Текст книги "Ключ от незапертой двери"

Глава 6. Дорога в безнадежность

Да, говорят, что неудачи делают нас сильнее. Но трудно дышать, когда в тебя никто не верит.

1953 год

Поезд громадным удавом полз сквозь леса и поля куда-то на север. Лежа на привычной верхней полке, Василий лениво и безучастно смотрел за окно и представлял, что все, что проплывает мимо вагона, уже вобрано в себя огромным ползучим чудовищем, сожрано им, пережевано, как человеческие судьбы, переварено до состояния кашеобразного месива, навсегда погребено в недрах громадного, беспощадного желудка. За хвостом чудовища не оставалось ничего, кроме безнадеги. Впереди, куда еще не добралась его алчная, широко открытая пасть, еще теплится жизнь, новая, неизведанная, но вряд ли счастливая.

Впервые за последние годы Василий был рад, что так и не женился. Ссылка в маленькую, забытую богом деревню в Вологодской области касалась его одного. Его политическая неблагонадежность, которую он так долго скрывал под личиной настоящего коммуниста, как сказал на допросе следователь, разбирающий его дело, не могла нанести ущерба жене и детям, поскольку у него их не было.

Вера, конечно, всплакнула по поводу его отъезда, но отправиться с ним не предложила. Да он бы и не согласился. Эта женщина, так и оставшаяся чужой, ночами согревала его постель, но в сердце оставался холод, поселившийся там после известия о смерти Анны.

Он покорно принимал ее жаркие ласки. С благодарностью надевал выстиранное ею белье и съедал приготовленную ею еду, но все это ни в малой степени не напоминало ту семейную жизнь, которая когда-то была у его родителей и о которой в далекой довоенной наивной юности мечтал он сам.

Пожалуй, в том, что его насильно отрывали от Веры, таился огромный плюс положения, в которое он попал. Сам бы он не ушел, жил бы дальше тягучей унылой жизнью, в которой не было ни любви, ни привязанности, лишь жалость, помноженная на все ту же безнадежность.

Он знал, что и Вера его не любила. Он был слишком молод для нее. Слишком мрачен. Слишком непонятен. Его книги на немецком языке, когда-то не возвращенные Битнерам, которые он то и дело перечитывал, она, вытирая пыль, перекладывала с боязливым недоумением. Рассказы об удачных операциях вызывали у нее пугливую дрожь. Вера не терпела не только вида крови, но даже намеков на нее. Она жила с ним как жена, потому что мужик в доме все-таки нужен. Да и дом этот, как ни крути, был его, и хоть Василий и сказал, что не будет предъявлять на жилье никаких прав, когда он вернулся, она молча разрешила ему сначала войти, а потом остаться.

Они жили как соседи, волею судьбы оказавшиеся под одной крышей, и, несмотря на близость тел, так и не породнились душами. Его арест, а потом ссылку Вера приняла как роковую неизбежность. А может, в глубине души, так же как и он, вздохнула от появившегося чувства избавления от обрыдлого ярма совместной жизни.

То, что он уезжал, было хорошо еще и из-за Иринки. За те восемь лет, что они провели под одной крышей, он привязался к девочке, которую считал кем-то вроде младшей сестренки. В дочки ему она, конечно, не годилась, а вот в сестренки – в самый раз.

Сейчас ей было уже шестнадцать, из гадкого длинноногого и длинношеего утенка она вдруг в одночасье превратилась в прелестную барышню с округлыми, очень женскими формами и кокетливым взглядом, бросаемым из-под опущенных ресниц. Этот взгляд, очень взрослый и очень женский, Вася привык различать на фронте. Взгляд был призывным, в этом он уж точно не ошибался. Иринка смотрела на него как на мужчину, а это в его планы точно не входило. Для него она была хоть и чужим, но все-таки ребенком. Так что хорошо, что ему пришлось уехать из Ленинграда, очень хорошо.

