Текст книги "Февральская сирень"

Вскочив на ноги и смешно растопырив руки, она бросилась наперерез, стараясь закрыть собой сына.

– Вы что, головой ударились? – невозмутимо спросил «маньяк». – Чего орете, как заполошная? И что означают вот эти ваши странные прыжки и ужимки?

Неподалеку появилась Инна. Вид у нее был сердитый.

– Ты что, позвонить не могла, что уже их нашла? – возмущенно спросила она. – Я уже полпарка оббегала. А они вот, ведут светскую беседу. Ты в снегу-то вся почему? Здравствуйте, меня зовут Инна. – Последние слова предназначались уже Дмитрию.

– Инка, не подходи, у него нож, – сказала Лелька, по-прежнему стоя между сыном и Дмитрием.

– Какой нож? Вы точно головой ударились, – удивился тот, протягивая вперед руку, в которой оказался… небольшой фонарик. – Женщины, мне кто-нибудь может объяснить, что это вы тут устроили?

– Просто мама нас потеряла, – догадался Макс. – Она всегда с ума сходит, когда думает, что со мной что-то случилось. Никак не может поверить, что я уже взрослый.

– Да где тут теряться-то! – Дмитрий искренне засмеялся, переводя взгляд со взъерошенной Лельки на невозмутимо прекрасную Инну и весело улыбающегося Макса. Цезарь, не в силах сдержать переизбыток чувств, скакал рядом, норовя лизнуть кого-нибудь в лицо. Лелька поняла, что выглядит глупо. Надо было срочно спасать положение. Облегчение от того, что с Максом все в порядке, накрыло ее с головой, как морской прибой. Напряжение спадало, унося с собой страхи. На смену ему приходила злость. То ли на кинолога, то ли на себя саму. Она не понимала.

– Я думала, что вы маньяк с Митинского пустыря, – выпалила Лелька. – И что вы утащили куда-нибудь Максима, чтобы убить.

– Что-о-о-о-о?! – Возмущенные возгласы Дмитрия и Максима слились воедино. – Да вы с ума сошли!

– Мама, ты с ума сошла!

– Да как вам вообще это в голову взбрело? – спросил Дмитрий, раздраженно пряча фонарик в карман на широкой штанине. – Вы что, детективами увлекаетесь?

– Детективами увлекаюсь я, – включилась в разговор Инна, решившая, что подругу срочно нужно спасать. – Разрешите представиться, я журналист газеты «Курьер» Инесса Перцева. Специализируюсь на криминальных расследованиях.

– Да по хрен мне, кто вы, – грубо ответил Дмитрий. – Вы что, обе совсем ненормальные?

– Мы нормальные. – Лелька уже обретала спокойствие, а вместе с ним уверенность в себе. – Что я должна была подумать, если вы потащили нас на пустырь, где орудовал маньяк, а спустя пару часов там нашли очередной труп? И еще вы сказали, что занимаетесь исключительно с семьями, где растут парни, а потом пропали вместе с моим сыном? Я же даже фамилии вашей не знаю.

– Вообще-то для вывода, что я серийный убийца, этих аргументов маловато, – сухо заметил Дмитрий. – Но вижу, вы так не считаете, так же как ваша подруга. В противном случае она вряд ли поперлась бы вместе с вами на прогулку. Хотели убийцу поймать? – осведомился он у Инны. Та независимо кивнула. – Ох, женщины, женщины… И вы еще удивляетесь, что я предпочитаю иметь дело с мужской частью человечества! Ладно, чтобы вас успокоить, представлюсь. Так-то это хорошо, что вы такие бдительные. Меня зовут Дмитрий Воронов, я действительно кинолог, работаю в службе спасения. Собак служебных натаскиваю. А в свободное время тренирую домашних. Вот и все.

– То есть никакого личного интереса к Митинскому пустырю у вас нет, и то, что мы там тренировались, а собака нервничала, это простое совпадение? – Лельку было не так-то просто остановить, когда она стремилась дойти до самой сути.

