Текст книги "Почти семейный детектив"

«Боже мой, где я?» – ужасалась Ганна, крепко сжимая ремешок перекинутой через голову сумочки, в которой лежал паспорт и вся наличность, предусмотрительно обмененная на белорусские рубли.

Тревога, испытываемая ею, была неприятной. Тонкий полосатый льняной пиджачок противно лип к влажной спине. Панические атаки накрывали Ганну всегда внезапно. Она знала средство борьбы с ними – сесть в тенечке, закрыть глаза, несколько раз глубоко вдохнуть и резко выдохнуть. Вот только на улице, по которой она брела, лавочки не стояли, да и прекращать движение было страшнее, чем идти дальше.

Впрочем, на ее счастье, конечный пункт, к которому она стремилась, оказался совсем недалеко. Асфальт закончился, упершись в брусчатку. Возблагодарив Бога за то, что она была в удобных кроссовках, а не в туфлях на шпильке, Ганна вошла в калитку, ведущую в небольшой, очень чистенький и ухоженный, устланный яблоневым цветом дворик. Слева стояло небольшое деревянное здание с вывеской «Касса», справа – собственно дом, в котором когда-то держала маленькую лавку и жила семья одного из самых знаменитых художников двадцатого века.

Сад утопал в бело-розовом яблоневом цвете. Это было так красиво, что Ганна даже остановилась, не в силах отвести глаз от волшебного зрелища. Присев на стоящую перед входом скамейку, она вперила тут же ставший бездумным взгляд в цветущее кружево яблонь. Тревога прошла, словно смылась струями аромата.

– Красиво у нас? – Из кассы вышла пожилая женщина, оглядела Ганну с ног до головы, улыбнулась, как будто увиденное ей понравилось.

– Очень.

– Ну так не торопитесь. Посидите, подышите, полюбуйтесь. Ближайшая экскурсия через час приедет, так что успеете и погулять, и все внутри осмотреть. А хотите, так можно и экскурсию послушать вместе с группой.

– Нет, экскурсию я, пожалуй, не хочу. – Ганна Друбич была одиночкой, которая любила все постигать сама, на звук, на вид, на вкус, на зуб. Она не любила длинные витиеватые рассказы экскурсоводов, предпочитая черпать информацию из книг или Интернета, а потом сравнивать лично полученные впечатления с прочитанным. То, что говорили экскурсоводы, она все равно никогда не запоминала.

С некоторым сожалением она встала со скамейки, зашла в деревянный домик, купила билет и прошла внутрь музея, где, кроме нее, была только смотрительница.

Три комнатки. Ни одной картины. Скудное убранство, письма и фотографии на стенах. Вот все богатство, которым мог похвастать дом-музей Марка Шагала. Ганна даже расстроилась немного, так мало здесь можно было почерпнуть для души и сердца.

– Так у вас ни одной картины нет? – разочарованно спросила она смотрительницу. Та даже руками всплеснула от наивности посетительницы.

– Господи, да, конечно же, нет. Вы представляете, сколько стоят эти работы. Да нам бы тут военную охрану пришлось бы держать.

– А я почему-то думала увидеть его работы, – пробормотала Ганна, чувствуя себя дурочкой. – Я же знаю, что он до конца своих дней не забыл родной город. Мне родители рассказывали, что Витебск запечатлен на сотне его картин, а под конец жизни у всех, кто приезжал в дом Шагала во Франции, он спрашивал: «А вы не из Витебска?»

– Так и было, – смотрительница кивнула. – Вы знаете, году в семьдесят восьмом, за несколько лет до своей смерти Шагал обратился к тогдашним отцам города с предложением подарить Витебску несколько своих работ. Те в ужас пришли от одной только мысли о том, что с ними сделают, если они согласятся. Эмигрант, авангардист… Автор «Библейского послания миру»… Национальный музей в Ницце… Да первого секретаря горкома, если бы он такой дар принял, не то что из партии погнали, а посадили бы, наверное. Так и остался Витебск без творческого наследия прославившего его художника. Сейчас-то понимаем, как бы могли жить, если бы у нас был музей с подлинниками Шагала. Да к нам бы со всего света туристы ездили. Процветал бы город, не то, что сейчас… – Она горестно махнула рукой.