То, что его не посадили, а всего лишь сослали, несомненно, было заслугой его недавнего пациента, майора НКВД. На третий день после ареста он вошел в кабинет, где находился к тому моменту уже полуживой Василий, сухо приказал выйти избивавшему его капитану и сухо, коротко, не глядя в глаза, сообщил, что Истомина высылают из Ленинграда и отправляют врачом в сельскую больницу. Село Константиновское, Погореловский сельсовет, Вологодская область.

– Больше ничего не могу сделать, – морщась от дыма своей же папиросы, сказал майор. – Я, конечно, ваш должник, Василий Николаевич, если бы не вы, загнулся бы я от своей язвы, но не могу. И так собой рискую, вы уж поверьте.

– Я верю, – разбитым в кровь ртом ответил Василий. – Спасибо и на том. А деревня – что ж, в деревне тоже люди живут. Хорошо, что врачевать разрешаете.

На сборы ему дали всего один день. И вот, неловко чмокнув Веру куда-то в край уха, он, не оглядываясь, ушел из родного дома, на вокзале сел в вагон и теперь, сидя в брюхе раскормленного поезда-удава, ехал к своей новой жизни.

До цугундера Истомина довела любовь к порядку. Педант и чистюля он был неимоверный, поэтому раз в месяц обязательно наводил порядок в своем рабочем столе, в котором и до этого все лежало строго на своих местах.

Тем не менее в промежутке между операциями Василий вытряхнул все из ящика стола, протер сам ящик влажной тряпочкой, постелил свежую газету, убрал все вещи, проследив, чтобы они лежали в нужном ему порядке, старую газету затолкал в мусорное ведро и снова ушел в операционную.

Газета в ведре и стала поводом для доноса. Раскладывая ее на дне ящика, а затем выкидывая, Василий совершенно не подумал о том, что передовица номера посвящена товарищу Сталину и снабжена его же фотографией. За то, что он выкинул в помойку изображение великого вождя, его и арестовали.

В первую же ночь, проведенную в камере, Василий путем недолгих логических умозаключений пришел к выводу, что донес на него, скорее всего, Игнат. Верный Игнат, с которым он выбрался из окружения в сорок первом, прошел через всю войну, спал под одной шинелью, устроился в одно отделение Александровской больницы и уже восемь лет не отпускал от себя ни на шаг.

Поступать в институт Игнат отказался наотрез, но работу свою выполнял хорошо и аккуратно, давая фору медсестрам и пользуясь уважением пациентов. Пару лет назад Василий, став ведущим хирургом, выбил для Игната назначение на должность старшего медбрата отделения. Это повлекло за собой повышение зарплаты, и Игнат, который, в отличие от своего фронтового товарища, обзавелся женой и дочкой, был Истомину очень благодарен, о чем не уставал напоминать при любом удобном случае. И при первом же удобном случае, которым стала выброшенная газета, он сдал Василия в НКВД.

Зачем он это сделал, для Васи так и осталось загадкой. Поступок Игната казался алогичным. Он не нес никакой выгоды лично для него, и Василию было странно, что, поддавшись на голос «черного человека» внутри себя, Игнат так легко разрушил то фронтовое братство, которое между ними установилось.

Впрочем, думать про Игната было неинтересно. Вспомнив про него на мгновение в душном и дымном пространстве вагона, Василий тряхнул головой, провожая некстати нахлынувшую мысль, и снова посмотрел в окно. Поезд стоял в Череповце. Именно сюда отправили высланного из Ленинграда Генриха, именно отсюда он отправился дальше, в Казахстан. И по иронии судьбы Василий, тоже высланный из родного города, проездом оказался именно здесь.

«Все в жизни повторяется», – подумал он равнодушно.

Это непривычное, убийственное равнодушие появилось в нем сразу после ареста. Как будто часть души отмерла, покрывшись потрескавшейся коркой. Где-то там, под коркой, остались живые мысли и чувства, но им не удавалось пробиться наружу, будто погребенным под застывшей лавой.

Так же легко, как будто скользя по поверхности, он вспоминал про последнюю встречу с Анзором Багратишвили. Того перевели из Азербайджана в Белоруссию, и по пути в новую часть он заехал на несколько дней в Ленинград, чтобы повидаться со старым другом. Было это всего за пару месяцев до Васиного ареста, и он благодарил судьбу, что она позволила им с Анзором свидеться до того, как его жизнь круто изменилась.