– Я правда не знаю, почему ваша собака так странно себя вела, – сказал Дмитрий. – Я бы очень хотел это знать, но не знаю. А интерес, как вы это называете, к Митинскому пустырю у меня есть. Глубокий личный интерес. Дело в том, – Лелька внимательно посмотрела ему в лицо, заметив изменение в тембре голоса, – что пять лет назад на этом пустыре у меня убили сына.

Инна длинно присвистнула.

– Миша Воронов, – сказала она, блеснув глазами. – Семнадцать лет. Первая жертва митинского маньяка. Так, значит, вы его отец. Вы узнали о том, что началась новая волна убийств, и решили своими глазами посмотреть на место преступления. А чтобы все выглядело естественно, прикрыли свой интерес тренировкой с собакой. На тот случай, если убийца приглядывает за этим местом.

– Да. Именно так. – Он строго посмотрел на Инну. – Я надеюсь, вы не станете про это писать?

– Не деревянная, – обиделась та. – Я прекрасно понимаю, что можно делать, а что в интересах следствия не стоит. Кстати, если мне не изменяет память, когда произошло первое преступление, вы в милиции работали? Я еще пыталась с вами встретиться, но у меня не получилось.

– Работал. – Дмитрий склонил голову. – Потом ушел. Сейчас тренирую собак. А встретиться со мной у вас тогда действительно вряд ли бы получилось. Я и сейчас рассказываю вам об этом только затем, чтобы некоторые впечатлительные дамочки меня не боялись. – Лелька смущенно хихикнула.

– Простите меня, – сказала она. – Но вы правда очень подозрительно выглядели.

– Да ладно. – Он махнул рукой. – Вот что, дамы. Сейчас, когда все разъяснилось, я вам предлагаю пойти погреться в машину. Вы ведь на машине приехали? – спросил он у Инны. Она кивнула. – Вот и посидите там. У вас прямо глаза горят, так хочется пообсуждать все, что тут произошло. А мы с Максимом еще пару кружков с Цезарем сделаем и к вам присоединимся. Или вы все еще меня боитесь?

Лелька молчала, потому что оставлять Максима наедине с посторонним человеком ей не хотелось. Свою историю он вполне мог выдумать, но Инна решительно потянула ее за рукав куртки.

– Мы не боимся, – сказала она. – Я вас видела тогда, пять лет назад. Я приходила в управление, и мне вас показывали. Вы – это действительно вы, бывший мент Дмитрий Воронов. То, что вы не митинский маньяк, я ручаюсь. Пойдем, Лель.

– Блин, я такой дурой никогда в жизни себя не чувствовала, – устало сказала Лелька, залезая в машину. – Вот ведь правду говорят, что у страха глаза велики. Напридумывала себе всего.

– Ну, так-то ты не сильно ошиблась, – заметила Инна, заводя двигатель. – То есть он имеет отношение к Митинскому пустырю. Просто оно у него со знаком плюс, а не со знаком минус.

– Ничего себе плюс! Он в жизни испытал то, чего я больше всего на свете боюсь. Потерял сына.

– Надо будет из него как-нибудь подробности повытягивать, – задумчиво проговорила Инна. – Дело-то обрастает все новыми эпизодами. Газету будут рвать, как горячие пирожки.

– Инка, не смей! – Голос Лельки задрожал. – У него даже лицо изменилось, когда он про это говорил. И голос тоже. Не надо делать человеку больно, заставляя вспоминать весь этот ужас.

– Ему об этом ужасе каждое новое убийство напоминает, – возразила Инна. – И раз он мент, хоть и бывший, то думаю, что поедом себя ест, что маньяк до сих пор на свободе. Скорее всего он ведет собственное расследование. И я очень хочу быть рядом, когда его поиски увенчаются успехом.

Глава 7
Веселый клоун, грустный клоун

Если тебя никто не догоняет, значит, ты отстал.

Хань Сян-цзы

Он проснулся как от толчка. С ним такое часто бывало. Какая-то мысль приходила во сне, даруя спасение и выход из тупика, в котором он оказался, и он просыпался, вскидываясь на кровати и тут же понимая, что обманутый сонными видениями мозг вновь ничего не зафиксировал, а значит, ничего не изменилось. Да и вряд ли изменится.

