиозной жизни. Истина, связанная ассоциативно местом, временем, образом действия, всегда будет усвоена сильнее и глубже, чем догматическая формула. Люди, вживающиеся в церковную литургию, обладают цельным и органичным миросозерцанием. Такова Лиза Калитина.

Символическим оказывается воспитание Лизы и ее обучение. В русских дворянских семьях большую роль в воспитании детей играла няня. Лизу воспитывала няня Агафья Власьевна. Лиза подружилась со строгой няней. Агафья приучила ребенка к труду и «образовывала» по-своему: Агафья не рассказывает ей сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие Пречистой Девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц… (39, 199–200). Лиза всегда помнила, кто руководит ее жизнью. «Божественная Литургия есть, поистине, небесное на земле служение, – пишет Иоанн Кронштадский, – во время которого сам Бог особенным, ближайшим, теснейшим образом присутствует и пребывает с людьми, будучи сам невидимым Священно-действователем, приносящим и приносимым. Нет ничего на земле святее, выше, величественнее, торжественнее, животворнее Литургии»! (40, 61–62).

Жизнь Лизы совпала с ритмом богослужебной жизни. Она привыкла рано вставать, ходить к заутрене, в воскресные дни – к обедне. Лиза отбивала земные поклоны, и даже нянька старалась умерить ее рвение….не дворянская, мол, эта замашка (39, 200). Тургенев подчеркивает усердие Лизы к молитве. Особенно усердно она молилась о Лаврецком, о его заблудшей душе, а потом и о себе, когда не могла сразу побороть в себе страсть любви к Лаврецкому. Болезнь Лизы связана именно с этой страстью. Она «переболела», преодолела земной грех и вновь обрела себя на выбранном ею пути. Господь не наказывает и не предает смерти духовной, он подает прощение и очищение грехов… исцеление и здравие души и тела, – напоминает Иоанн Кронштадский (40, 63). Если Лаврецкий оценивает происходящие события («смерть» жены, ее внезапное появление) как случайные, то Лиза видит в них особую предопределенность: мы скоро были наказаны… счастье зависит не от нас (39, 223–224). Лиза все время говорит о прощении – нужно прощать всех; она говорит о покорности, в чем в конце концов убеждает и Лаврецкого. Лиза любит мир и человека, ее ясные глаза светились добротой. Ее жизнь носит характер обряда «древнего благочестия». Она «труженица во Христе», она заботится о мире, чтобы он не остался вне света Христова. Духовное и светское гармонично сочетаются в ней. «Опознание» святости видно и из ее музыкальных занятий. Лиза любит духовную музыку, и Лемм специально для нее сочиняет духовную кантату. Призвание и подвиг слились в Лизе. Призвание возникло в душе ее и достигнуто было подвигом как свободный отзыв на Божественное изволение. Личная инициатива в выборе своей судьбы – это проявление творческого начала в человеке. Здесь ее можно сравнить с Татьяной Лариной, которая тоже в детстве в куклы не играла, ее тоже воспитывала няня, и Татьяна – творец своей судьбы и одновременно жертвенная натура, жертвенная ради других.

Лиза Калитина считала постигшие ее неудачи частными, не важными, ибо они не были для нее ведущими, они затрагивали не главное, не абсолютное. Это помогло Лизе определить свой путь, специфику своего религиозного дара и свое призвание. Практическое решение открывалось без труда. Обретение места (пространства) означает, что призвание подлинно и соответственно Божьей воле воплощается в подвиге. Пространство наполняется духовным смыслом. Об этом повествует финальная сцена романа: молчаливая встреча Лаврецкого и Лизы в отдаленном монастыре.