В пятидесятом году друг женился, а спустя положенные природой девять месяцев у него родился сын Гурам. Анзор, ссыпая пепел с папиросы, тыкал в лицо Василию фотографии, с которых улыбался щекастый двухлетний карапуз с темными кудрявыми волосами.

– Сын, сын у меня, Васька, – звонко кричал он, – наследник славного рода Багратионов!

– Послушай, наследник рода Багратионов, – улыбаясь от того, что он был чертовски рад его видеть, сказал Василий. – Я по твоим письмам знаю, что у тебя сын. Но ты послушай, что я тебе расскажу, у Генки тоже сын. Адольфом зовут, Адей.

– Адольфом? – Анзор еще больше выкатил свои черные навыкате глаза. – Погоди, в каком году он у него родился?

– В сорок третьем. Но ты не суди, Анзор. Им столько лиха пришлось хлебнуть, нам с тобой и не снилось. Я же ездил к нему, к Генке. В Казахстан ездил.

– Да ты мне писал, – Анзор все никак не мог прийти в себя от известия, что Генрих назвал сына Адольфом. – Я все понимаю, Васька. Трудно им пришлось. Но всей стране было трудно. Война же какая была. Кто-то невинно пострадал, да, но думаю, что большинство правильно сослали. Жестокое время – жестокие решения, да.

– Да погоди ты, не о том говоришь, – поморщился Василий. – Генка-то, несмотря на все свои несчастья, монеты твои сохранил. Ну, помнишь, клад Наполеона?

Анзор резко повернулся от окна, в которое курил.

– Да не может быть! – выдохнул он.

– А вот и может. Он и в блокаду смог их сохранить, и в ссылке. Ни одной монеты на себя не потратил, дурачок, хотя они торф ели, из навоза себе дом строили. Вот, смотри.

Подойдя к шкафу, он пошарил рукой под стопкой белья и вытащил на свет тугую колбаску с монетами. Звякнул, развязываясь, мешочек, выкатились на стол серебряные кругляшки с Петром Вторым на аверсе.

– Рубль 1727 года, – сдавленным голосом сказал Анзор. – Три короны на груди. Чистое серебро. Весит около тридцати граммов. – Он поднял на Василия горящие лихорадочным огнем глаза. – Васька, твой друг Генрих – большой души человек, да. Настоящий человек. Таких редко делают.

– Он умер уже, – горько ответил Вася. – От туберкулеза. Там, в Казахстане, и умер. Он мне сказал, что его на этой земле держала только необходимость вернуть тебе монеты. Вот он их мне передал и после этого умер, Анзор.

– Да, большой души человек. Светлая ему память. – Анзор немного помолчал. – Вот что, Вася, я тебе скажу. У меня сын. Мне ему эти монеты нужно передать как память о роде Багратионов. Это важно, да, – как всегда в минуты особого душевного волнения, у него вдруг прорезался грузинский акцент, абсолютно незаметный в обычной речи. – Но у твоего Генриха тоже сын, да. Пусть его и зовут Адольф, но он тоже Битнер. Поэтому вот это, – он высыпал монеты на стол, быстро отсчитал десять штук и ссыпал обратно в мешочек, который положил в карман, – вот это моему Гураму, да. Вот это, – он отсчитал еще десять монет, обернулся по сторонам в поисках подходящего кусочка ткани, не нашел, взял с подоконника газету и завернул монеты в нее, – это ты передашь Адольфу, когда он чуток подрастет. Вот поедешь в следующий раз в Казахстан и отдашь. А вот эти, – он пододвинул оставшиеся десять серебряных кругляшков на другой край стола, поближе к Василию, – эти тебе, Васька. Когда-нибудь у тебя тоже будет сын, не спорь, и я хочу, чтобы у него тоже осталась память о нашей дружбе. Это по-честному, да.

