Текст книги "В жерновах"

В жерновах
Людмила Поликарповна Магеровская

Корректор Виктория Станиславовна Азаретова

© Людмила Поликарповна Магеровская, 2023

ISBN 978-5-0060-1541-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Людмила Магеровская в своем замечательном романе «В жерновах» увлекательно и с большой любовью рассказывает о нелёгкой и прекрасной судьбе одной семьи из донского казачества. Книга написана живо, с глубоким знанием быта, обычаев, казацкого говора, характеров героев. В этом романе даны сенсационные исторические факты, которые ранее не были отражены в литературе и кинематографии. Произведение, несомненно, привлечёт внимание широкой аудитории читателей, интересующихся прошлым Донского края, всех тех, кто ищет в прошлом ответы на нелегкие, а подчас и краеугольные вопросы, которые сегодня перед всеми нами ставит жизнь.

Часть 1

Раиса стояла перед зеркалом, вмазанным аккуратно в печь, и расчесывала длинные черные, как смоль, волосы; ниспадая, они придавали её статной фигуре красоту и виличие русской красавицы.

В зеркале отражалось иконоподобное лицо: черные легкой дугой брови, серо-голубые с добрым блеском глаза, безукоризненно прямой изящный носик и слегка припухшие губы.

Взяв волосы в руку, туго закрутила их в казацкий куль и заколола гребешком, а затем присела на лавку, поглаживая брюхатый живот, тихо прошептала:

– Ну, чиво ты волнуися, моя кровинушка. Отпустят тваво папку, он же ни в чём не виноват.

Потом подумала: «Вдруг не отпустят? Он же Можаевского председателя взяли, дак он хоть один, как перст, а у меня пятеро птенчат да ещё шестой под сердцем. Ой, держись, Раиса, держись, не падай духом, господь бог с нами, он поможет, он не оставит детишек без отца. Они ж его так любють, аж больше, чем меня».

Одевая, коричневую юбку в мелкий белый цветочек и ситцевую синюю в горошек кофточку, туго обтягивающую бюст, глядела с тоской и жалостью на детей, спавших на соломе, застланной конопляным рядном.

Сегодня весь хутор узнает, что председателя совета Александра Павловича, дядьку Александра, как обычно все называли его, увёз «черный воронок». Кто посочувствует, кто позлорадствует (для хутора это большое событие, повод посплетничать.)

Завязав туго под подбородком белый ситцевый платок, она отпёрла деревянную запору на двери, вышла на баз. Сняла с плетня доёнку и пошла доить корову – кормилицу – единственное семейное богатство. Подоив свою любимицу Зорьку, она погнала её в хуторское стадо. Издали увидела, как соседи, выгнавшие коров, о чем-то судачат, размахивают руками. По мере её приближения стали расходиться, и на стойле остался пастух и кума Машка.

– Ну, чиво, девка, нынче заспалась, а усе думають, што и тебе, таво, черный ворон, у райцентр с мужем, – с издевкой прохрипел дед Наум.

Раиса хотела смолчать, но (теперь она сама и плетень и за плетнем, нужно всё самой отстаивать) громко выпалила:

– Я табе не девка, Наум Астахович, и кады надо мине сама поеду, сама, сама, сама! Понятно? – со злостью в сердце возразила Раиса.

– Ты послухай, чиво люди гутарють, нос не чистый у твоего мужа. Иво отца– кулака со своими отпрысками ишо в 28– ом у Сибирь этапом, а он тоже твой – то кулак, а в председатели – ишь умник, яблоко от яблони далеко не котица, – Наум поднял байдик и со злостью стукнул по земле и замолчал.

– Дядька Наум, у вас в лобу креста нету. Как будто вы не знаете, што у дядьки Павла аж семеро сынов работящих было. Они сами сабе работали, вот и купили кобылу и веялку. Господи, горемышные, за кобылу и веялку у Сибирь на погибель.

– Дядька Наум, табе тоже туды надо – выпалила кума Машка.

– Погоди, а пошто мине? – спросил Наум, открыв рот в недоумении.

– Пошто, пошто, а пото што вон и корова, и бугай, и телка годовалая. А за бугая скольки дерешь, штоб каждая корова обгулялась, а? Масла два кила, сена две коляски. Ишо не слыхала, што бугаи масло едять. Ха-ха-ха, – рассмеялась Машка.

