Текст книги "Рассказы из Парижа"

Катя прервала чтение и задумалась. Как странно быстро она привыкла к его письмам, и в каждом он совершенно разный: то хулиганисто-шаловливый, то сдержанный и умный, чаще – мягкий и трогательный. Кто же он, этот хамелеон? Взглянуть бы на него ещё один раз уже другими глазами. В то же время её пугала предстоящая с ним декабрьская встреча на премьере «Обещания на рассвете». А если она разочаруется? А успеет ли похудеть к этому времени и т. д. и т. п.

Катя, вздохнув, продолжила чтение:

«Твои письма приводят меня всегда в хорошее настроение и расположение духа, смягчают, веселят, увлекают к мечтам. Странным я становлюсь человеком, жду от тебя весточки, как голодный хлеба.

Андрей».

Катя счастливо улыбнулась, и все её тревоги и сомнения вылетели из головы. Ведь как это замечательно – найти понимающего тебя человека, с которым можно уже не играть словами, а просто вести доверительный сердечный разговор. Ей захотелось написать ему что-то нежное типа «Милый André», но передумала и обратилась к нему просто:

– Андрюша, юная поклонница таланта Гари по имени Катя, о которой ты спрашиваешь, это не я, меня ещё не было в проекте. Это… ты поймешь сам из письма Ромена Гари от 5 февраля 1970 года!

«… на Вас, как на потомственной Аксаковой лежит большая литературная ответственность… Надеюсь, что Вы, Катя, не относитесь к поколению, не умеющему читать по-русски. Это было бы очень горько».

– Ты можешь представить, Андрюшенька, как мне горько, что его собственный сын Александр не говорил по-русски. Как я хотела бы встретиться с этим мальчиком, посадить его на колени и читать ему русские сказки или рассказывать мои любимые детские стихи. Я страдаю, что сын Гари…

André улыбнулся: Катя – романтик, человек «hors normes», она даже не думает о том, что когда она была в состоянии физически удержать Александра Гари на своих коленях, тот был уже зрелым мужчиной, которому не надо было рассказывать сказки.

– … ты должен обязательно прочесть автобиографический роман Александра Диего Гари «S. ou l'espérance de vie», тогда ты поймешь, как страдал этот мальчик, ставший сиротой в таком юном возрасте, как безжалостен был к нему Париж. Я чувствую свою вину, я не понимаю, как русская эмиграция не взяла его под своё крыло, не согрела. Это в солнечной Барселоне он нашел своё счастье, познакомившись с красивой русской девушкой со стихами в глазах. И она спасла его, и он спас её, освободив от рабства публичного дома. Вот достойный поступок сына Гари – ради любви Александр выкупил весь «дом чудес», освободил девушек и открыл вместо него литературное кафе. Очень милое место, я провела там несколько часов среди книжных полок, читая восхищенные отзывы на разных языках мира, написанные на длинных полосках бумаги и подвешенных к люстрам. Когда открывалась входная дверь, эти «подвески» с добрыми словами оживали, шептались, шелестели и потом успокаивались до прихода следующего посетителя. Я ждала его, сына Гари, но в этот вечер он так и не появился. Уехав в Париж, решила, что при первой же возможности вернусь сюда в «Lletraferit», по адресу Joaquin costa 43 и буду ждать, ждать Александра Гари, чтобы просить прощения за его долгое одиночество…

В Катиных письмах Андрея привлекала свежесть, чистота, душевное и сердечное расточительство. Он не хотел потерять её, теперь все остальные его друзья и знакомые утратили свою окраску, слиняли и стали пресными, а, может быть, и были такими, просто раньше он не замечал.

Мать сразу же уловила несезонную весну в настроении сына: он напевал, шутил, дурачился и развернул кипучую деятельность. Она уже и не надеялась, что он возьмётся когда-нибудь за проект перепланировки квартиры. Ей хотелось больше света и простора. André засел за работу. Словно волшебник он легко передвигал стены на экране компьютера, соединил кладовки в большую прихожую с зеркалами, а из столовой и кухни сделал единое большое, но уютное пространство. Он убрал все лишнее и восстановил то, чего не хватало. Мать одобрительно кивала головой и с нежностью повторяла:

– Ты просто гений! Виртуоз архитектуры! Но как мы это осуществим?