Таким образом, в тургеневском романе осуществляется диалог эпох, культур через жанры греческой трагедии и Православной Литургии. Описание жизни героев – это чисто литературный феномен, а живет все-таки писатель, художник, и именно в его сознании осуществляются жанры, они оживают. Перед нами случай «миграции жанров» из классических канонов в русский роман XIX века. «Внедриться в жанр, – по мнению В. Турбина, – показать, что жанр – не отвлеченная категория, к которой произведение «относится», отдаляясь от нас, а что-то живое, вечно новое и в каждом из нас растущее… Художественное произведение… принципиально многожанрово» (20, 33–34).

Федор Лаврецкий сориентирован тоже на жизнь святого Федора Стратилата, в честь которого его нарекли. На этот аспект указывает и В. Маркович. При сопоставлении жития святого и описания жизни Лаврецкого просматриваются аналогии: разбиваются языческие боги; помощь от молитв сострадательных Евсевии и Лизы; спасательный ангел делает душу героя чистой и укрепляет ее; жизнь понимается через самоотречение и примирение (24, 165–166).

Ассоциативный уровень связан и с немецкой романтической традицией начала XIX века (Лемм), и с литературой и философией французского Просвещения (Иван Петрович).

И.С. Тургенев «Отцы и дети»

Аксиологический уровень романа «Отцы и дети» определяется отношением Базарова к той системе ценностей, которая выработана человечеством за тысячелетия его существования. К такой системе ценностей относятся понятия – гуманизм, народ, искусство, этика, природа, дом, семья, родители, дружба, любовь… Каково же отношение Базарова к этому?

Гуманизм. Революционеры проповедовали злость, необузданность. Некрасов, например, молодым авторам говорил, чтобы они «добавляли» в свои сочинения побольше злости, а то он их печатать не будет. Революция и человечность оказались несовместимыми. Базаров заявляет Аркадию Кирсанову: В тебе нет ни дерзости, ни злости… для нашего дела это не годится… Вы, например, не деретесь – и уж воображаете себя молодцами, – а мы драться хотим… тебе приятно самого себя бранить: а нам это скучно – нам других подавай! нам других ломать надо! (41, 205). Отношение Базарова к окружающим, дуэль с Павлом Петровичем и другие эпизоды говорят о том, что Базаров далек от любви к человеку.

Отношение к народу определяется выводом революционного теоретика Н.Г. Чернышевского о русском народе: «жалкая нация, нация рабов, сверху донизу – все рабы» (42). С одной стороны, Базаров хвастает, что его дед землю пахал, а с другой стороны, относится к народу с презрением и иронией: Что ж, коли он заслуживает презрения. (41, 91);… мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке (41, 92). На прямой вопрос Павла Петровича: Стало быть, вы идите против своего народа? Базаров отвечает: А хоть бы и так? Народ полагает, что, когда гром гремит, это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да и вообще Базаров не собирается из кожи лезть ради этого Филиппа или Сидора, который ему даже спасибо не скажет (41, 158) Мужик платит Базарову тем же:… так, болтая кое-что, язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает? (41, 208). Видно и отношение самого Тургенева к Базарову: Увы! презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как хвалился он в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового… (41, 208).

Все человечество Базаров делит на «олухов» и «богов». Такие, как Ситников и Кукшина, – «пушечное мясо» будущей революции, а он, Базаров, – Бог революции: Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми ты это, – мне нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!.. (41, 141).

Базаров отрицает всякие различия между людьми как социальные, так и физиологические: Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех… Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу… (41, 119). Источник такого взгляда также найдем у теоретического вождя революционной демократии: «Каждый человек – как все люди, в каждом – точно то же, что и в других.» далее Чернышевский сравнивает кедр, слона, мышь, обезьяну, кита, орла, курицу. и – человека. Все живут одинаково, по его мнению (43, 199–200).

Что собирается Базаров делать – неясно. Никакой программы у него нет: ни политической, ни экономической, ни социальной, ни культурной. Он ко всему равнодушен, он только отрицает. Свою задачу он видит в том, чтобы «место расчистить», а строить будут другие, строить – это не его, Базарова, дело (это уж не наше дело) (41, 90).