– Не наравица, нихай твой Тихан свою корову сам осеменяеть, – сострил Наум.

– Ишь, дурень старый, додумался до чиво, птьфу, – плюнула Машка.

Раиса стояла и думала: «Этот старый дед и тот поддел, а что другие судачат, но я ни в чем не виновата перед ними, да и дети мои тоже. Выстоим тольки с божьей помощью. Надо сегодня усем крестики у нательное белье повшивать». Она заторопила куму Машку т. к. они жили почти рядом, а без неё она не хотела идти (идти вместе уже было привычка.)

– Кума, шо нам дядька Игнат чи бог, чи уласть? Болтун старый и усё. Пойдем, кума, хватить, – сказала Раиса.

Две кумы обмолвились коротким молчанием. Кума Машка обернулась назад, как бы замерив расстояние между ними и дядькой Наумом, осторожно начала разговор с поучительным советом.

– Кумочка, я ночь не спала, после того как «черный воронок» уехал ис кумом. За шо? За корову, за десять курей, за хату мазанку с дырявой соломенной крышей, за пятёх детей? Сволачи проклятые, он у 28—ом от отца и матери, от братов отказалси. Кума, а може обшиблись. Он на стойле бабы гутарили: хоть обшибка какаясь будя, то усёдно не вернится, будя идесь работать до последнего удоха. Оттуля и покойных не вязуть, там и хоронють. А как же ты с пятьюми, да и шестой вон лезеть уже с живота?

Раиса молчала, слушала и не слушала, она ещё и не верила до конца, что всё это произошло с нею. В её доме беда, в её семье – горе.

– Кума, послухай мине, чо я табе скажу, не прокормить табе одной шесть ротов, помруть они от голоду. От скоро родишь. А с колхозу ничиво не дадуть побояца, хоч Александра Павлыча усе любили и вважали. По людях ты не пойдешь, вот и голодовка. Я вот думаю, надобно их чи по людям раздавать, дак у кажного своих, а у кого нету, дак они их и не хочуть государству у притулки, дак при живой матери не бяруть. А чиво их мучить, как будешь печь топить, закрой задвижку – учадять, и тибе лекше. Они на энтом свете не будут голодной смерти ждать, безвинные душечки.

– Кума, господь с тобой, ты чиво гутаришь, чиво ты мине советуешь, о боже, боже, придумала советчица. Ты ж дочку мою Нюру крестила, чиво желаить родная кума. Нет, кума, буду землю грызть, буду от зари до зари работать, а дети подрастуть, помогать будуть, выживем. Кума, выживем, а детей я более своей жизни люблю, и не для того я их рожала, штоб над ними здиваца, ишь чиво придумала, чадом подушить. Да чи табе, бездетной пустой бабе, понять материнское щастя. Ну, кума, ну, совсем, дасть бог, к табе за миластынию не приду. Каждый свой крест несёть.– Раиса отвернулась от кумы Маши и свернула на другую стежку.

– Кума, кумочка, Раичка, прости, я ж хотела кабы табе лекше, – залепетала кума.

Раиса молча ускорила шаг и подумала: « Вот кума дак кума, пожалела, да бог ей судья».

С ужасом взглянула Раиса на свое сиротливое подворье, хата – мазанка под соломенной подгнившей дырявой крышей, сарай, плетённый из хвороста, обмазанный коровьим навозом, распадающийся в стороны, с трухлявой крышей. Баз опкопанный рвом, чтобы талые весенние воды с бугра, что был перед хатой, не стекали под хату и сарай.

«Как же они могли так поступить, он же для детей и семьи ни чиво не нажил, усё об колхозе и думал, завсегда тольки и гутарил: главное колхоз поднять, как колхоз будет богатым, то и колхозники заживут припеваючи у богатстве», – вспоминала Раиса рассуждения мужа.

Двенадцатилетняя дочка Нюра проснулась и потихоньку, чтобы не разбудить других, подошла к матери, цедившей молоко в первой комнатушке.

– Маманька, а папаньку скоро отпустять? – потирая глаза, спросила Нюра, «вылитая» Раиса.

– Не знаю, дочка, не знаю, но думаю, што не севодня, так завтра уже будя дома, – прижав одной рукой к себе дочку, поцеловала в голову.

– Мамань, а учора Коляшка и Ванятка сказали, што папаньку никогда не отпустять, потому што дядьки те, какие забирали были дюже злые, как собаки.