– Очень просто, ответил André. – Ведь ты собиралась в Тулузу к сестре, чтобы пообщаться с её внуками. Так поезжай и побалуй детишек, мне кажется, тётушка Розали очень строга с ними. А в это время моя бригада рабочих исполнит твою мечту. И это будет тебе рождественский сюрприз! Вернее, один из сюрпризов!

André захотелось рассказать матери о переписке с Катей, о возникшем только что сильном желании пригласить её после ремонта на традиционный рождественский ужин и познакомить со всей семьёй. Но в последнюю минуту он сдержался, решив сначала переговорить с Катюшей.

Окинув еще раз критическим взглядом проект, он внёс некоторые поправки, заменив окно в гостевой комнате на витраж в русском стиле.

С поющим сердцем André возвращался в Лурд. Он чувствовал в себе какие-то новые силы и желания, ему казалось, выражаясь языком архитектуры, что он нашёл «clef de voute» своей жизни. Его уже перестало удивлять, что Катя, совсем того не желая, вошла стремительно в его жизнь и воображение. Он хотел увидеться с ней как можно быстрее, но до встречи было еще далеко, и он сгорал от нетерпения, сердясь на время. В монастыре он убедился, что время идет медленно, когда за ним следишь. Видимо, оно чувствует слежку.

André вышел на привокзальную площадь Лурда и был ошеломлён многочисленной пёстрой толпой цыган. Увидев большой плакат: «Association national des gens du voyage», он понял, что сегодня «тематическая» процессия в Лурде, и восемь тысяч цыган со всей Европы собрались здесь. Впервые он увидел в Лурде такое буйство цвето-одежды и украшений, которые так отличались от монотонно-сдержанной «униформы» обычных паломников. Он с удовольствием влился в разноязычный поток и вдруг смутился серостью своего костюма, коричневостью чемодана и чернотой туфель. Он был одиноким вороном среди ярких экзотических птиц.

Наверное, и душа моя потускнела, приспособилась к моему грустному костюму, – промелькнуло у André в голове, – а вот у Кати – горит! Вдруг ему захотелось запеть во весь голос: «Гори, гори, моя душа!», но врожденное чувство меры не позволило этого сделать. Шедшие рядом мужчины в своих вольных, открытых ветру сорочках напомнили Ромена Гари, любившего носить шелковые рубашки распахнутыми на его мужественной волосатой груди героя.

– Почему юные, красивые, умные женщины так добивались и обожали Ромена Гари, ведь он никогда не становился другом женщины, если мог стать любовником, – в чём секрет? – спросил он Катю. На что нравственная Катя ответила неожиданно, что это вина западных женщин, которые принимали его за любовника, а он был просто… мечтателем и мечтал о единственной женщине, которую так никогда и не встретил. А потом жёстко, как ему показалось, объяснила: «Ты что, не понимаешь, что невозможно было сопротивляться его притягательной мужественности». Эта фраза вызвала у André воспоминания о «вакцинации», которую проделал отец, повторяя, что ревность – это остроумнейшая страсть и в то же время страшнейшая глупость. Но André сейчас беспокоило нелепое положение, в которое он сам себя поставил, выдавая или играя роль другого человека. Он гнал возникающую время от времени естественную потребность в правде, потому что боялся разрушить тонкое, хрупкое, необъяснимое что-то, не имеющее пока названия…

– Нет, надо идти до конца, думал André, как её любимый писатель, который так и не раскрыл своей тайны. Только через шесть месяцев после смерти весь мир изумился, узнав, что Рожен Гари – это Эмиль Ажар, последний шедевр великого мистификатора.

André попытался выбраться из весёлой компании, но цыганки не отпускали его.

– Я попал сюда совершенно случайно, – объяснил им André.

– Жизнь и состоит из неслучайных случайностей, – ответила ему седовласая «красавица». Её зубы от кариеса, казалось, пали смертью храбрых, поэтому улыбка была младенчески беззубой, но характер был зубастым. Она властно взяла его руку, взглянула на ладонь, провела по ней пальцем, но ничего не сказала.