Искусство для Базарова ничего не значит, потому что пользы никакой не приносит: порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта (41, 71). Базаров как бы оппонирует представителям «чистого искусства», которые утверждали, что искусство – сфера непознаваемая и на нее не распространяются законы науки. Истина искусства и истина жизни разорваны, их нельзя примирить. Еще древние заметили, что искусство выше жизни. Оно должно быть свободно от классовой борьбы. Базаров противоречит всему этому: Рафаэль гроша ломаного не стоит (41, 94). Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает… Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать (41, 87). Базаров подсовывает для Николая Петровича бюхнерово «Stoff und Kraft» на первый случай» (41, 87). Бюхнер, Фохт и Молешотт были популярным и любимым чтением русской революционной демократии. Недаром Тургенев подчеркивает – «десятое издание». Позже Достоевский напишет об этой привязанности у Петра Верховенского в романе «Бесы». Верховенский сменит Бога, он уберет иконы из красного угла и в виде налоя поставит Бюхнера, Фохта и Молешотта, чтобы не забыть, кому молиться.

Этика Базарова также не подчиняется никаким общепринятым нормам. Он создает новую этику. Ведет себя развязно, говорит, о чем хочет и как хочет, и выдает себя за свободного человека. Базаров упорно работал над собой, сам себя «сделал», поэтому считает себя эталоном: Всякий человек сам себя воспитать должен, ну хоть как я, например… (41, 77). В результате переделки Базаров превращается в сильную личность, с огромной силой воли. Он способен подавлять других, как он подавляет, к примеру, Аркадия, иронизируя над его мягкой натурой. Базаров не задумывается о том, что истину не обязательно постигать в борьбе. Он дерется на дуэли с Павлом Петровичем не из-за дамы сердца, а по идейным убеждениям, из-за расхождений по основным вопросам жизни. Это борьба с классовым врагом. Поскольку для Базарова все люди одинаковые: и мужик Сидор, и «аристократишко» Павел Петрович, то Базаров ко всем относится одинаково с презрением, а порой и по-хамски. Для Базарова все проявления гуманности, альтруизма являются проявлениями человеческой слабости. Сущность жизни им определяется только в борьбе, для него существует только две категории: победа и поражение.

Отношение к природе Базарова сугубо практическое: Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник (41, 85). Такое отношение предугадывается в будущем лозунге Ивана Мичурина – «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее – наша задача», – а затем в глобальной экологической катастрофе. Для Базарова нет и здесь ничего ценного, жизненно важного и вечного. Вечно для него социальное учение. Он полемизирует с позицией дворянской культуры: красота – вечна, а общественные идеалы – преходящи.

Не существует для Базарова и таких традиционных понятий, которые составляют смысл человеческой жизни, как дом (гнездо), родная земля, родители, семья. Дома он не живет, разъезжает по гостям. В родное «гнездо» его не тянет, родители ему «надоели». Браку он не придает значения. Герой отрицает жизненно важное.

На чем тогда строить свою жизнь? В дружбу он тоже не верит. Да и друзей у него нет, ведь Аркадия он презирает.

Любовь для Базарова тоже не существует. Он отрицал ее до тех пор, пока не почувствовал в себе «романтика». Такая объективная вещь, не объяснимая никакими физиологическими законами, противостоит нигилизму. В хищника вселяется чуждая и враждебная сила, и Базаров это чувствует. Наступил духовный кризис, который привел героя к смерти. Сначала наступила смерть духовная, и Базаров сознался, что вся его жизнь для России не приносит плодов, и все, что он затеял, и собственная переделка – все зря: Я нужен России… Нет, видно, не нужен (41, 218).

Любовь и смерть явились испытанием героя: первое испытание Базаров не выдержал, его просьба к Одинцовой о поцелуе – это реализация скрытых человеческих возможностей, подавленных искусственно; а о втором Базаров говорит сам: А теперь вся задача гиганта – как бы умереть прилично… (41, 218).