– Дочечка, приняси сюды крестики усех, они у прискрынку, у сундуке, ну што у той хате стоить, и там голка и нитки, усе сразу бяри, – приказала Раиса.

Нюра быстро все нашла и принесла матери. Раиса взяла крестик и чью – то рубашонку. Спереди, надрезав на вороте дырочку, она просунула крестик в дырочку и зашила.

– Дочечка, вот кажному, а ты знаешь иде чия рубаха, и ушивай, поняла?

Нюра кивнула головой и принялась за дело.

Раиса вышла на баз, где стояла летняя грубка. Возле печки лежали кучи сухой нехворощи, колючего перекатиполя и немного мелкого хвороста. Всё это накосили дети еще вчера.

Она поставила чугуны в прогары, в один налила воды для борща на обед, в другой – молока для затирки на завтрак. Засунув нехворощу и хворост в печку, чиркнула спичкой, печка стала похожа на маленький паровоз, хворост горел, потрескивая, из трубы и всех щелей шел дым. Раиса взяла две жмени муки, всыпала в воду и рукой замешивала до мелкой рассыпчатой крошки, а потом высыпала в закипевшее молоко, помешивая деревянной «веселкой». Затирка, пахнущая дымком, была аппетитной и вкусной, и дети ели её с удовольствием почти каждый день.

– Нюра, затирка уже готова, иди, разбуди ребят, нихай устають. Раиса схватила тряпкой чугунок и понесла в хату.

– Маманя, я вшила крестики, а удруг у школе проверють и найдуть? Наш папанька коммунист, и тогда его точно не отпустють оттуды. Дома мы ж молимся, молитвы знаем. А ишо и у комсомол мине не примуть, – запереживала Нюра.

– Нюра, крестик от усех врагов и болезней охороняить, а у пионеры и комсомол примуть, туды усех принимають. Я пойду картошку на борш зараз чистить, а ты усех буди и наливай у чашку затирку, нихай остынить.

Нюра зашла в комнату, где спали дети.

– Дуняшка, ты уже проснулась. Умница! Ванюшка, Коляшка, Васятка! А ну вставайте! Маманька уже затирки наварила. Васятка, а ты чиво плавал? Ах, ты ж маленький плавец, чуть у речку не уплыл! – Нюра поцеловала трёхлетнего Васятку, взяла на руки и понесла на улицу умываться к кадушке с водой. Коляшка, Ванюшка и Дуняшка побежали на перегонки к кадушке.

Умывшись, они чинно стали перед иконами, прочитали «Отче наш» и утреннюю молитву и расселись по лавкам, каждый на свое место, и каждый взял свою деревянную ложку, и начали «сёрбать» затирку за обе щеки. Наевшись, перекрестились и побежали благодарить мать за еду.

Раиса ласково глянула на своих отпрысков.

– Молодцы мои детки, на здоровье, а таперича слухайте какие дела вам надо сделать. Коляшка и Ванюшка – нанесите воды в кадушки корове, в кадушку к печке и полейтя капусту. Нюра, садись реж яблоки, вон у сапетке лежать, а ты Дуняшка, гляди Васятку, возьми метелку и подмети возля порога и печки.

Дети ещё не успели приняться за дело, как Дуняшка первая увидела деда Осипа, идущего к ним. Семидесятилетний высокий дебелый казак с седой головою, но черными бровями и ещё блестящими голубыми глазами. От него исходила неведомая сила, энергия жизненного равновесия и уверенности. Сняв шляпу, он поклонился.

– Ну, здорово ночевали, дочка, здорово унучата, – здороваясь, вытаскивал узелок из кафтана. – Вот вам гостинец, – и всем раздал по кусочку сахара – рафинада.

Поблагодарив деда за гостинец, тут же захрустели, причмокивая лакомством.

– Дочка, горе пришло не тольки к табе, но и к усем нам, Ивана ж нашево, твого брата, учора забрали уместе с Александром. – Дочка, я кады ишёл сюды зашёл к бригадиру, он даеть двуколку, поедем у Тарасовку. А за дитями зараз Наталья придёть и приглянить. Ты одевайси, а я пошёл у бригаду. Зараз 7 часов, к обеду будем у Тарасовке, – глядя на карманные часы сказал Осип.

Раиса обрадовалась приходу отца, а особенно его решению.