– Что же ты увидела? – ради приличия спросил André.

– Ничего. Очки забыла.

Все рассмеялись, и он понял, что она хитрит и что-то скрывает. Ведь вольный народ очков не носит. Вы когда-нибудь видели цыганку в очках? Он пристально посмотрел ей в глаза и, махнув рукой на прощание, зашагал к монастырским воротам. Она не удержалась и крикнула вслед:

– Ждёт тебя дом вечности!

André обернулся и, улыбнувшись, ответил:

– Ты молодчина, догадалась, что я архитектор «вечных домов», имея в виду монастыри. Но он не знал и даже не догадывался, что «дом вечности» – это совсем другое.

Войдя в монастырский двор, он успел ещё проститься с заходящим солнцем и, поставив чемодан, стал медленно ходить в ожидании звёзд…

* * *

После пробежки в Люксембургском саду, где сегодня так хулиганил ветер, Катя с удовольствием нырнула в душ под теплые тугие струи воды.

Как хорошо, подумала она, что сегодня отменили конференцию, будет время написать Андрюше:

«…Невоспитанный ветер небрежно швыряется разноцветными письмами – листьями, так искусно расписанными осенью. Я ищу в этих письмах твоё…»

Катино удовольствие – каждый вечер читать весточки от Андрея. Она погружалась в удивительный мир «забитых» (он всегда писал вместо «ы» – «и») слов, которые он выучил еще в лицее. Но самое смешное – это его ошибки, которые нарочно не придумаешь, и Катя веселилась вовсю, читая: «Вчера к чаю мне выдали калаш (калач), такой жестокий (жёсткий), что я удавился (удивился) и отдал придворным (детям, играющим во дворе). Ты знаешь, я падаль (падал), но благо дать, не развился (не разбился). Merci».

Катя тут же строчила ответ – шутку: «Эй, латинист! Мне не нравится слово "merci", ты же знаешь, что оно в переводе с латинского означает "зарплата", цена или вознаграждение. В твоем монастыре лучше употреблять "спасибо", как ты догадываешься, это "Спаси Бог". Хотя есть русская пословица, которая гласит: "В чужой монастырь со своим уставом не ходят"».

На серьёзные темы André писал по-французски, стиль его письма менялся, и Кате казалось, что это совсем другой человек, какой-то правильный, строгий, академический «…ты ведь не знаешь, Катя, по юности лет, что долгое время замалчивался тот факт, что Франция принимала участие в геноциде евреев. Ромен Гари первым заговорил об этом в своих произведениях. Это первый автор во французской литературе, описавший истребление евреев, оплакавший жертвы Варшавского гетто. Он старался скрыть свою экстремальную чувствительность, хрупкость и глубокую душевную доброту, но при посещении Варшавского гетто упал в обморок. Потом у него спросили:

– Вы, наверное, потеряли кого-то в этом гетто?

– Да.

– Кого же?

– Всех.

– …Тебе не нравится чёрный юмор Гари? Катенька, – это стиль, ниспровергающий, разрушительный, сильный. Почему смех Гари приобретает горький вкус? Иллюзионист счастья теряет иллюзии, поэтому этот горький вкус разочарования в человечестве…

Катя-Катёнок, расскажи-ка мне о Вертинском, которого так чтила мама Романа Кацева. Я уже знаю, что Александр Николаевич родился в 1889 году и умер в 1957, прожив четверть века в эмиграции. Но его творчество… я не понимаю, что это такое, почему такое за душу берёт?

Катерина задумалась. Вертинский – последний голос Серебряного века, певший в Советском Союзе песни знаменитых эмигрантов под собственной фамилией, избегнув таким образом цензуры. Как рассказать о нём, ведь надо слушать его песни, видеть его руки, прочувствовать его ностальгию. Как объяснить это разумному архитектору, видящему мир только в трёх измерениях?