Психологический уровень связан с главным персонажем. Исследованием Базарова как психологического типа занимались Д. Овсянико-Куликовский, а в последнее время В. Маркович.

Д. Овсянико-Куликовский отрицал принадлежность Базарова к революционному типу. Он находил в нем «слишком много внутренней свободы и скептицизма», чтобы признать его типичным революционером. Д. Овсянико-Куликовский поясняет: «Настоящие революционеры большею частью фанатики, то есть люди внутренне несвободные. Революционеру не подобает также быть скептиком. В известном смысле он – верующий исповедующий. Где же у Базарова признаки фанатизма, веры, слепой преданности идее?» (44, 456). Исследователь замечает также отсутствие у Базарова духа пропаганды, который свойственен революционерам. Он скорее себя пропагандирует. В отличие от революционеров Базаров задумывается о вечности и ничтожности человека, которая «смердит» ему, и он чувствует «скуку да злость». По мысли Д. Овсянико-Куликовского, революционеры – «это люди жизни, текущего исторического момента, интересами и иллюзиями которого переполнена их душа, – им некогда философствовать о суете сует, и человеческое ничтожество «им не смердит» (44, 458).

В. Маркович соглашается с тем, что Базаров не принадлежит к типу революционеров 1860-х годов, какими были, например, Чернышевский, Добролюбов, Писарев. Скорее всего, Базаров – предвестник «экстремистского радикализма XX века, ворвавшегося в относительно «спокойную» атмосферу XIX столетия» (24, 192). По мнению В. Марковича, Тургенев сумел воплотить в Базарове глубинную тенденцию русского сознания, прорвавшуюся на поверхность в момент крупного исторического перелома и не имеющую в современных условиях адекватного осуществления. Базаровский тип способен к возрождению в каждую эпоху при исторических переменах.

То, что Базаров – тип не социальный, а психологический, угадывает Катя, сестра Одинцовой, в разговоре с Аркадием: «Он хищный… но он «этого» не хочет, а в нем это есть (41, 193). Революционность, которую культивирует в себе Базаров, оказывается психологией, от которой трудно избавиться.

Метафизический уровень тургеневского романа еще более углубляет трагическое начало. Исследованием четырех романов как трагических в творчестве Тургенева (причем, от романа «Рудин» к романам «Дворянское гнездо», «Накануне» и «Отцам и детям» трагизм усиливается) занимается в нашем литературоведении В. Маркович (24, 192).

В предыдущих романах уже шла речь о том, что гармония жизни поддерживается высшими силами, природой, космосом, и все, что разрушает эту гармонию, что враждебно ей, уничтожается. Гармония стремится к восстановлению через уничтожение. Человек, пытающийся в одиночку и «для себя» решить задачу общемирового значения, обречен. Гибель – это расплата за превышение пределов человеческой компетенции. Базаров считает себя свободным человеком, нравственно не связанным ни с «народной правдой», ни с опытом культурной традиции. Базаров не верит в одушевленность природы. Если раньше ему была безразлична природа, то перед смертью ему становится больно за ее бездушие. Это происходит оттого, что Базаров почувствовал собственную одушевленность, свою человечность и причастность ко всему миру. Последние слова в романе говорят о бунтующей натуре Базарова, которая воспротивилась «законам объективной необходимости, которые невозможно изменить или обойти» (24, 199). Посылка Тургенева к «вечному примирению», скорее всего, имеет пушкинский оттенок – возможность и необходимость примирения противоборствующих сторон: правда Базарова и правда русской дворянской традиции могут и должны примириться в бесконечной жизни. Родная земля приняла своего «блудного сына», вернувшегося в нее с покаянием.

Значительный вклад в изучение творчества И.С. Тургенева в последние годы внес В. Маркович. Его интерпретации – это новый современный взгляд на великого русского писателя, углубленный философской, аксиологической, психологической позициями. Исходя из этого, можно выбрать любые приемлемые для учителя методы анализа текста, с учетом его интеллектуального, культурного уровня и начитанности.