Каждый раз он пытался усилием воли заставить себя не переходить от сна к яви, чтобы, оставаясь за зыбкой гранью реальности, досмотреть свой сон до конца, точно узнать рецепт будущего счастья, зафиксировать его в сознании, но у него не получалось. Только появляясь, тоненькая ниточка мысли разрывала сон в клочья, заставляя сесть в кровати с тяжело бьющимся сердцем и мокрой на груди футболкой.

С детских лет он всегда спал в футболке. Его жена, оставшаяся в мрачном, тяжелом прошлом, тогда, когда они еще были настоящей семьей, немало издевалась над этой его причудой, в которой ей виделось что-то немужское, ненастоящее.

– Ты не мужик! – Эту мысль она только однажды сформулировала во всей ее четкой жестокости. Перед тем как уйти, оставив его барахтаться в трясине боли и выть от безысходности. А до этого лишь намекала, высмеивая и эту футболку, и частые, по нескольку раз в день, звонки матери, и любовь к мальчиковым игрушкам, которыми он не наигрался в детстве.

Совершенно некстати он снова вспомнил, как с увлечением ползал по ворсистому ковру, разглядывая огромного робота на батарейках, подаренного сыну бабушкой. Робот доставал ему до колена, ходил, поднимая руки, поворачивая голову, мигал разноцветными огоньками и, кажется, даже что-то говорил. Двухлетний сын, для которого еще великоваты были такие игрушки, потерял к роботу интерес минуте на третьей, а он все вертел его, включал, выключал, пытаясь объяснить малышу, какой это на самом деле классный робот, и улыбался во весь рот, испытывая в тот момент настоящее всеобъемлющее счастье.

– Ты ребенок, гораздо больший, чем Минька, – снисходительно сказала жена, наблюдая за его действиями. Уже тогда, в самом начале их семейной жизни, она относилась к нему снисходительно.

Эта картина – робот на ковре, он сам, сидящий с идиотской улыбкой на фоне залитого солнцем окна, двухлетний Минька, увлеченно сопящий над плюшевым медведем, гораздо больше подходившим ему, чем новый робот, чуть надменная улыбка на красивом личике жены – накрыла его с головой, ударила под дых, заставив замычать и согнуться пополам, прижимая руки к солнечному сплетению, откуда расползалась по всему телу коварная жгучая боль, лишающая способности соображать.

– Ваша язва, батенька, исключительно на нервной почве, – так объяснял его странные, мучительные приступы, всегда накатывающие коварно, без предупреждения, старенький доктор Самуил Семенович, который тоже был одним из немногих приветов, доставшихся ему из детства. Мама при всех недомоганиях возила его к Самуилу Семеновичу, которому верила безоговорочно. От его ласковых, всегда теплых рук, разительно отличавшихся от рук участковой докторицы (у той они были просто ледяные, от их прикосновений он всегда покрывался гусиной кожей), проходили и кашель, и ангина, и подростковые мигрени.

Миньку жена старенькому доктору не доверяла, водила в расположенную неподалеку от дома платную детскую клинику, а Димка даже во взрослом возрасте продолжал лечиться только у Самуила Семеновича, первым поставившего неутешительный диагноз маме. Мама, Минька – все это теперь было в прошлом, из непроглядной пелены которого и приходила к нему, подкрадываясь, злая боль в желудке. А доктор был связующей нитью, тянущейся из прошлого. Этаким Хароном, передающим приветы с другого берега реки Стикс.

Превозмогая боль, он стащил себя с дивана, дошлепал до кухни и щелкнул кнопкой чайника. Настенные часы показывали четыре утра – самое страшное время, разделяющее мир на ночь и день, мрак и свет, смерть и жизнь. Все ночные кошмары, периодически его терзающие, впивались в его беззащитную голову как раз около четырех утра. После того как удавалось мучительно вырываться из их острых когтей, он уже боялся снова заснуть, до рассвета вертелся без сна и считал минуты до звонка будильника.