Вдруг Катя вскочила со стула и бросилась к книжным полкам, где царил идеальный порядок. Искать ничего не надо, Катя открыла нужную папку и достала письмо, написанное рукой самого Александра Вертинского 14 марта 1936 года.

Как же оказалось это Шанхайское письмо в Париже у Кати? А началась эта история с Катиного знакомства с Лариссой Андерсен. Ларисса – «морская птица» или «чайка», так переводится с греческого это имя, которое носила очаровательная фессалийская нимфа, любившая искусство, музыку, поэзию. До сих пор сохранилась древняя греческая монета, на реверсе которой изображена прекрасная нимфа Ларисса. Удивительно то, что лицо Лариссы Андерсен, известной поэтессы восточной ветви русской эмиграции в Китае поразительно напоминнает лицо древнегреческой нимфы. Андерсен была необыкновенно красива: правильный овал лица, огромные синие глаза в веере чёрных ресниц, тёмные локоны, грациозная фигура нимфы. Естесственно, что вокруг неё создавалась атмосфера восхищения и влюблённости. Александр Вертинский, волею эмигрантской судьбы оказавшийся в Шанхае, в 1936 году писал ей:

– «Если бы Господь Бог не дал Вам Ваших печальных глаз и Вашей внешности – конечно, я бы никогда в жизни не обратил на Вас такого внимания… Важно, что Вы – печальная девочка с изумительными глазами и руками, с тонкими бёдрами и фигурой отрока – пишете такие стихи».

Но она не только стихи писала, она восхитительно танцевала, била чечётку, выделывала сложные акробатические номера на сцене, талантливо рисовала, ездила верхом, преподавала йогу. Встреча с Вертинским не стала её женской судьбой, Ларисса вышла замуж в 1955 году за элегантного француза Мориса Шеза, и после далёких путешествий они «бросили якорь» в родовом поместье Шезов во Франции, где Ларисса продолжила писать и печатать свои стихи. Её называли «чайкой русской изящной словесности», а Евгений Евтушенко вписал имя Лариссы Андерсен в антологию отечественной поэзии XX столетия.

Она была очень требовательна к своим стихам и говорила, что написать стихи – всё равно, что составить японский букет. Больше нужно отбросить, чем оставить. В 101 год Ларисса Андерсен покинула этот мир, а письма Вертинского, которые она бережно хранила более тридцати лет, оказались у Кати и ещё никогда не были опубликованы.

– Андрюша, ты будешь первым читателем, ты первый откроешь этот шедевр, и мне не надо будет тебе рассказывать о Вертинском, о его чарующем таланте, ты всё поймешь сам.:

«…Женщина – это скрипка. И когда её берёт в руки нищий – она жалобно пиликает, а когда её берёт в руки Божественный Паоло Сарасате – она поёт и плачет!.. Я не вторгаюсь в Ваше «старое девичье» одиночество и чудачество. Я верю только в себя, свою игру, в свой смычок (подчёркнуто). И Вы запоёте! Вы будете петь и плакать, мой гордый ангел! Вы будете звучать, как Божественный Страдивариус, на котором до сих пор играли калеки.

Я не отвечаю за прошлое, но отвечаю за будущее. И если у Вас хватит мужества отказаться от приличной и скучной лжи себе самой, от давно никому не нужного траура по никогда не сбывшемуся счастью, то я к Вашим услугам – душой, сердцем и Всем (подчёркнуто двойной чертой).

Александр Вертинский»[1]1
  Письмо А. Вертинского из архива Лариссы Андерсен печатается впервые.


[Закрыть]

André, прочитав письмо Вертинского, просто оцепенел:

«Какой вулкан чувств и лава любви, – подумал он, – вот голос настоящего мужчины, уверенного в себе. А я… идиот вульгарный, рассказывал Кате о монастырях, цыганах, гетто… и думал, что привожу её в восторг. Никогда не сделал ей ни одного комплимента, не сказал тех пронзительны слов, которые нормальные мужчины говорят красивым женщина. Вроде бы я и не душевный импотент, наверное, просто эгоист… родной матери ремонт квартиры не сделал».