«Да, надо ехать, надо все узнать», – подумала она и метнулась к сундуку вытягивать выходную одежду: тонкую кашемировую юбку черного цвета и голубую маркизетовую кофточку в мелкий темно – синий цветочек, все это она еле натянула на себя. Она подумала: «вот только бы не разрешиться в дороге», дорога аж 40 км. туда». И она прихватила тряпок, свивальник и полушалок, на всякий случай.

Отец вернулся быстро. На двуколке сидела сестра Наталья.

– Здорово, нянька, здорово, племяши, – обняв сестру Раису, Наталья кинулась расцеловывать детишек.

– Наташа, борщ с грубы отняси у погреб на сходцы, а то ишо заиграить, – попросила сестру Раиса.

Постный борщ, затолченный старым салом, пах на весь двор вкусным ароматом.

– Ну, Раиса садись, а ты, Наталья, иди с дитями делом занимайси.

Дети стояли возле двуколки, а старшие – Коля и Ваня пытались гладить кобылу Лыску. Когда Раиса уселась, дед скомандывал:

– Унуки, отойдите от кобылы и слухайтесь тетю Наташу. Перекрестившись, он дернул за вожжи. Но – но, Лыска! И двуколка покатилась.

По хуторской пыльной дороге они ехали медленно, здороваясь и кланяясь проходившим и стоявшим хуторянам.

Выехав за хутор на профиль, Осип поддернул Лыску, и та, потряхивая ляшками и крутя головой, довольная, побежала рысцой.

Августовское солнце после Смоленской и двух Спасов ещё хорошо припекало, серо-коричневая выжженная степь, покрытая ещё не упавшим сухостоем, да лишь кое – где полянки розовых сухих невянушек украшали скудный пейзаж.

Взлетающие жаворонки, щуры, сороки да вороны своим разноголосием оживляли, умершую до осенних дождей, степь.

Белые редкие облака украшали высокое безукоризненно голубое бездонное небо.

Осип поднял голову вверх, как бы вглядываясь в небесное царство, учтиво перекрестился.

– Господи милостливый, спаси и сохрани усех – и детей моих, и сродственников, и другов, и недругов. Отведи от них болезни, смерти, и нападки врагов ихних. Скольки уласть Советов принесла горя, скольки смертей. За кусок каменюки,

за лошадь сничтожили какие семьи, и счас, начали хватать не угодных. Казал Ивану: «Сынок, уремя смутное, сними рясу и в учётчики пойди, чи у булгахтеры.» Дак не, не могу по божьему велению, а таперича у руках дьявольских страдаить. А от Александр Павлыч коммунист – председатель и усем наравился и угождал и властям, и народу, а таперича… Неужто так и будя, покуда усех нас не перещёлкають? Как ты морокуешь, дочка?

– Папаня, уместо дожжу кровь и слезы льются на нашу землю. Бог милостлив и он спасеть нас от дьявола. Дети он у книжках читають, што будя кадась дюже хорошо, да чи доживем мы? – вздохнула Раиса.

– А как по библии, дак, энто народ бесица перед концом света. – Глянь, дочка, он лиса с лисинятами побегла. Гутарють, уредная тварь, а я вот думаю, што она и мышей, и сусликов скольки ловить. Если лис сничтожить, то мыши и суслики на полях увесь врожай съедять.

– Папань, а чиво это на станции Чеботовке, ну вон большое здание с кирпича? – увидела Раиса, когда поднялись на бугор перед станцией.

– Аа, энто леватор, туды зерно вязуть с усех хуторов, поняла куды наше зерно ссыпають, – разъяснил Осип. Осип занал все полевые дороги до райцентра Тарасовки и повернул Лыску влево на полевую дорогу, сказав при этом: – «Поедем через Донской скакун по балке.» Опустившись в зеленеющую балку, они подъехали к кринице, обложенной камнями. Осип взял железную кружку, набрал воды и дал дочке.

– Раиса, ну как водица? Тут такая вода, што пьешь и пить хочеца, – нахваливая воду и снимая уздечку с Лыски, сказал – Пей, Лысуня, дальше такой воды уже не будя.

Он гладил лошадь по спине, пока она пила воду.

– Папаня, вода дюже хорошая, а как бы хорошо ишо поел, дак ишо б луче была, я ж ишо не завтрикала, аж под ложечкой сосёть, – пожаловалась Раиса.