– И ни одной работы нет? Совсем-совсем? – снова спросила Ганна, которой почему-то стало до слез обидно и за отвергнутого родиной художника, и за старый, столь любимый им город.

– Официально нет, а так, кто ж знает. Все-таки он здесь до двадцатого года прошлого века жил, работал, писал. Дарил ведь свои работы наверняка. Может, и сохранилось что в частных коллекциях. А может, и нет. Под немцами ведь сколько были.

Ганна вдруг представила на миг, что бы было, если бы вдруг удалось найти неизвестный подлинник Шагала, и у нее даже захватило дух.

«Вот ведь фантазерка, – выругала она сама себя. – Не зря все-таки ты, Друбич, детективы пишешь, какие только фантазии не приходят в твою дурацкую голову».

Она еще раз обошла маленький музей по периметру, почитала подписи под фотографиями и архивными документами, вежливо попрощалась с потерявшей к ней всяческий интерес смотрительницей, вышла на улицу, еще раз окинула взглядом прекрасный цветущий сад, сфотографировала памятник у входа в музей и легким шагом пошла прочь, тут же забыв о мимолетном расстройстве из-за того, что Марку Шагалу не удалось подарить Витебску свои работы.

Обладая подвижной психикой, Ганна легко переходила из одного эмоционального состояния в другое. Так, от смеха к слезам и обратно у нее всегда шаг был таким быстрым, что она и сама не всегда замечала, как это происходит. Галицкий всегда посмеивался над этим ее качеством.

Вообще было бы здорово оказаться тут, в Витебске, вместе с Ильей. Он обладает такой эрудицией, что бы мог несколько часов подряд рассказывать ей о Шагале, его биографии, творчестве, судьбе, женах, детях и внуках. Илья вообще был прекрасным рассказчиком, поскольку обладал живым, богатым образным языком. Из него из самого мог получиться прекрасный писатель, гораздо лучший, чем Ганна Друбич, но он предпочитал шлифовать чужие таланты, а не извлекать из недр свой.

Интересно, как у него дела? Мысли об Илье пришли внезапно и больше не отпускали, вытеснив из сознания и поход в «Лiтару», и встречу с отчего-то неприятным Андрыяном Карповичем, и болтушку Аксану, и оставшийся позади красный кирпичный домик.

– Я имею полное право ему позвонить, – вслух сказала Ганна и обернулась, не слышит ли ее кто, не сочтет ли сумасшедшей, разговаривающей с самой собой, но тенистая старая улочка была пустынна. – У него мой ребенок. Я могу позвонить, чтобы узнать, как Вовка.

Ганна созванивалась с сыном раз по пять на дню. Она знала про то, что они не уехали в Питер, а остались в Москве, что Эсфирь Григорьевна устроила внуку хорошую культурную программу, а Галицкий пропадает на работе и приезжает только вечером, злой и уставший. И про пропажу какого-то жутко ценного портсигара Вовка рассказывал тоже. Ее внимание зацепилось за слово «Фаберже», только сыну она не поверила. При всех доходах Галицкого настоящего Фаберже у него быть не могло, так что впечатлительный Вовка точно что-то перепутал.

Из его рассказа она уловила, что у Галицкого еще какие-то неприятности, кроме убийства, про которое сын, конечно, не знал. Что ж, в этом был весь Илья – нанизывать неприятности, как рябину на длинную нитку, он умел виртуозно. Помочь ему Ганна не могла, да он и не позволил. Уже десять лет он не допускал ее в свою жизнь. Точнее, он не допускал ее в свою жизнь никогда, с самого начала, ей только понадобилось время, чтобы это понять. А как только она поняла, то от него ушла. Окончательно и бесповоротно. За десять лет, прошедшие с того момента, не было ни дня, чтобы она не пожалела о своем решении.