Вдруг прожитые годы показались ему предисловием. Предисловием дивной книги с девственно-чистыми страницами, к которым он не осмелился ещё прикоснуться настоящей жизнью, мечтая о чём-то главном, которое вот-вот произойдёт, открыв ему ускользающий смысл, и только тогда он сможет без помарок и ошибок заполнить чистые листы своей прекрасной жизни.

André, чтобы успокоиться, решил последовать Катиному совету и внимательно перечитать Гари «Жизнь и смерть Эмиля Ажара». Удивительно, как по-новому он стал воспринимать каждое слово, адресованное, казалось, лично ему. «Это было для меня новым рождением. Я начинал сначала. Всё было подарено мне ещё раз. У меня была такая иллюзия, что я сам творю себя заново».

André замер, прислушиваясь к неясному внутреннему голосу, а потом лихорадочно стал рыскать по «планете NET», вспомнив слова учителя лицея, что «Пушкин тебе не поможет», «не надейся на Пушкина», но в данный момент он только на него и надеялся. Найдя вскоре письмо Александра Пушкина к Анне Керн от 28 августа 1825 года, прочитал: «…если Вы придете, я обещаю Вам быть любезным до чрезвычайности – в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем Вам угодно, и всю неделю – у Ваших ног…»

«Вот письмо, мечта любой женщины, – подумал André, – я напишу Кате, я напишу ей такое, что Вертинский будет завидовать…» Беда была в том, что самые первые слова не приходили к нему. Он чувствовал, что стоит только «родить» первую фразу, как потом всё будет легко, всё придет само собой и ляжет к Катиным ногам. От нетерпения он выскочил на воздух, к звёздам и облегчённо вздохнул. Сколько вздохов знает наша Вселенная? Стоя под звёздами, André ощущал это дыхание многих, дыхание своих предков, дыхание Вечности.

Завтра, подумал, успокоившись André, завтра я напишу тебе чистые мысли и нежнейшие чудеса.

Но завтра ему пришлось написать совсем другое.

* * *

Катя сидела перед экраном компьютера и плакала.

– Не может быть, – повторяла она, – не может быть. Перечитала ещё раз коротенькую записку Андрея:

«У меня такое ощущение пустоты, которую мир уже не восполнит. Умерла мама. Похороны в субботу, приезжай. Тебя встретит на привокзальной площади Кристина, которая схлопотала у мамы по хозяйству. Пожалуй приезжай».

В этот раз Катюшу не рассмешили милые ошибки Андрея, просто ей хотелось понять последнюю фразу, это могло быть «пожалей и презжай», или «пожалуйста, приезжай». Впрочем, это не имело уже никакого значения. Катенька плакала, но легче не становилось. Ей было жаль всех, в том числе и себя. Ещё вчера жизнь казалась непрерывной линией счастья, и ей доставляло радость перечитывать Андрюшины строки: «каждый вечер, глядя на звездное небо, я собираю букеты звёзд для тебя, так хочется, чтобы мы вместе забрались в это звёздное гнездо».

Всё кончено. Как неожиданно для себя она втянулась в эту интересную увлекательную переписку. Окрылённая предстоящей встречей, она была так счастлива, что это бросалось в глаза всем. Но сегодняшний вечер был полон горьких раздумий – что делать? Поехать на похороны и увидеть горестный холод его глаз… Не поехать – это предательство…

Выйдя из вагона TGV в Ницце, Катюша захлебнулась солнцем. После вчерашней парижской пасмурности лазурное жаркое небо Средиземноморья ослепило её.

– Вот, наконец-то, я и попала в город юности Ромена Гари, где он впервые встретился с морем и навсегда слился с ним. «О, лазурное царство! О царство лазури, света, молодости и счастья» – пронеслись в Катиной голове тургеневские строки. Она подумала, что такой лазурный цвет бывает только от ожидания. Ожидания чего?

Этого она не знала.

Торопясь на привокзальную площадь, Катя мельком взглянула в зеркало витрины, где немолодая женщина в лёгкой задорной юбочке пыталась что-то строить из себя, но материалы были уже не те. Катюша, увидев своё отражение, ужаснулась: даже солнечные лучи запутались в её растрёпанных пышных волосах, которые так тщательно уложила перед поездкой. Безжалостно собрав золотой сноп волос, заплела их в тугую толстую косу, потом сняла траурный тёмный пиджак, освободив кружевную волну белой блузки.