– Для Адольфа возьму, – кивнул головой Василий. – Это действительно правильно будет, Анзор. По-честному. Только в Казахстан ты сам съездишь и сам семье Генриха эти монеты отдашь. Хорошо? У меня они их не возьмут, я предлагал уже. А мне вообще ничего оставлять не надо. Я их во время войны не берег, и в голодные времена судьба меня их на хлеб обменять не искушала. Так что мне не за что, Анзор.

– Не важно, – тихо сказал друг, и его смоляные мохнатые брови сошлись на переносице. – Ты их привез, ты их тоже не продал, а до меня сберег. Я бы и не узнал, что они уцелели, да. Брось, Васька. Мы двадцать второго июня сорок первого года их втроем рассматривали. Ты, я и Генрих. Вот на троих и поделим. Нашим детям.

– Так нет у меня детей, – слабо возразил Вася.

– Будут, Васька, я точно знаю, обязательно будут. Адольфа я найду. Обязательно найду, обещаю. И давай больше не будем об этом говорить.

Больше они об этом действительно не говорили. Три дня мотались по любимым местам в Ленинграде, смотрели, как разводят мосты, сходили в Эрмитаж, сбегали в родной институт, Василий познакомил Анзора с персоналом Александровской больницы. Вскоре друг уехал к месту нового назначения, а Василия спустя пару месяцев сослали в далекую Вологодскую область, по которой и полз сейчас беспощадный поезд-удав, оставляя позади все, что Василий любил, все, что было ему когда-то дорого.

«Что ж, я как перекати-поле, нет у меня ничего за спиной, все ушло. Родители, Анна, друзья, работа… Нет у меня корней, и впереди тоже ничего не будет, – горько думал Василий, сжимая в кармане пиджака сверток с десятью серебряными монетами. – Так не все ли равно мне, где жить?»

В такт его мыслям стучали колеса поезда, равнодушно наматывающие километры пути, поезд мчался по незнакомым местам. Но смотреть в окно у Василия не было ни сил, ни желания.

Наши дни

Поезд мчал Василису по знакомым местам. Совсем скоро должно было показаться веселое разноцветье куполов Сергиева Посада. Однако в окно Василиса против обыкновения не смотрела и грибов под елками на насыпи не выглядывала. Не было у нее на это ни сил, ни желания.

В Сергиевом Посаде ей нужно было сходить. Дальше до деревни Авдеево предстояло добираться либо на автобусе, либо на такси. На автобусе выходило дольше и не так комфортно, зато на такси накладнее. Кроме того, в планы Василисы не входило привлекать к себе особое внимание местных жителей, а такси в этих местах вряд ли сошло бы за обыденное явление. Так что, тяжело вздохнув, Вася все-таки решила, что дальше поедет на рейсовом автобусе.

Решение отправиться в деревню, неподалеку от которой погиб Вахтанг, было совершенно спонтанным. Если бы Василиса хорошо подумала, то ни за что бы не стала ввязываться в подобную авантюру. А это была авантюра, к бабке не ходи.

Она никогда не слышала, чтобы Вахтанг в разговорах упоминал эту деревню. В его жизни, скорее всего, с ней не было ничего связано, но тем не менее убили его именно здесь. По версии следствия, причины убийства, несомненно, надо было искать в городе, в котором они жили.

– Понимаете, Василиса Александровна, – говорил ей майор Бунин, расхаживая по своему маленькому кабинету, – я вам из своей богатой практики говорю: любое убийство чаще всего осуществляется на основе эмоций. Они лежат на поверхности. Зависть, ревность, корысть, профессиональные неудачи – вот основные причины, по которым люди лишают жизни себе подобных. Место в данном случае значения не имеет, уж поверьте моему опыту.

– Но почему? – слабо сопротивлялась Василиса. – Вахтанг мог оказаться в этой деревне совершенно случайно, сойти с поезда, отправиться за грибами, да что угодно. И там, в лесу, ему мог встретиться совершенно незнакомый человек, с которым он поспорил, поссорился, и тот ударил его топором.