То, что она не просто увлечена Ильей Галицким, а влюблена в него глубоко, тяжело, бесповоротно, стало понятно Ганне примерно после третьего их свидания. Да, после той первой гостиничной ночи, когда она узнала, что Галицкий женат, она не убежала от него стремглав, не выгнала прочь, велев забыть. Ее жизненное кредо – не встречаться с женатыми мужчинами – куда-то подевалось под напором, точнее, просто шквалом эмоций.

Галицкий покормил ее завтраком с ложечки. Она сказала, что хочет яйцо «в мешочек», и он аккуратно подцеплял чайной ложкой яркую желтизну, чуть солил и отправлял ей в рот, другой рукой протягивая то кусочек жареного тоста, то незнакомый ею до этого сыр с плесенью, погруженный почему-то в мед, то ломтик странного фрукта (или все-таки овоща) под названием авокадо.

Потом он отвез ее в издательство, и Ганна впервые переступила порог «Ирбиса», не ведая, что когда-то сможет иметь к нему отношение как автор. Тогда ей даже в голову не приходило, что она умеет сочинять романы. Герои жили в ее голове, и она частенько что-то сочиняла, когда занималась монотонной работой: собирала малину, перебирала гречку или мыла пол. Но не более того.

Ганну поразило, что и в издательстве, и позже, в ресторане, где они сначала обедали, а потом ужинали, он всем представлял ее как свою женщину. Несмотря на наличие жены, он не скрывал, что у них с Ганной роман, что он ею увлечен. Он не просто гордился ею, как ценным приобретением, он хвастался, выставлял ее напоказ. Это было и смешно, и странно, и приятно одновременно.

Она совсем забыла, что приехала в Москву в командировку, и вспомнила лишь на следующее утро, после второй, такой же необыкновенной, волшебной, безумной ночи, как и первая, когда ей начали звонить с работы и спрашивать, не случилось ли что.

Ей все-таки пришлось оторваться от своего нового увлечения и заняться делами. К счастью, вечером Илья улетел в Гамбург и вернулся лишь через три дня, так что Ганне удалось собрать себя в кучу и вспомнить о должностных обязанностях. К концу командировки она успела сделать все, что запланировала, и с удовольствием вспоминая, что Галицкий прилетит из своего Гамбурга вечером, вдруг, неожиданно для самой себя поехала встречать его в аэропорт. Вот там, стоя перед металлическим заграждением, за которым открывался вид на зеленый коридор, она увидела Илью, широко шагающего навстречу, и поняла, что пропала.

Потом была третья ночь, и третье утро, с обязательным завтраком. Все последующие годы Ганна помнила вкус кусочков ананаса, которые он клал ей в рот. Сладкий сок щипал язык и губы, стекал по подбородку, Галицкий собирал его губами, и вкус его кожи смешивался с ананасовым, вызывая томную негу внизу живота. Никогда ни одного мужчину она не хотела так сильно, как этого.

Он встал из-за стола, легко, как пушинку поднял Ганну на руки и отнес на кровать, деловито вернулся к столу, чтобы немного поколдовать над мякотью ананаса, снова подошел к кровати, разложил прохладные ананасовые дольки Ганне на живот, удобно расположился на ней, опершись на вытянутые руки, и стал собирать свой желанный ананасовый урожай, целуя, дразня, заставляя ее дугой выгибаться навстречу его губам.

Ганна будто смотрела на себя, лежащую на кровати, откуда-то со стороны, и понимала, что полностью утратила контроль над собой, своим телом, своими чувствами. Она никогда до этого не теряла самообладания, и это полное подчинение чужому человеку, женатому человеку – напоминала она себе, – вдруг испугало ее. Он был еще с ней, в ней, но она уже точно знала, что им не суждено быть вместе.