Выпив стакан теплой воды (именно теплой и маленькими глоточками, молодой человек, так учил Самуил Семенович), он осторожно выпрямился, чувствуя, как спазмы острой боли отступают, пусть на время, но все-таки сдавая позиции. Запив две таблетки но-шпы еще одним стаканом теплой воды, он поплелся обратно в комнату, на продавленный диван, на котором теперь предстояло коротать время до утра без всякой надежды на сон.

Откинувшись на подушку в цветастой, изрядно замусоленной наволочке (вечно ему лень поменять постельное белье), он вдруг подумал о своей новой клиентке Любе, воинственной хозяйке пса Цезаря. И невольно улыбнулся, вспомнив, как она, приняв его за убийцу, загораживала собой сына, пытаясь спасти от надвигающейся беды. Наивная, она не знает, что от беды нельзя спасти. Беда не бежит навстречу наперевес с ножом. А подкрадывается на мягких лапах, чтобы захватить тебя в плен беззащитного, не готового к атаке.

Утренние мысли и сопровождающая их вязкая мутная боль для него всегда имели цвет. Серые они были, как снег на месте преступления с отпечатавшимися на нем следами грязных башмаков. Как запрокинутое лицо Миньки, неживое, на глазах становящееся чужим. Как больничная простыня в палате у мамы.

Мысль о Любе Молодцовой была ярко-красной. Радостной, как транспаранты и флаги на демонстрациях 1 Мая, на которые он очень любил ходить в детстве. Другие не любили и всячески пытались «откосить», а ему нравились и пестрые колонны, и трепещущие на ветру флаги, и бумажные цветы, привязанные к веточкам с первой робкой листвой. 1 Мая навсегда осталось для него окрашенным в цвета праздника. И именно с этим весенним буйством красок ассоциировалась у него едва знакомая и не очень-то ему симпатизирующая Люба.

Она была такая… приятная. В меру аппетитная, с соблазнительными крупными формами, но не толстая. Между достаточно большой грудью и крепкой попкой наблюдалась тонкая, хорошо оформленная талия. Размер пятидесятый она носила, не меньше. Но ее это совсем не портило.

В своей прошлой жизни он много лет скрывал, что ему нравятся именно такие женщины. Его жена была худой и плоской и все равно постоянно сидела на диетах, ожесточенно пресекая появление на своих боках хотя бы грамма жира. Иногда в постели он в прямом смысле слова кололся о ее острые коленки и локти. Полежать на ее коленях было невозможно в принципе. Никто ведь в здравом рассудке не будет лежать на стиральной доске.

Потом, уже после развода, он много лет не мог смотреть на худых женщин без содрогания. Он вообще предпочитал на них не смотреть, выбирая для удовлетворения своих естественных потребностей проверенных проституток из борделя. Упаси господи, не худых. Впрочем, и это происходило довольно редко. Темперамент у него был достаточно спокойный, а под воздействием водки и вообще напоминал о себе не чаще раза в месяц-другой.

Такие несущественные детали, как цвет женских глаз или волос, при подобном подходе вообще не имели никакого значения. Он с изумлением понял, что разглядел и запомнил, что эта Люба была светленькая и сероглазая. С тяжелым узлом волос, низко собранным на затылке шпильками. Такую совершенно несовременную прическу всю жизнь носила его мама.

Мама была тоненькая и хрупкая. А эта, сразу видно, крепко стоит на земле. Боевая девка, ей-богу. В школе он дружил именно с такими, не очень-то доверяя тихоням и отличницам. У таких, как Люба, списать было, конечно, нельзя. Зато удавалось стрельнуть сигаретку за школой, вместе сбежать с уроков, чтобы повозиться на куче макулатуры в школьном сарае, а потом, разгоряченными и счастливыми, как ни в чем не бывало вернуться к следующему уроку.

Мама его подружек не одобряла. Ей нравились как раз отличницы, старательно зубрившие правила, необходимые для поступления в институт. Тонкие трепетные натуры, хранящие добродетель нетронутой до самой свадьбы. Он был настолько уверен, что это единственный подходящий вариант для женитьбы, что именно так и женился. Встречался с одними – веселыми, крепкими и разбитными. С ними ходил на футбол и пил портвейн в парке. С ними спал. А женился на другой, о чем потом сто, нет, тысячу раз пожалел.