– Дак давай перекусим, мать положила харчей. И он достал узелок, где была картошка в мундирах, сало, порезанное ломтиками соленые огурцы и бутылка молока.

– Пока мы перекусим, нихай и Лыска зелёной травички подъесть.

Справившись с трапезой, отправились в путь. Впереди завиднелись табуны лошадей, пасущихся по широкой зеленой балке.

– Папаня, как много тут коней, – удивилась Раиса.

– Дочка, дак энто ж Донской скакун, тут завсегда много их, тут разводють на усякие нужды: и на колхозные работы, и на военные, и у конницу. Тут дюже хорошее место, балок много, травы много. Хорошо им тут. Осип любил коней, и пока виднелись табуны, он не отрывал глз от этих грациозных и мускулистых помощников человека.

Проехав Донской скакун и хутор Красновку, Осип вытащил часы из кармана и, взглянув на них, положил в карман.

– Вот, дочка, почти 12 показывают «трофеи», через часок завиднеется и Тарасовка.

Райцентр находился в пойме реки Белой. С крутого правого берега было видно все как на ладони, железнодорожный вокзал, стоящие и движущиеся поезда, прямые улицы с выбеленными хатами, накрытыми черепицей. И центр – с белой церковью, украшенной блестящими куполами, с небольшим количеством больших домов из красного кирпича, а внизу, сразу перед вьездом в поселок, виднелись разработки мергеля, камнеломня, цементный завод, кирпичный завод.

– Вот табе и хохлы, могуть жить и без городов, он скольки работы, выбирай, иде луче платють, а казаки за землю цыпляютца, а проку?

– Папань, а чиво тут казаки не живуть? – спросила Раиса.

– Тут по – хохлацки варнякають, ишо и при царе, да ишо мой отец, твой дед Поликарп Якимович, сказывал: хохолы народ мускурный, смыкалистый, а бы где не селяца – по селам большим да по городам, а казаки – по хуторам да по станицам.

– Папань, ну куды ж нам у тюрьму ехать, чи ишо куды? – рассматривая по сторонам спросила Раиса.

– Чуток проедим, и будя тюрьма, спросим там, а коли надо, поедем у НКВД, я знаю где, там у центре и милиция, и военкомат, и суды, и прокуроры, и усе наш хлеб едять, крестьянскую кровушку пьють. Там, у центре, иде уласть крутица у во всех мужиков рожи жирные, красные, пинжаки новые, сапоги, у гармонию сложенные и со скрипом, а крали белой глиной мордяшки намазывають, губы бураком натирають, без подшальков волоссями короткими, как апосля тифу, мотыляють да ишо у тухлях на каблуках и задами крутять. Эх, дочка, у них совсем другая жизня, на хутор кабы их да у ярмо уместо быков, да цоб – цабэ, тады б они узнали, какой он, хлеб, соленый чи сладкий. Не ровня они нам.

Проехав немного по узким улицам Тарасовки, они приблизились к серому забору, по верху обтянутому колючей проволокой, в конце забора стояло двухэтажное здание с опозновательной табличкой «Тюрьма».

– Ну вот, дочка, приехали, тюрьма. Но-но, Лыска, он под уто дерево, там тебе не будя жарко, отдохнуть табе надобно, – и он хорошо привязал ее за крепкий торчащий сук. – Ну што, дочка, пойду я. Он достал часы глянул и сказал:

– Да мы ишо быстрей приехали, чем я думал, – и пошел, расправив плечи и выпячив грудь не по-стариковски, казацкой выправкой.

Когда подошел к крыльцу далеко неприветливого заведения, прямо перед ним открылась дверь, из которой вышел высокий, человек в военной форме. Он дерзко взглянул на деда Осипа.

– Ты чиво сюды. дядька Осип, вызволять сыночка – попа или ишо чиво? – вопросительно посмотрел на Осипа.

Осип вгляделся и узнал кто это.

– Да чи энто ты, Иван, вот устреча, земеля, хуторчанин, сынок, можа ты нам подкажешь, куды нам со своим горем и к каму, и к какому начальству? – с надеждой на помощь, заглядывая в глаза земляку, спросил дед Осип.

– Сынок? Какой я тебе сынок? У тебе поп, сынок. Зять из кулаков, а я, извините, для вас – товарищ майор Пруцаков, от так, – прищурившись ухмыльнулся Иван. – Насчёт ваших дюже, не хлопочитесь, теперь они в надежном месте. Врагам народа нет места у Совецком обществе, вот тут, – он показал на тюрьму, – нихай посидять; а там свыше приказ придеть, то так и будя. Главное, что я учора их вовремя с хутора узял, а то враг ой как Совецкой уласти мешаить.