– Нет, не сходится, – покачал головой Бунин. – Ну что такого мог сделать или сказать Багратишвили встреченному им незнакомцу, чтобы тот его убил? Объяснение может быть только одно: у него с собой было что-то ценное, на что этот незнакомец позарился. Тогда опять же возникает вопрос, зачем и кому Багратишвили повез это ценное.

– Но этот кто-то, по вашей логике, должен находиться в Авдеево.

– Не факт… Они могли договориться встретиться в Авдеево, но никто никогда не слышал, чтобы Багратишвили упоминал название этой деревни. Как бы то ни было, но переговоры о поездке он вел отсюда, из города. Поэтому в первую очередь мы должны выяснить, что произошло именно здесь.

– Но в Авдеево… – пискнула Василиса. Бунин не дал ей договорить.

– Конечно, там тоже работают оперативники, – сказал он успокаивающе. – Пока ни один человек не признался, что знал Багратишвили. В деревне он не появлялся, это точно. Так что основная версия – это все-таки личные неприязненные отношения, возможно, на почве ревности.

На этих словах Васе показалось, что майор как-то многозначительно посмотрел на нее. По крайней мере, его взгляд ей не понравился. Она уже устала от того, что находится под подозрением, прекрасно понимая при этом, что поводы ревновать Вахтанга были не только у нее.

Невольно Вася вспомнила разговор, который состоялся примерно год назад все с той же театральной реквизиторшей Катей, которую она случайно встретила в торговом центре. Болтушка Катя обрадовалась не столько ей, сколько прекрасному поводу посплетничать, впилась в Васю намертво и потащила, без всякого на то Васиного желания, в маленькое кафе с холодным чаем и невкусными пирожными.

– Привет, Васька, – болтала она без умолку. – Здорово, что встретились. Вот уж никак не думала тебя тут увидеть. Бывают же такие совпадения. Ты чай будешь черный или зеленый? Зеленый, он полезнее, но по мне, так ужасно невкусный. Я больше черный люблю. Но девчонки в театре говорят, что черный пить – дурной тон и плохой вкус, так что я пью зеленый, давлюсь, но пью. Ты-то какой будешь?

Василиса как раз предпочитала зеленый, о чем и сказала вполголоса. Катя ей, естественно, не поверила и подмигнула заговорщически, мол, понятно, тоже блюдешь фасон.

Разговор недолго повертелся вокруг общих театральных знакомых, до которых Василисе никогда не было ни малейшего дела, а потом, естественно, перескочил на Вахтанга.

– Вы что, совсем не общаетесь? – блестя глазами от любопытства, спросила Катя.

– Совсем.

– Ну и правильно, он знаешь кто? Бабник! Вот кто. От таких мужиков, как Вахтанг, надо держаться подальше.

Василиса, в принципе, была полностью согласна с таким выводом, но в устах Катьки он звучал как-то особенно неприятно. Соглашаться с Катькой, поливающей Вахтанга грязью, не хотелось.

– Ой, я тебе чего расскажу, – глаза Кати даже расширились от предвкушения собственного рассказа. – Ты ж точно не знаешь. У нас-то в театре такой скандал был! Помнишь бухгалтершу нашу, Олю? Ну, такая, с толстой косой.

Бухгалтершу Олю Вася не помнила.

– В общем, когда Вахтанг тебя бросил, он с ней роман закрутил.

– Он меня не бросал, – автоматически поправила Катю Василиса. – Я сама от него ушла.

– Ну да, ну да, сама, – Катька подленько захихикала, но тут же оборвала смех, чтобы продолжить рассказ. – В общем, это не важно. В общем, после того как его вобла Нина приехала и вы с ним расстались, он начал с Ольгой спать. То есть он и раньше с ней, бывало, спал, еще при тебе, – она покосилась на невольно побледневшую Василису, – а тут у них прям бурный роман начался. Все о нем узнали, короче. В общем, выяснилось, что Оля эта беременная. Ну, Вахтанга на такие сказки было никогда не поймать, так что он ей сказал, что ребенок не его, признавать его он не станет и пусть Ольга делает аборт.

– А она? – Василиса невольно заинтересовалась этой историей.