Его семейная жизнь была окрашена в темно-фиолетовый цвет. Она целиком и полностью состояла из запретов. Туда не ходи, того не делай, таким тоном не разговаривай. Он привык к тому, что плохой муж. Не романтичный, мало зарабатывающий, устающий на немыслимой, собачьей, грязной работе. Привыкнуть к мысли, что он еще и плохой отец, который не смог уберечь своего единственного сына, было гораздо труднее. Невозможно было привыкнуть. За пять лет он так и не смог.

Как же получилось, что все яркие краски жизни остались в далеком детстве? Унылый фиолетовый, безнадежный серый, вязкая чернота, заливающая пространство под воздействием водки, рыжий, в который для него были окрашены собаки и все, что с ними связано, – только из этих цветов состоял калейдоскоп его повседневной реальности. Ярко-красная Люба возникла в ней неожиданно и как-то… естественно.

Ему нравилось смотреть, как она разговаривает, как двигается ее горло, смешно шевелится кончик носа, как темнеют ее серые глаза, когда она злится, и как белеют, когда пугается. Ему было интересно, какова она в постели. Уже много лет ни одна женщина не вызывала у него подобного интереса. Все было и так понятно – либо стискивающая бедра и зубы весталка, отдающая свое тело на поругание из супружеского долга, либо доступная, но равнодушная жрица любви, отрабатывающая купленные полчаса честно, но без эмоций.

Много лет он был эмоционально мертв. Боль и безнадежность завоевали все пространство внутри его головы, сердца и той особой зоны в организме, где было положено жить душе, вытеснив оттуда радость, интерес, восторг, любовь, желание.

Любовь Молодцова была живая. И за две их короткие встречи он успел почувствовать, что рядом с ней неожиданно для себя если не оживает, то хотя бы начинает оттаивать.

– Ма-а-ам! Мама-а-а-а, ты где?! – Вернувшийся с вечерней прогулки сын громко орал из прихожей. Видать, от переизбытка чувств. – Ма-а-ама, ты пришла уже или еще нет?!

– Пришла я, пришла. – Лелька вышла их кухни, привычно притянула немного упирающегося сына к себе (последние пару лет он стеснялся особых проявлений нежности, считая, что уже вырос) и ловко чмокнула в макушку. Это было непросто, потому что сын уже давно был выше ее. – По какому поводу бурные восторги?

– Помнишь, мы вчера в парке черно-белую собаку видели? Ну, когда ты еще Диму маньяком обозвала?

– Ах, он уже и Дима! – Лелька внимательно посмотрела на сына. – Он тебе разрешил так себя называть?

– Ну да. Сказал, что Дмитрий – это очень официально, а мы не на приеме в Администрации Президента.

– Можно подумать, он там был, – пробормотала Лелька – воспоминания о вчерашнем позоре ее нервировали.

– Мам, так ты собаку помнишь или нет?

– Ну, помню.

– Я с ней познакомился. То есть с хозяином ее. Его Серегой зовут. Он в техникуме машиностроительном учится. Мы с ним теперь дружим и решили вместе гулять. Ну, то есть утром по отдельности, потому что нам на учебу в разное время. А вечером вместе, когда у нас с Димой тренировок нет. У него собака знаешь какой породы?

– Не знаю, – пряча улыбку, ответила Лелька. Ее обычно невозмутимый сын, для которого не существовало ничего, кроме адвентивных почек, библиотеки генома, культуры каллусных тканей и прочих терминов, используемых в физиологии растений, махал руками в возбуждении. Глаза его горели.

– Лендзир. Это ньюфаунленд, то есть водолаз. Только они черные, а лендзиры – белые в черных пятнах. Ты помнишь, какой он здоровый, почти с Цезаря! А ему всего семь месяцев, то есть он еще щенок и будет дальше расти. Мама, он такой классный! Он только Серегу за хозяина принимает. Если Серега в своей комнате утром спит, то его мама даже разбудить не может, потому что Бред рычит и даже укусить может. Это щенка так зовут – Бред.