«Я могу властвовать над своими чувствами, – думала она, растворяясь в накрывающей ее истоме. – Я смогу победить свое влечение к нему. Это постыдно, это неправильно, что я так себя распустила. Человек все может, так было написано в книжке Юрия Германа, которую я ужасно любила в детстве. Человек все может, и я тоже смогу». И она смогла.

Вечером она, уезжая домой, не разрешила Галицкому даже проводить себя на вокзал. Примерно месяц после этого он засыпал ее письмами. Лиричными, нежными, удивленными, негодующими письмами, в которых он просил, умолял, заставлял, чтобы она приехала в Москву снова.

Он не понимал, что эти призывы лишь убедили ее в правильности принятого решения. Если бы он был влюблен в нее так же сильно, как она в него, то должен был бы запрыгнуть в машину и примчаться в ее город. Чтобы увидеть, чтобы обнять, чтобы заставить ее изменить свое решение. Но он этого не делал, а лишь умолял приехать к нему снова.

«Не очень-то я ему и нужна», – решила Ганна и вычеркнула Галицкого из своей жизни. На целых две недели, пока с ужасом не поняла, что беременна.

Глава седьмая
Слишком много совпадений

Кипучая мамина натура требовала решительных действий. Ослушаться Илья, конечно, мог, она никогда не была семейным деспотом, но делать этого не хотел. К маме он относился с трепетной нежностью с двенадцати лет, с того самого дня, когда в одночасье умер отец, и он, Илья, остался в семье «за мужика».

Мама замуж так и не вышла, отцу хранила верность даже после его смерти, весь нерастраченный любовный жар вкладывала в сына, его воспитание, образование, развитие. При этом у Галицкого не было ни малейшего шанса стать эгоистом. Как-то так всегда получалось, что маме, при всей ее любви, требовалась опора, надежное плечо рядом, мужской ум, мужские руки, наконец.

С двенадцати лет он знал, что в ответе за нее. И нынешняя ситуация не могла быть исключением. Мама требовала, чтобы он что-то предпринял и нашел пропавший портсигар. Поэтому Илья через двадцать пять секретарей и сто пятьдесят помощников дозвонился до управляющего банком, в котором была арендована банковская ячейка для портсигара Фаберже, коротко обрисовал ситуацию, подчеркнул, что пока не намерен обращаться в полицию, намекнул, что репутацию банку может испортить легко и непринужденно, шепнув про случившееся нескольким своим приятелям (он знал, что фамилии приятелей, среди которых был генеральный продюсер центрального телеканала, парочка министров и директор крупного завода, произвели должное впечатление) и попросил разрешения посмотреть записи с камер видеонаблюдения, установленных в банке.

Управляющий, проникнувшись серьезностью ситуации, дал соответствующее распоряжение, и Илья, кляня все на свете, поехал в отделение, расположенное рядом с маминым домом. Уже второй раз за последнюю неделю он был вынужден изменять своим привычкам и покидать здание «Ирбиса» в течение рабочего дня. В первый раз это закончилось трупом. От второго визита Галицкий в принципе тоже не ждал ничего хорошего.

Директор филиала о его визите был предупрежден и немало напуган.

– Илья Владимирович, у нас такое впервые, чтобы ценная вещь пропала из банковской ячейки. – Он заметно волновался. – Поверьте, я не хочу обидеть вашу маму, но вы уверены, что она в прошлый визит не забрала портсигар с собой? Открыть вашу ячейку никто не может. Это технически невозможно.

– Вы еще намекните, что моя мама в силу своего преклонного возраста может что-нибудь забыть или перепутать. – Галицкий начал раздражаться. – Я понятия не имею, как обстояли дела на самом деле, но моя мама находится в здравом уме, и если она говорит, что не уносила портсигар из банка, значит, так оно и есть. Я не намерен вас ни в чем обвинять. Я намерен разобраться, что именно произошло, и именно поэтому попросил разрешения посмотреть записи с камер.