– Да ты чиво, товарищ майор Пруцаков, выж уместе росли, ты ж знаешь мого сына Ивана, да он мухи не обидеть и уласти не мешал.

Иван перебил деда Осипа.

– Мухи – то он не обидел, а вот Совецкую уласть, не дюже признал. Народ боломутить своим богом, а? Вот у этих бумагах усё написано, кто они. Твой сынок и зятек ответять по закону. Ещё от закону нихто не схоронился. Гляжу ты не сам, а ишо и Раису приволок, она ж брюхатая, ишо у дороге розродица. Рискует собой, а муженька спасти хочить.

Когда – то он так хотел заполучить эту хуторскую красавицу себе в жены, и её отказ на сватовство до сих пор был открытой кровоточащей раной. Не простил её унизительный отказ, а теперь радовался её горю, что хоть как – то с чужой помощью унизил своего соперника. Он ревностно и безжалостно любил эту женщину, и его желание обладать ею не стерли ни года, ни её положение.

Направляясь к двуколке, где сидела Раиса, он немного растерялся.

– Ну, здорово, Раиса Осиповна. Мужа приехала вызволять, да? Зря это я табе говорю. Для нево дороги домой нету. Он ураг народа, ураг Власти Советов, ясно? Это говорить майор Иван Пруцаков, сотрудник НКВД, – подчеркнув свой ранг и причастие к высокой власти, он развернулся и пошел к машине (воронку).

Раиса окликнула его:

– Иван, ну хоч раз можно свидеца с Александром, ну хоч на слово? – взмолилась Раиса.

– Запрещено законом. Гоняй домой на хутор, да дорогой не разродись, – строго сказал Иван, открывая дверцу машины.

Осип подошел к кобыле развязал вожжи, задумчиво посмотрел на влезающего в машину земляка – товарища майора.

– Вот гад проклятый, иво работа, иво работа, под нас яму вырыл. На чужих смертях сабе погоны и звездочки вешаить. Есть бог, добереца до идола проклятущего, душегубца. Ты знаешь, дочка, он учора приезжал на «черном воронке», энто он сам сказал. – Господи, спаси и сохрани ни учем не повинных Ивана и Александра, защити от урагов и нечисти, – Иосиф усердно перекрестился, глядя на тюрьму. – Ну чиво, дочка, поехали ни солу нахлебавшись, а?

– Не, папань, дай пойду туды я? – Раиса слезла с двухколки, поддерживая живот, и направилась к тюремной двери, подойдя, толкнула. Дверь была заперта, но открылось маленькое оконце в дверях, из которого мужской голос пробасил:

– Ну что надо, говори.

– Нам, мине бы свидица со Степановым Александром Павловичем, – немного оробев, сказала Раиса.

– Запрещено, – сказал и закрыл оконце.

Раиса робость сменила на гнев и стала стучать руками и ногами в железную дверь. Тот же голос пробасил, не открывая окна:

– Ты что, хочешь в камеру за нарушение режима?

Вдруг подъехала машина, из неё вышли двое военных и направились к двери. Раиса перестала бить в двери и немного испугалась, но обратилась к ним.

– Товарищи, послухайте я приехала аж за 40 км. с хутора Прогноев с мужем повидаца, хоч словом обмолвица. Иво учера забрали, он ни у чём не виноватый, Степанов Александр Павлович, – дрожала от перенапряжения.

Военные переглянулись, и один из них, очевидно старший по званию, с ухмылкой и оценивающим взглядом произнес:

– У нас, то есть в нашем заведении, не виновных не бывает, а вот насчет свидания или короткого письмица может быть, подождите у двери.

– Спасибо, ой, спасибочки! Я буду ждать! – обрадовалась Раиса.

Они зашли за железную дверь, оставив Раису на улице, она волновалась, гладила живот, ребенок толкался то в один бок живота, то в другой. Раиса не стояла на месте, а ходила из стороны в сторону.

– Ну, что дочка? – спросил Осип.

– Папаня, обнадежили, сказали, што можить или свидание или письмицо. Надо тольки подождать, но я ш тольки за Александра за мужа, сказала, а за братушку Ивана нет. Папаня не обидьця, ну забыла.