– Ну и хорошо, что у тебя приятель появился. Из машиностроительного техникума, – не преминула поддеть Лелька. У ее сына, родившегося у парикмахерши и водителя, был непомерно развит снобизм, правда, не социальный, как когда-то у ее директрисы, а интеллектуальный. Тех, кто в силу каких-либо обстоятельств не получил высшего образования, сын за людей не считал. Слушая его рассуждения на эту тему, Лелька всегда тихо благодарила судьбу, что все-таки, пусть и заочно, окончила институт бизнеса. – Вместе гулять веселее. Да и не страшно. Никто не обидит.

– О, мам! Насчет обидит. Вот было бы здорово с Цезарем в школу прийти. И с Бредом заодно. А то у нас новый физкультурник. Такой противный. Злой, ужас!

– Что значит злой? Он что, вас бьет или кричит на вас? – встревожилась Лелька. В гимназии у Гоголина таких вещей отродясь не бывало.

– Ну, ты что, нет, конечно. Мы же уже взрослые все-таки. Многие уже бреются. Как нас обидишь? Но он человек – очень плохой. У него глаза злые. Мне он не нравится.

– Подуу-умаешь. Мне вон твой Гоголин тоже не нравится, а ты его обожаешь, – засмеялась Лелька.

– Я его не обожаю, а уважаю, – рассудительно заметил Максим. – Это разные вещи. Александр Васильевич – настоящий профессионал. Он столько знает, что мне и не снилось. Кстати, он мне предложил дополнительно заниматься, после уроков. Нам через два месяца на олимпиаду ехать, надо подтянуть кое-что. Если я ее выиграю, то в МГУ без экзаменов возьмут. Есть за что упираться.

– А где заниматься? – Лелька почему-то встревожилась.

– Как где? В лицее, конечно. Три раза в неделю задерживаться на часик. Я тебе к тому говорю, что приходить буду не раньше шести. Чтобы ты ненароком ОМОН не вызвала.

– Хорошо, – кивнула Лелька. – Не буду вызывать ОМОН. А сколько эти твои дополнительные занятия стоят?

– Мам, ты что, заболела? Гоголь же принципиально денег не берет. Он даже с парнями из других школ бесплатно занимается, если считает, что у них есть шанс в нормальный вуз поступить. И тоже бесплатно. А уж с нами-то сам бог велел. Я же на предстоящей олимпиаде – золотая надежда лицея! Представляешь, стану чемпионом России!

– Хвастун ты, Макс. – Лелька засмеялась. – Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Ты еще подготовься сначала к этой самой олимпиаде.

– Теперь точно подготовлюсь, – убежденно сказал сын, – раз Гоголь индивидуальные занятия предложил, то это уже высший класс. Он редко кому предлагает.

– Значит, ты особенный, – горделиво заключила Лелька и снова чмокнула не успевшего увернуться сына в затылок. – Иди собаку кормить, а то мы тут стоим, как неродные, в прихожей, а он пустыми мисками гремит. – Появившийся в кухонном проеме пес действительно уже смотрел на них укоризненно.

Проконтролировав процесс кормления собаки и быстренько спроворив ужин Максиму, Лелька поднялась к себе в спальню. Уставшие за день от беготни на каблуках ноги гудели. Каблуки Лелька носила принципиально. Это было ее секретное оружие, с помощью которого она покоряла мир, нанизывая на тоненькие шпильки мужские сердца и пронзая завистью женские души.

Впрочем, все ее подруги поступали точно так же. Невозможно было себе представить, к примеру, Инну Полянскую в балетках или ботинках на толстой подошве. Она даже гуляла исключительно на тоненьких шпильках, балансируя на льду, как заправский канатоходец, «упадет-пропадет». До такого «беспредела» Лелька, конечно, не доходила, имея в хозяйстве запас кроссовок и «снегоходов», но надевала их исключительно на дачу или на зимние прогулки. На работу она ходила только на каблуках, считая их обязательным элементом делового дресс-кода. Даже к креслу вставала не в удобной, а в красивой обуви, считая, что внешнее совершенство – обязательный атрибут успешного, а главное, дорогого стилиста.

Сегодняшний день выдался суматошным, а потому ноги действительно устали. Стянув юбку и блузку, она надела огромный махровый халат, который обожала, закинула ноги на подушку, чтобы было повыше, и стащила с тумбочки клоуна.