Как грустно, подумала она, приехать в Ниццу, где свежее солнце и лазурная жара неба и… Она даже не хотела думать, что будет потом, боясь растерять своё последнее мужество.

Сколько необыкновенных случайностей должны были назначить друг другу свидание, чтобы Катя и Андрей встретились…

Кристина открыла дверь своим ключом, и Катя оказалась в квартире, где было всё массивно и долговечно. Воздух казался сырым от слёз. Было много людей, женщины плакали.

– Катья, – с французским акцентом еле слышно вымолвил её имя Андрей.

Катя вздрогнула, и у неё тут же вылетели из головы заранее приготовленные слова сочувствия. Под тяжестью горя плечи Андрея были опущены.

Он изменился до неузнаваемости, даже стал ниже ростом, и нитка седины появилась в волосах, моментально отметила Катя. Но главное – ей хотелось увидеть его глаза. Душераздирающий взгляд мягких, доброжелательных глаз André вызвал взволнованный отклик у Катюши. Она решительно шагнула ему навстречу, обняла и, прижав к себе, прошептала:

– Андрюша, Андрей…

И ей было уже совершенно всё равно, что подумают о ней собравшиеся здесь родственники.

– Что за сиянье в нашем доме? Как зовут? – услышала Катя властный голос с тулузским акцентом.

André, смутившись, представил Кате тётушку Розали, о доброте и оригинальности которой она уже знала. Розали раньше работала психологом, а сейчас полностью посвятила себя внукам.

Тётушка, щедро распахнув свои объятия, с восхищением притянула Катю к себе и расцеловала в обе щеки.

– Изверг, ласково обратилась она к племяннику, – почему раньше не представил? Мать как бы обрадовалась этой солнечной девочке… Сейчас же пойди в ванную комнату и начисти лицо. А то у тебя вид лимонный.

Розали, энергично взяв Катюшину руку, увлекла её на кухню, где в прозрачных вазах страдали туго набитые букеты цветов, лежали всевозможные пакеты с едой и фруктами.

– Я что-то в негромком голосе сегодня, – расстроенно сказала тётушка, – не возражаешь, если я буду звать тебя Катрин? Мне кажется, ты единственная в этом доме, на кого я могу положиться. Считай, что я тебя очень попросила, – и Розали бросила Кате передник, – выложи всё это на тарелки, а я убегаю за… потом поймёшь. На Кристину не надейся, она с утра уже мозги сломала, André… у него сегодня делается такая тоска…

От тётушкиной манеры говорить Катюша боялась умереть со смеху, ей казалось, что Розали приехала не из Тулузы, а из Одессы.

Надев передник, Катя прочитала по-английски:

Стратфорд.

Музей.

«Счастья целиком без примеси страданий не бывает».

Уильям Шекспир

1564–1616

– Катрин, – влетел в полуоткрытую дверь голос Розали, через час встречаемся на отпевании в церкви, потом едем на кладбище и после церемонии возвращаемся все сюда. Bon courage!

Наведя на кухне порядок, Катюша выложила принесенные закуски на красивые старинные блюда, накормила расшалившихся детей, успокоила их, приготовила кофе и принялась ухаживать за взрослыми. Глядя на неё, все успокаивались. Она распространяла на всех какую-то внутреннюю дисциплину и абсолютное самообладание. Все любовались Катиной естественностью и подлинной красотой.

Нещадно выбритый André словно загипнотизированный смотрел на пустую кофейную чашку. Кате показалось, что от горя пробегала дрожь по спине его стула.

С ним что-то случится сегодня, с тревогой подумала она. Ей хотелось обмануть внутреннее беспокойство видимостью какой-нибудь работы, но его бесконечное горе неудержимо влекло Катю к Андрею. Подсознательно она чувствовала какую-то любовь: материнскую, женскую, но не осмеливалась даже думать об этом.