– Теперь управляющий в курсе, – голос директора филиала, молодого, еще не успевшего «забронзоветь» человека, звучал невыразительно.

– Если бы я с просьбой о камерах пришел к вам напрямую, вы бы мне отказали, верно?

– Да, этот вопрос не в моей компетенции, нам строжайше запрещено показывать видеозаписи. Исключение составляют лишь сотрудники правоохранительных органов.

– Вот именно поэтому я и обратился сразу к управляющему. Вам не нужна огласка, это отлично, ему она тоже не нужна, да и я к ней, поверьте, совсем не рвусь. Поэтому давайте постараемся разобраться мирно.

– Илья Владимирович, – парень замялся, – есть небольшая проблема. Дело в том, что в самом помещении хранилища камеры отсутствуют.

– Да ладно, – Галицкий даже рассмеялся. – И вы хотите, чтобы я проглотил эту туфту?

– Это правда. – Парень вздохнул уныло, явно не рассчитывая, что ему поверят. – Это же банковское хранилище, где люди остаются один на один со своими секретами, ценностями, деньгами. Если бы у нас там стояли камеры, кто бы нам доверил хранить что-то действительно важное?

– Вас послушать, так в вашем банке можно хранить наркотики, – не выдержал Илья. – Все надежно, секретно и никто не снимает.

– Это плохая шутка. – Директор филиала вдруг как-то разом поник. – Но тем не менее в самом хранилище нет камер наблюдения, поэтому ни вы, ни мы не сможем увидеть, доставала ли ваша матушка портсигар из ячейки или нет, положила она его обратно или в сумочку, и вообще его судьбу нам проследить не удастся.

– Хорошо, – сдался Галицкий. – Где есть камера? Ближайшая к хранилищу?

– На входе. Вы сможете увидеть, кто заходит в хранилище и через какой промежуток времени выходит. Вам будет видно, что у этих людей в руках. Однако увидеть, что они делают внутри, невозможно. Поверьте.

– Хорошо. Давайте смотреть то, что есть.

– Это пожалуйста. С какого дня начнем?

Галицкий задумался. У давней маминой подруги был юбилей, шестьдесят лет, и мама брала из ячейки изумрудный гарнитур, подаренный Ильей на ее шестидесятилетие – серьги, кольцо, браслет тонкой работы и немыслимой цены. Хранить его дома мама наотрез отказывалась. Юбилей подруги отмечали двадцать пятого апреля, назавтра аккуратная мама отнесла свои украшения обратно в банк, убрала в замшевую коробочку и достала портсигар, чтобы подержать в руках, полюбоваться. Спустя три дня она пришла в хранилище вместе с внуком, чтобы показать ему семейную реликвию, но портсигара в ячейке уже не было.

– Смотрим с двадцать шестого по двадцать девятое апреля, – решительно сказал он.

Черно-белая запись оказалась неинтересной, даже унылой. Перед входом в хранилище стоял дежурный, который нажатием кнопки открывал дверь после того, как ему предъявляли пластиковую карточку, подтверждающую право войти внутрь. Дверь отворялась, клиент проходил, и дверь захлопывалась за его спиной. Пока кто-то был внутри, вход в хранилище другим посетителям был запрещен. Они должны были ждать в специальных креслах, расставленных в квадратном холле перед входом.

Впрочем, посетителей, пользующихся банковскими ячейками, было немного. За первый день просмотра в хранилище спускались лишь четыре посетителя, среди них Эсфирь Григорьевна Галицкая, как мы знаем, принесшая свои изумруды. На следующий день визитеров было всего два. Двадцать восьмого апреля три, не считая уборщицы, которая при открытой двери и под бдительным взглядом дежурного вымыла внутри полы.