Клоун был особенным. Мама сшила его из своего старого банного халата, когда Лельке было года три, а может, четыре. Халат был голубой, в белых облаках. От старости голубой тон слегка полинял и выцвел, но это все равно был самый красивый клоун на свете.

Ни у кого не было таких игрушек, как у нее. Мама всегда шила их своими руками из тряпок, которые попадались под руку. Клоуна Лелька любила особенно. Долгие годы их детства он был предметом особой зависти ее подружки Алисы.

Алиса как-то целый месяц канючила, пытаясь уговорить свою маму сшить ей такого же клоуна. Но мама отмахивалась, указывая на целую колонну кукол, плюшевых мишек и других игрушек, купленных в «Детском мире» и привезенных папой из-за границы. С ее точки зрения, не было никакой необходимости шить игрушки своими руками.

У Лелькиной мамы денег на магазинные игрушки не было, поэтому и выходили из-под ее рук веселые лопоухие собаки, задумчивые медведи, и вот этот мудрый, чуть печальный клоун, знающий о жизни что-то особенное. Именно ему Лелька нашептывала свои девичьи секреты, чтобы не волновать маму. У него спрашивала совета, принимая трудные и не очень решения.

Другие игрушки за долгие годы куда-то канули, а клоун остался, трепетно хранимый и заботливо перевозимый с квартиры на квартиру в отдельном полотняном мешочке. В нем она его и стирала, оберегая старую махровую ткань, которая уже истончилась настолько, что распадалась на отдельные ниточки. Из голубого клоун окончательно стал белым, даже сероватым, но это все равно было самое лучшее и самое надежное средство утешения и поднятия настроения.

Жил он на тумбочке у изголовья кровати. Лелька и сама не могла сказать, почему именно сейчас она нуждалась в старой игрушке. Ей не было ни грустно, ни тревожно, ни одиноко. Тем не менее она любовно перебирала пальцами старенькую махру, разглаживала пуговки на клоунском костюме, заглядывала в бусины-глаза.

Ее мысли, как она внезапно обнаружила, вертелись вокруг кинолога Дмитрия Воронова. Чем-то он зацепил ее. Высокий, неулыбчивый, даже хмурый мужчина с нелегкой, как она понимала, судьбой. В его жизни была трагедия, и, как полагала Лелька, даже не одна. Но он привлекал ее не своим трагическим образом, да и не было в его облике ничего трагического, а чем-то неуловимо мужским, надежным, обстоятельным, спокойным.

Быстрая как ветер Лелька ненавидела в людях суетливость. Она никогда не делала лишних движений, и, наверное, именно в точности ее рук таился секрет непревзойденного парикмахерского мастерства. Движения Воронова тоже были выверенными и точными. Он отдавал собаке команды, как танцевал. Эта картина завораживала, и Лелька ни за что на свете не отказалась бы уже от совсем недавно ненавистных ей тренировок, на которые приходилось тащиться после работы, несмотря на холод и усталость.

Сегодня тренировки не было, и она мимолетно огорчилась и даже вздохнула, погладив клоуна по колпачку. Нужно загрузить стиральную машину, посмотреть, вымыл ли Максим посуду, нажарить сыну сырников на утро. Убрав в шкаф юбку и блузку, она засунула клоуна в карман халата и пошла вниз. Лелька вспомнила, что днем заехала в собачий магазин и купила Цезарю игрушку – огромную веревку из разноцветных ниток с завязанными на ней узлами.

Ей почему-то все время хотелось баловать и утешать этого вислоухого потеряшку с печальными глазами. Пес уже вполне освоился в их доме и уже не ходил за ними с Максом по пятам, предпочитая спать на своей клетчатой подстилке, периодически поднимая голову, чтобы убедиться, что все на месте. Но иногда во сне он начинал жутко выть, повизгивая и дергая лапами, как будто куда-то бежал.