– Да ладно, дочка, ладно я табе ничево, я тибе понимаю, – и пошел к двуколке.

Минуты ожидания тянулись вечностью. И вот открылось окошко и «басовитый» голос позвал.

– Степанова, получите. Она протянула руку, схватила бумажку сложенную аккуратно вчетверо, и прижала к груди, затем дрожащими руками развернула, почерком мужа было написано, но так мало. Радость и огорчение одновременно охватили её. Она читала: «Здравствуй, родная жена, поцелуй наших детишек за меня. Обо мне не беспокойся, жив, здоров. Твой муж Александр».

Читая на ходу, подошла к отцу. Тот попросил прочесть ему. Усевшись в двуколку, они ехали домой.

– Ой, дочка, уся теперешняя жизня – горе и слезы. От ранче, до проклятой революции, как спокойно жили Мужики – казаки, знали своё дело: отслужил положенное и занимайся своим городом, хозяйством, дитями, а хочеш копейку заробить, ехай на шахту. Бабы свое дело тожить знали: детей сыпали кажный год, у мого отца было восемнадцать детей, нас семнадцать братов да ишо одна сестра. Да и утех братов, кабы не перебили, грец их знает, чи белые, чи красные, а перебили 16 братов моих царство небесное их душечкам. А у мого брата Гришки десять девок и семь казаков, да и у нас с матерью, тож у грязь лицом не упали. Пять дочек и пять сынов. Голоду не было, усем хватало, ишо и продавали купцам, а таперича и бабам, и мужикам колхозную землю и свое хозяйство оброхобить надо. От колхозной работы какой доход, а никаково. При царе было хоч одно ярмо, при Советах два ярма. Слышишь, дочка, я вон, чиво думаю: Иван Пруцаков затеял с нашими, што мол, ураги народа. Старое небось не забудить. Как ты яму таквача дала?

– Ой, папанька, не люб он мине был, не люб, а зараз ишо более. Я вижу у нем свого урага, урага нашей усей семьи. Гляди, папаня, чи цыганские кибитки возле речки под бугром? – Раиса почувствовала боль внизу живота и в спине.

– Ага, они коней купають.

– Папаня, живот у мине заболел дюжить, наверно, уремя пришло рожать.

– Да ты хоч тряпок с дому узяла? Раиса кивнула головой. Осип чуть дернул вожжами, и Лыска хорошей рысцой устремилась к цыганскому табору.

Подъехав к табору, Осип обратился к цыганкам, сидевшим возле пыхтящего самовара.

– Доброго здоровица, люди добрые, – обратился Осип к женщинам громко разговаривавшим на своем, цыганском языке.

– Здорово, мил человек, – отозвались несколько голосов.

– Люди добрые, дочка он моя, – он кивнул головой в сторону Раисы ещё сидевшей в двуколке. – Чай, рожать засобиралась, а пупок завязать некому. Можа, подмагнете ей чиво? – Осип стоял растерянно возле цыганок.

– Мил человек, цыгане усе могуть, он Зара – молодая цыганка показала на старую цыганку, – она их стольки повязала, и вашему дитю завяжить.

– А ты, родная роженица, слазь и ложись на землю, земля она боль снимаить, вот, вот. А ты, старик, иди лошадь попаси да нашим цыганам байки порассказывай. Милая, чай, роды не первые, – спросила Зара Раису.

– Ой, ой, не первые седьмые! – стонала и вертелась на земле Раиса.

– Легко родишь, легко, – Зара перекрестилась, взяла кусок длинной тряпки, стала на колени за головой Раисы, и положила середину тряпки под грудь и натягиваядавила на ее волнующийся живот, при этом повторяя: – помоги, господи, рабе божей, а зовуть – то тебя как, красавица?

– Раисой мене завуть, – сквозь стиснувшие зубы процедила Раиса.

– Боже, милостливый, помоги рабе божей Раисе, дуйся, дуйся Рая.

Долго ждать не пришлось, с божьей помощью и активным родовым процессом матери словно выпрыгнул маленький розовый младенец. Цыганка – повитуха сделала, свое акушерское дело, и младенец громко закричал.

– Глянь, Рая, сын у табе чернявый, как цыганенок, усе на месте: и ручонки, и ножонки.