– У нас немного клиентов, – извиняющимся тоном сказал директор филиала. – Услуга дорогая, сами понимаете.

Галицкий очень даже понимал. За аренду ячейки, из которой бесследно пропал портсигар Фаберже стоимостью в миллион долларов, он платил полторы тысячи рублей в месяц, восемнадцать тысяч рублей в год, копеечную для себя, но неподъемную для многих сумму. Да и что большинству людей хранить в банке? Обручальные кольца, сережки, доставшиеся в наследство от бабушки?

Он просил остановить записи и внимательно рассматривал каждого из посетителей, но ничего подозрительного не видел. Обычные люди с пакетами, портфелями. Чисто теоретически они могли вынести из хранилища что угодно, но черт побери, как они могли открыть ячейку?

– Вы знаете всех этих клиентов?

– Я – нет, но думаю, что это нетрудно будет выяснить у сотрудников отдела, оформляющего договоры на хранение, вот только, – парень снова замялся…

– Только вы не можете так перед ними подставиться. Понимаю. Если ситуация не разрешится сама собой, то мне все-таки придется обращаться в полицию, и тогда они допросят всех посетителей.

Ответом ему был многозначительный печальный вздох. Запись от двадцать восьмого апреля заканчивалась. Впереди оставалась только одна, от двадцать девятого. Мама говорила, что они с Вовой пришли в банк около одиннадцати утра. Значит, позже этого времени смотреть уже не имело смысла.

Банк работал до девяти вечера. Время на записи подошло к двадцати часам сорока минутам, и в хранилище спустился еще один посетитель, мужчина с пластиковым пакетом в руках, резко контрастирующим с модным костюмом. Он кивнул дежурному, показал свою карточку и был допущен внутрь.

Камера снимала его со спины, но что-то в облике входящего показалось Илье Галицкому смутно знакомым. Он подобрался, как снежный барс перед прыжком, чувствуя, что вот-вот увидит что-то важное. То, ради чего он вообще затеял всю эту чепуху с просмотром. Прошло минут пять, и посетитель вышел из двери хранилища, дружелюбно улыбнувшись дежурному.

– Стоп, – закричал Илья Галицкий, хотя вообще-то умел держать себя в руках. – Стоп. Жми на паузу.

С застывшей записи во весь экран на него смотрел, загадочно улыбаясь, убитый на утро следующего дня писатель Вольдемар Краевский.

* * *

– Ты мне можешь доходчиво объяснить, зачем тебе нужен этот ребенок? – Свой вопрос мама задавала по нескольку раз на дню.

Папа молчал, но вздыхал так многозначительно, что у Ганны сердце сжималось от сочувствия.

Для родителей ее неожиданная беременность стала ударом. Они мечтали, чтобы их дочка, естественно, умница и красавица, как и положено единственным дочкам любящих приличных родителей, вышла замуж, поставила штамп в паспорт и только после этого реализовала свое данное природой право быть матерью.

То обстоятельство, что Ганне уже стукнуло двадцать пять, а желающих провести ее под марш Мендельсона, так и не нашлось, в расчет не принималось. Для родителей она была ребенком.

Родительское недоумение разделяли и подруги.

– Делай аборт, – горячилась Машка, с которой Ганна дружила с детского сада. – Зачем тебе ребенок без отца? Как ты будешь его растить?

– Ты с ума сошла, ты же всю жизнь себе сломаешь, кто тебя возьмет замуж с таким довеском, – подпевала Ленка, коллега по работе, с которой Ганна сидела в одном кабинете.

Спорить ни с родителями, ни с подругами не хотелось, потому что тошнило ужасно и все время клонило в сон. Ганна и не спорила, твердо решив, что ребенка оставит. Ее не прельщала участь матери-одиночки, она не страшилась божьей кары, не думала о морали. Внутри ее тела рос ребенок Ильи Галицкого, и только это имело значение.