– А она сказала, что не дура в тридцатник аборт делать, что ей давно уже рожать пора и что ребенка она оставит, а Вахтангу придется за это ответить.

– Ну и как, ответил?

– Ага, – Катя довольно расхохоталась, – в общем, Ольга эта в декрет ушла, сыночка родила, до года в театр не показывалась, а потом, хоп, и подала на генетическую экспертизу в целях установления отцовства. Вахтангу некуда деваться было. Так что с месяц назад был суд, отцовство признали и алименты нашему Вахтангу Гурамычу присудили выплачивать. Представь? – Девушка снова залилась веселым смехом.

Когда она смеялась, то становилась похожа на крысу. По крайней мере, глядя на ее мелкие острые зубки и тонкую мордочку, Василиса представляла именно большую серую крысу с тонким, облезлым хвостом.

– Когда вы узнали про то, что у Багратишвили есть ребенок? – уточнил у Васи майор Бунин.

– Прошлым летом, – пожала плечами Василиса. – Точнее, в сентябре, наверное.

– И жена его, Нина Веденеева, про это, получается, знала?

– Выходит, так, – пожала плечами Вася. – Мне сие неведомо.

Оставив следствие разбираться с женами, любовницами и детьми Вахтанга, Василиса приняла странное и нелогичное решение съездить в Авдеево, чтобы посмотреть на место преступления своими глазами.

Выйдя в Сергиевом Посаде, она испытала легкое дежавю. Точно так же она озиралась на незнакомом перроне, не зная, куда идти дальше, когда отстала от поезда в юности. Передернув плечами, Вася подхватила сумку и направилась к привокзальной площади. Автовокзал она нашла довольно быстро, и даже автобус в Авдеево уходил всего через двадцать минут, что Василиса сочла добрым знаком. Спустя час она уже ступила на разбитый асфальтовый круг, на котором разворачивались заезжающие в Авдеево автобусы.

Напротив покосившейся обшарпанной железной остановки высилась полуразрушенная, но удивительно красивая церковь. Василиса даже непроизвольно ахнула, увидев это великолепие.

– Что, нравится? – У церкви стояли три аккуратные старушки, которые невольно рассмеялись при виде искреннего Васиного восторга.

– Очень, – честно ответила она. – А скажите, пожалуйста, тут у вас можно комнату снять?

– Надолго ли? – одна из старушек полоснула Васю острым и откровенно недобрым взглядом.

– Да дней на десять, – неуверенно сказала та. – Я в отпуск приехала, захотелось от города отдохнуть, за грибами походить, за ягодами.

– Ну, этого добра у нас навалом, – вторая старушка смотрела на Василису вполне благосклонно. – А комнату… Дойди вон по этой дороге до второй отворотки направо, там в третьем с угла доме бабка Ангелина живет. Улица Полевая, дом пять, на ем написано. Она комнату точно сдаст, у ей каждая копейка на счету.

Бабки снова весело засмеялись, видимо, о чем-то своем, понятном только им. Перехватив сумку, Василиса зашагала по асфальтовой дороге, по которой только что приехала в деревню, обратно, до второго проселочного отворота.

По пути она вертела головой, составляя первое впечатление о месте, в котором оказалась. Авдеево было большой жилой деревней, с добротными домами, крепким и работающим магазином, заколоченным зданием школы, клубом с крупной надписью «Библиотека» и высокими зарослями нескошенного борщевика по краям улиц.

У дома номер пять на улице Полевой борщевик был скошен. Аккуратный ровный забор, выкрашенный в радостный желтенький цвет, вселял оптимизм. Василиса толкнула калитку и вошла во двор. Ей под ноги бросилась маленькая кудлатая собачонка, зашедшаяся в истошном лае.

– Варежка, цыц, а ну пошла! – на крыльце появилась дородная женщина в цветастом фартуке, замахала на собаку руками и через приставленную ко лбу ладонь, хотя день задался дождливый и солнца не было и в помине, посмотрела на Васю.

Имя удивительно подходило к лохматой, будто связанной из мохера собаке, так что Василиса невольно засмеялась.