Рая с облегчением вздохнула:

– Господи, пресвятай дева Мария, благодарю за рождения сына, кормилица мого. И вам спасибо, – она повернула голову в сторону Зары, державшей ее малыша и протирая его влажной тряпкой.

Зара что-то сказала на цыганском языке стоявшим рядом цыганкам, и те принесли тряпки и стали его туго заматывать. Раиса увидела и хотела подняться, чтобы принести свои.

– Рая, чиво ты, ляжи ишо, – сказала Зара.

– У мине там узол с тряпками и с свивальником, нихай папаня принесеть.

– Нихай у наших согрееца. – Зара туго заворачивала младенца и, завернув как столбика, поднесла к Раисе и положила рядом с ней.

Снова цыганки разговорились, по—цыгански улыбаясь, смотрели на Раису с младенцем.

– Наши девчата хотять, што б ты иво Петром звала у честь нашева Барона, он у нас красивый дюже и хороший человек, да и твой скидываеца на цыганчонка. Обещаешь? – требовательно попросила Зара.

– Обещаю, – сказала и положила на маленькое тельце свою руку.

Полежав часа два, она попыталась встать и взяла малыша на руки.

Дед Осип все это время общался с мужчинами и заметил, что они только говорили о лошадях, о дорогах. Он им рассказал о своем горе и о том, что они были в тюрьме. Цыгане были так далеки от всего происходящего, что ничего и не поняли. Одно только до них дошло: если в тюрьму попались, то что-то значит украли.

Осип увидел, что Раиса встала и подошел.

– Дочка, ну как ты, одюжишь дорогу чи до завтра будем тут?

– Одюжую, там же тоже дети ждуть, – и Раиса засобиралась в дорогу.

– Дочка, дай на унука глянуть, Раиса повернула сына на спинку – Ах ты, мой унучик, на Павловича похож. Хороший ты наш, тьфу плохой, плохой, штоб не сглазить.

– Рая, а може заночуете у таборе, места много. Зара показала на просторы, которые их окружали.

– А если нет, то Мила покормить твого дитя, нихай поцмокчить. – И она позвала цыганку Милу.

Раиса ревностно смотрела, как Мила кормит ее ребенка.

Одна цыганка подошла и предложила свои цыганские услуги.

– Рая, давай я тебе погадаю, а ну давай руку, а то у цыган была и про судьбу свою ничего не узнала.

Раиса с неохотой протянула руку, она из верующих, а гадание – это грех.

Цыганка глянула на руку, а потом глядя в глаза Раисы стала говорить.

– Жалкая ты моя, скольки горя, скольки бед ты натерписся за свою долгую жизню. Радости и щастия мало. Бог наделил красотой, а щастья забыл дать.

Раиса дернула руку и молвила:

– Усе под богом ходим, его воля, кому какой крест дать. Нихай он будя самый большой и тяжелый, а он мой, и нихто мене его не заменить, акромя Господа Бога.

Цыганка Мила накормленного Петра передала в руки Раисе.

– Бери свою дятенку. Насосался, аж уморился долго будить спать.

– Спасибочки, Мила! И вам, Зара, особенное спасибо, што не отказали у помощи, – Раиса вытащила из-за пазухи завернутые в тряпку деньги и, развернув, отдала Заре две десятки.

– Рая, дай бог здоровья тебе и твоему дитю. Счастливой дороги! Зара ткнула деньги себе за пазуху.

Осип помог Раисе сесть на двуколку и стал откланиваться цыганкам.

– Спасибочки вам за усё, добрые люди, до свиданьица, – дернув аккуратно вожжами.

– Дочка, ну как ты, не раструсить тибе, – посмотрел внимательно на бледное лицо Раисы.

– Папаня, чи раструсить, чи не раструсить, а ехать надо усёдно. С божьей помощью доедим, – перекрестилась Раиса.

– Нам лиж бы два хутора засветло проехать, а по свому хутору я у потемках усё вижу. Ну, чиво там, Петро Александрович, посапываить? – спросил Осип и с умилением посмотрел на новорожденного.

Въехав в свой хутор, Осип свернул к своей хате.

– Папаня, а може нас домой сразу? Уморилася я дюжить.

– Да нихай мать порадуеца, да поглядить на унучонка.

Осип привязал кобылу Лыску за ворота, помог Раисе вылезти из двуколки и постучал в темное окно, закрытое ставнями.

Арина выглянула и, увидев в щель неплотно сбитой ставни своих, пошла открывать дверь.