Она по-прежнему не отвечала на его письма. Прошлое ее не волновало, лишь будущее, в котором у нее должен был родиться мальчик, обязательно мальчик. У него будут глаза Ильи, его волосы, его привычка смешно хмуриться во сне и вытягивать губы трубочкой в момент раздумий. Ганна уже знала, что назовет мальчика Вовой, и, поглаживая себя по совершенно плоскому еще животу, так к нему и обращалась, нежно-нежно: «Вовик». Почему именно это имя ассоциировалось у нее с растущим внутри малышом, она не знала.

Галицкий позвонил внезапно. Она не ждала его звонка, потому что за два месяца, прошедшие с того момента, как они виделись в последний раз, он не звонил ей ни разу. Только писал. А тут телефон зазвонил, когда Ганна, борясь с тошнотой, готовила срочную презентацию для шефа и трубку схватила, не глядя на экран, то есть не зная, что это звонит он.

– Я знаю, что у тебя что-то произошло, – услышала она в трубке голос, который узнала бы из тысячи. – Ты должна срочно сказать мне, что именно. Слышишь?

– Я тебе ничего не должна. – Ганна самолюбиво прикусила губу. Отчего-то этот человек был уверен, что может распоряжаться ею, как вещью. Ею и ее жизнью.

– Мазалька, скажи мне, – теперь голос был не требовательным, а нежным. – Я должен знать.

«А ведь действительно должен, – подумалось вдруг Ганне. – Это его ребенок, такой же, как и мой. Да, я воспитаю его сама. Но Илья имеет право знать, что у него родится еще один сын».

Услышав, что она беременна, Галицкий на минуту замолчал, будто задохнулся.

– Что ты решила? – успокоив дыхание, спросил он.

– Я буду рожать, – твердо сказала Ганна, и он шумно выдохнул в трубку. – Илья, ты не думай, я ничего у тебя не прошу и ничего никогда не попрошу. Это мое решение, мой ребенок и моя ответственность. Я благодарна тебе за ту неделю, что мы провели вместе. Ты мне ничего не должен.

– Дурочка, – ласково сказал он и отключился.

За время беременности Ганна два или три раза поддалась на его уговоры и съездила в Москву. Между ними не было больше близких отношений, но Галицкий гулял с ней по городу, возил по паркам, где они бродили по дорожкам, зачерпывая ногами опавшую рыжую листву. Он кормил ее в ресторанах, правда, не с ложечки. Как-то, спасаясь от жуткого снегопада, они укрылись в кинотеатре и смотрели какой-то дурацкий фильм, содержание которого Ганна совершенно не помнила. Весь сеанс она думала о том, поцелует ее Галицкий или нет, но он так и не поцеловал.

Он ничего не обещал, ничего не предлагал, но отчего-то эти краткие встречи не дали Ганне свалиться в пучину депрессии. Она с нетерпением ждала появления сына на свет, словно светилась изнутри от переполняющей ее радости. Беременность не была ни несчастьем, ни карой, ни болезнью. Носить этого ребенка было так же естественно, как дышать.

В последний раз Ганна приехала в Москву за три недели до родов. В ее городе снег уже почти сошел, а в Москве его еще не было.

– Хочешь, я разведусь? – неожиданно спросил Галицкий, как будто продолжая давно начатый разговор. Ганна споткнулась, и он подхватил ее под локоть.

– Нет, не хочу, – с трудом сказала она. – Ты уже и так во второй раз женат. Мне кажется, что третий штамп в паспорте будет лишним.

– Ты старомодна до отвращения, – сказал он. – Мы живем в цивилизованном мире, где люди женятся, разводятся, рожают детей и воспитывают их на расстоянии. В этом нет ничего страшного. Но тебе ведь нужно, чтобы у твоего ребенка был отец. Ты так воспитана. Поэтому я и предлагаю, что разведусь и наш сын родится в браке.