– Здравствуйте, – сказала она вежливо, обращаясь к бабке Ангелине. Впрочем, назвать ее бабкой можно было лишь с большой натяжкой. Перед Василисой стояла женщина лет шестидесяти пяти, полная, с коротко стриженными и тщательно окрашенными волосами, не в бесформенном халате, а в удобном плисовом домашнем костюме и резиновых шлепанцах. Шлепанцы представляли собой не распространенный дешевый рыночный вариант китайского ширпотреба, а так называемые кроксы, причем, это Василиса успела заметить, довольно хорошего качества.

– Здравствуй, коль не шутишь, – отозвалась женщина и замолчала, позволяя Василисе объяснить, с чем пожаловала.

– Мне сказали, что у вас можно комнату снять. Мне ненадолго, дней на десять.

– Комнату? – Ангелина помолчала, пожевав губами. – Комнату можно. А ты зачем, красавица, в наши места-то пожаловала? У нас тут дачников нечасто встретишь.

– Да вот, на работе неприятности, захотелось в деревенскую глушь сбежать, спрятаться от всех, – зачем-то соврала она. – Я в деревне никогда не бывала, захотелось новых ощущений, да и за границу отдыхать нынче не поедешь. Дорого.

– Да, кусается нынче заграница, – согласилась Ангелина. – Это точно. А почему нашу деревню выбрала?

– Да в Москву как-то ехала и в окно увидела, – Василиса выдала эту полуложь-полуправду довольно решительно, – а когда появилась необходимость передохнуть, то вспомнилось.

– От хахаля, что ли, сбежала? – Бабка решила проявить проницательность, а Василиса решила, что не будет ее разочаровывать.

– Ну, можно и так сказать, – согласилась она. – Так сдадите комнату?

– Сдам, чего ж не сдать, – Ангелина отошла от входной двери и сделала приглашающий жест рукой. – Проходи. Дверь в горницу направо. Дом у меня большой, как видишь, а я в нем одна. Дочка в городе, сын вообще в Питере, так что места навалом. Ты кроссовки-то свои в сенях снимай, половики мне не топчи. Вон твоя комната будет, по коридору налево. К вечеру баню натоплю, помоешься с дороги. Столоваться у меня будешь?

– Да, если можно. Я же тут ничего не знаю.

– Так чего знать-то, молоко парное беру, творог, яички домашние, – Василиса сглотнула, вспомнив все эти с детства знакомые вкусности. – Ну, тогда за комнату и еду – тыщу рублей в день. Как? Потянешь?

– Потяну, – решительно сказала Василиса, в уме попрощавшаяся с десятью тысячами. Денег было жалко, потому что доставались они тяжело, выматывающими душу ночными дежурствами. Впрочем, она надеялась разузнать все быстро, чтобы не задерживаться на десять дней, а значит, от ее расторопности зависела и существенная экономия по деньгам.

– Значит, договорились, – Ангелина хлопнула себя по плотным бедрам. – Сейчас я тебе молочка налью. А на ужин картошку сварю, я уже свежую подкапываю.

– Так рано же еще, – удивилась Василиса, – какая же картошка в середине июля, ее, поди, только окучили недавно? – И тут же выругала себя за длинный язык. Впервые приехавшей в деревню особе неоткуда было знать жизненный цикл растения «картофель обыкновенный».

Но Ангелина не заметила ее промаха.

– Рано посадила, рано и подкапываю, – довольно сообщила она. – У меня в хозяйстве вообще все к рукам. Любить хозяйство надо, тогда все получаться и будет.

– Ну да, как в любом деле, – подхватила Василиса, чтобы перевести разговор на другое. – Я тогда пойду вещи распакую. Мне как вас называть-то удобнее?

– Да зови тетей Ангелиной, – хозяйка махнула рукой. – А тебя?

– Васей. Василисой, – поправилась девушка.

– Ну надо ж, как кота приблудного, – Ангелина покачала головой и степенно выплыла из горницы в сени, застучала там крынками.

– Нормальная реакция, – пробормотала Василиса и пошла разбирать свою дорожную сумку.