Услышав этот вой впервые, Лелька кубарем скатилась с лестницы. Она знала, что собаки воют к покойнику, и хотя никогда не была ни суеверной, ни особо впечатлительной, у нее аж дух захватило от этого пронзительного звука. Разбуженный пес перестал выть и выглядел сконфуженным, а Лелька, перерыв Интернет, вычитала, что большие собаки, как и лесные волки, частенько воют спросонья, потому что видят сны. И покойники тут совершенно ни при чем.

С тех пор Лелька уже не пугалась, когда Цезарь издавал жуткие звуки. Она считала, что ему снится прежняя бездомная жизнь, в которой ему было холодно, голодно и страшно. И ей становилось его отчаянно жалко. Почти до слез.

Спустившись вниз, Лелька порылась в своей огромной сумке (маленьких дамских сумочек она не признавала. Какие дамские сумочки, когда с собой всегда, помимо прочего, еще набор инструментов и даже маленький фен!), вытащила купленную веревку и принесла ее собаке:

– Цезарь, смотри, что я тебе купила! Интересно, ты будешь этим играть?

Увидев веревку, пес чуть ли не станцевал джигу. Он радостно схватил ее зубами, несколько раз обернулся в высоком прыжке вокруг своей оси, поприпадал в немом восторге на передние лапы и тут же потащил веревку Максиму, предлагая поиграть.

– Ух ты! Все-таки действительно умная собака, – восхитилась Лелька. – Сразу понял, зачем эта штука. Или это инстинкт? Макс, ты биолог, ты как думаешь?

– У него, наверное, у прежнего хозяина была такая игрушка, – рассудительно сказал сын. – Он ее помнит, потому и обрадовался. Иди ко мне, собака моя. Давай я с тобой поиграю. Вот наша мама молодец, какую отличную штуку нам купила!

Умильно наблюдая, как сын возится с их собакой (в том, что это ИХ собака, она уже не сомневалась), Лелька с ногами залезла на стоящий в кухне угловой диван и открыла на экране смартфона новостной сайт. Несмотря на занятость, она старалась следить за событиями в городе, стране и мире. Во-первых, ей следовало быть в курсе происходящего, а во-вторых, вовсе не улыбалось попасть на острый язычок подруги Инны, которая высмеивала всех и вся за информационную «глухоту».

Отставать хоть в чем-то Лелька не любила, поэтому предпочитала говорить с Инной на равных и следить за новостями.

«Подросток 17 лет пропал накануне в микрорайоне Митино, – прочитала она. – Максим Цветков (на имени она вздрогнула), житель Осановского проезда, ушел из дома вчера вечером. Молодой человек отправился погулять и к 21 часу домой не вернулся. С этого времени и до 4 утра его поиски родители вели самостоятельно, после чего обратились в полицию, сообщает информационное агентство «Город Информ» со ссылкой на ГУ МЧС.

К месту поиска выдвинулась оперативная группа областного управления МЧС России. К поискам также привлечены спасатели, пожарные, волонтеры. На данный момент в общей сложности около 40 человек. К месту розыска прибыли кинологические расчеты спасательного центра «Волга», а также дополнительные силы полиции».

«Там Дмитрий работает, в этом спасательном центре, – подумала Лелька. – Значит, он тоже сейчас ищет этого парня. Ищет и не может не думать о том, что, возможно, найдет уже мертвым. Как когда-то своего сына. Нет, я не буду про это думать. Не буду, не буду, не буду! Я, наверное, слабая, но, когда я про это думаю, у меня останавливается кровь. И я впервые в жизни физически понимаю, что значит выражение, что она стынет в жилах. Я не хочу думать, что он чувствует в этот момент. И что чувствуют родители этого парня. Только у них еще есть надежда. А у него уже нет».

Слезы потекли у нее из глаз и закапали с подбородка. Она слизывала их языком, вытирала мокрое лицо руками и заставляла себя читать дальше, хотя буквы расплывались на небольшом экране, смазывались непрошеными слезами. Она и не помнила, когда в последний раз плакала. Даже когда умерла мама, даже когда она узнала, что Шаповалов, которого она полюбила, – жестокий убийца, на совести которого десятки человеческих жизней, она не плакала, выжигая себе нутро немой сухой чернотой. А сейчас, поди ж ты, из-за чужого человека…