Время печалилось стрелками в часах. Пора идти в церковь. Все поднялись, кроме Андрея. Катя подошла к нему и положила руку на плечо, выводя его из отрешённой растерянности. От робких прикосновений её руки исходило что-то одурманивающее, обольщающее, гипнотизирующее и в то же время успокаивающее.

«Возьми себя в руки», – напряжённо подумал André и с благодарностью взглянул на Катю, чувствуя глубокую душевную потребность её присутствия. Ему показалось, что просто не было встречи, не было знакомства, он знал её всегда.

В церкви тётушка Розали взяла André под своё крыло, а на кладбище Катя не сводила с него глаз, чтобы прийти на помощь в нужную минуту.

Нескончаемые прощальные речи родственников и друзей уже начали утомлять нетерпеливую тётушку, она прошептала Кате на ухо:

– Сколько можно тянуть кота за все подробности? Одно и то же… Сейчас ты услышишь выступление психолога, – и она громко произнесла: – Послушайте, вы только послушайте, – глаза её светились надеждой и любовью. – Мои друзья-переводчики работали всю ночь, чтобы вы услышали что-то очень важное.

Уильям Блейк (1757–1827)

 
Пришел на берег я с восходом солнца,
Над океаном лёгкий бриз витал,
И долго я смотрел, пока за горизонтом
Прекрасный белый парус не пропал.
«Уплыл» – мне кто-то рядом прошептал.
Уплыл куда? В края какие?
Пропал из поля зрения моего!
А мачта, палуба такие же как были,
Все те же люди на борту его.
Исчезновение отнюдь не для него.
И в тот момент, когда мне кто-то рядом
Сказал: «Уплыл! Действительно, уплыл!»
Другие парус тот поймали взглядом,
И радости порыв их охватил:
«Смотрите, вот он! Подплывает ближе!»
Ведь смерть всего лишь в мыслях и словах! —
Нет в мире мёртвых.
Есть живые
На противоположных берегах.
 

Перевод Татьяны и Петра Примак

* * *

После напряжённого дня, у всех словно открылись шлюзы говорливости, жестов, эмоций. В гостиной стоял шум и гам. Только André сидел безучастно на диване, опустив голову. Всё казалось ему бессмысленным, алогичным, печальным.

– Как тонко он всё чувствует и как остро всё воспринимает, – подумала Катя. Словно сплетение мысленного диалога заставило Андрея очнуться, и она увидела его грустный взгляд, робко искавший встречи с её глазами. Катенька, полная чувственной теплоты бросилась к нему, чтобы… но он уже снова опустил голову. Солнечные блики на рыжих Катиных волосах были как золотые ленты, она светилась вся нездешней добротой, но André этого уже не видел.

Энергичная тётушка Розали по традиции раздавала всем присутствующим на память что-нибудь из вещей или книг усопшей сестры. Катеньке досталась желтоватая книжечка Paul Geraldy «Toi et moi», открыв которую была поражена – 224-е издание!

– Читать будешь потом, а сейчас – держи, – Розали протянула ей перламутровую шкатулку.

– Нет, нет… Что Вы… Я не возьму…

– Ты посмотри хотя бы с интересу. Это она завещала тебе: кольца, серьги и другие украшения. Жаль, как жаль, что вы не успели познакомиться. Она была бы счастлива.

Только сейчас до Кати дошло, что в этом доме её воспринимают как члена семьи, как невесту Андрея в полном соответствии этого слова древнему значению – «та, что пришла невесть откуда».

Тётушка по-родственному обняла Катеньку и совсем не свойственным ей голосом попросила:

– Не оставляй André одного сегодня, раздели его горе. Ты сама видишь, какой он… Мы ведь через час уже уезжаем. Кате хотелось сказать, что она тоже должна уехать вечерним поездом в Париж, но, взглянув на умоляющие глаза Розали, полные трагизма и слёз, молча взяла шекспировский передник и принялась за уборку.

Вскоре дом опустел. Воздух в гостиной, казалось, застыл. Катя покрыла пледом уснувшего на диване Андрея, а сама отправилась на кухню приготовить ему сырников. Ведь за целый день он выпил только чашечку кофе. Катюша не то что думала о нём, она чувствовала его с собою. Ей казалось, что он чистый и бесхитростный, как ребёнок или ангел.

Синева за окном превратилась в сиреневые сумерки. Чудовищные кошмары преследовали André: сон это добровольная смерть, ждет тебя дом вечности, глумился над ним гадкий голос, перед которым он был бессилен и нем. André пытался проснуться, открыть глаза, но они окаменели. Порождённое отчаянием воображение продолжало лихорадку кошмаров, зловещие сумерки подкрадывались к нему, и сердце замерло в страшном ожидании. В истомлённой голове шарахал фейерверк. Время онемело. André почувствовал запах звука приближающейся смерти.

– Воздуха, – хрипел он, – только один глоток воздуха! Катьа, – нечленораздельно произнёс он, чувствуя, что ещё мгновенье и он полностью лишится рассудка, погибнет навсегда.

– Катя, – уже громче прохрипел Андрей и вдруг осознал, что произнёс спасательное имя без акцента. Как ребёнок, делающий свои первые шаги и убедившийся что получается, уже увереннее закричал:

– Катя! Катя, Катя…

В трепетном волнении она вихрем влетела в гостиную, прижимая к груди только что вымытую чашку. Выронив её из рук, даже не обратив внимания на жалобный стон разбившегося фарфора, бросилась к Андрею. Ей показалось, что он был завёрнут в белые стены своего жилища, и ему нечем дышать. Моментально раздвинув стеклянные двери террасы, она впустила младенчески чистый воздух, освеживший его. Потом присела на диван и положила его голову себе на колени. Прикосновение Катиных пальцев было нежным и бережным, как прикосновение бабочки к цветку.

– Плачь, Андрюша, плачь. Тебе станет легче…

Безграничная нежность, доверчивый взгляд, ласковая свежесть пахнущих ванилью рук вывели его из оцепенения, и слёзы, накопившиеся горькие слёзы бесстыдно хлынули ручьём, смывая боль и траур души. Он, как ребёнок, прижался к её груди, дрожащими синеватыми пальцами развязывая передник, чтобы погрузиться в белопенное кружево её блузки. Катино струящееся живое тепло вдохнуло в него обаяние жизни и надежды. Реанимация…

Мираж нежности желаний, оптимизма и бессмертной любви. В эту минуту я мог бы сделать для неё всё, что она пожелает. Я почувствовал прикосновение судьбы. Мой разум вышел за пределы ограничений, моё сознание раздвинуло границы возможностей, и я начал жить в обновлённом огромном и прекрасном мире. Дремлющие силы, способности и таланты ожили, и я пребывал в блаженстве человека, познавшего частицу высшего Абсолюта – любовь.

Катины тёплые пальцы доверчиво легли в мою ладонь. И мне так захотелось, чтобы мой поцелуй прозвучал на её вишнёвых губах…

Молчание на двоих. Время стало лишним.

Мне не надо было говорить, что я живу в ней, просто я смотрел Кате в глаза, в которых не было никаких секретов, они излучали только нежность и любовь. Она даже не подозревала, что обладает таинственной властью притяжения, и я тяготел к ней, как планеты к Солнцу, часто ловя у себя на губах идиотскую улыбку умиления. Милая непосредственность Катюши бесконечно трогала меня, и мне приходилось подавлять приливы ласки и нежности, чтобы не спугнуть её доверительного очарования.

Ночь пахла счастьем. Темнота оберегала нас. Мне стало вдруг весело: я заглянул в изнанку жизни: смерть – и я победил её! Вернее Катя победила нас обоих.

– Гори, – вдруг произнесла она, испугав моё сердце, которое не только горело, но уже сгорало от любви. Но оказалось, это было сказано не мне, а люстре, которая тут же вспыхнула солнцем. Катя всплеснула руками: – Какой беспорядок! – и бросилась собирать осколки разбитого фарфора. – Жаль, всё-таки, чашка XIX века. Я представляю, сколько мужества в ней: пройти первую мировую, вторую мировую войну, революцию 1968 года и вот… я её разбила.