– Во-первых, до рождения нашего сына ты точно не успеешь, – печально сказала Ганна. – Такие вещи не делают второпях. Если бы ты действительно этого хотел, то давно бы развелся. Твои жертвы мне не нужны. Это во-первых. А во-вторых… – Она замолчала, борясь с подступающими слезами. – А во-вторых, я не считаю, что мой ребенок должен расти в браке, а твой предыдущий ребенок при этом остаться без отца. Один сын без отца у тебя уже растет. Скоро станет два. Какая разница, который из них окажется этим вторым?

– Никакой, – буркнул Илья. Ганна заметила, что он просто в бешенстве. – Дело вообще не в этих дурацких детях. Дело в тебе. Я хочу быть с тобой.

– Прекрасно. Только ты не учел одного.

– Чего именно? – Галицкий надменно вскинул подбородок.

– Того, что я не хочу быть с тобой. Для меня мой будущий сын важнее, чем ты. Извини.

Ее слова больно ранили его, Ганна видела это, но не могла себя остановить. Обида и горечь несли ее, как на крыльях. Подрезанных крыльях.

– Даже не мечтай, что у тебя получится отказаться от моей поддержки, – заорал он, чуть ли не на всю улицу. – Хочешь ты этого или нет, я буду тебе помогать.

– Помогай, – Ганна независимо пожала плечами. – Растить ребенка одной мне действительно тяжело, и выказывать глупую и ненужную гордость я не стану. Но и твои миллионы мне не нужны. Я встречалась с тобой не потому, что ты – чертов миллионер. И забеременела я не поэтому.

– Не переживай, я буду платить посильную для себя сумму, – буркнул Галицкий себе под нос.

– Не сомневаюсь. – Ганна говорила все увереннее и увереннее, будто его власть над ней кончилась. Совсем кончилась. – Ты будешь платить мне пятьсот долларов в месяц. Этого достаточно для ребенка и для того, чтобы я не чувствовала себя содержанкой.

Вова Друбич родился в положенный срок в начале апреля. В следующий раз Ганна увидела Илью Галицкого, когда их сын уже ходил во второй класс. Все эти годы первого числа каждого месяца она исправно получала денежный перевод, эквивалентный пятистам долларам США. И исправно горевала о том, что, отказавшись от предложения Ильи развестись, быть может, совершила самую главную ошибку в своей жизни. Тем более что он все равно развелся и женился в третий раз. Только не на ней.

* * *

Эсфирь Григорьевна Галицкая тревожилась. Причем поводом для беспокойства служила вовсе не пропажа портсигара Фаберже. С юных лет она философски относилась к проявлениям богатства, хотя выросла в небедной семье, не знающей настоящей нужды. Ее отец Григорий Фельдман был успешным адвокатом, практиковавшим чуть ли не до самой своей смерти. Такие специалисты были зажиточными даже в Советском Союзе, где от каждого, как известно, брали по способностям, а отдавали по труду. После оценки доставшегося в наследство портсигара Эсфирь Григорьевна хоть и удивилась его реальной стоимости, но не сильно. В дом к отцу захаживали разные люди, в том числе и по-настоящему богатые, так называемые «цеховики». Миллион долларов вполне мог оказаться разумной ценой за свободу или даже жизнь.

Фира Фельдман замуж вышла довольно рано. Ее муж Владимир Галицкий, старше ее на двенадцать лет, к свадьбе уже был признан лучшим стоматологом Москвы, поэтому с отцовских хлебов она бережно перешла под крылышко нежного и любящего мужа, не зная отказа ни в модных платьях, ни во французских духах, ни в дорогих украшениях.

Дурочкой и «свистушкой» Эсфирь Григорьевна не была, с отличием окончила литературный институт, в совершенстве владела английским, французским и португальским языками, быстро стала одним из лучших переводчиков страны, много ездила по командировкам, в том числе и за границу. Она переводила художественную литературу и защитила сначала кандидатскую, а потом и докторскую диссертации, к пятидесяти годам став профессором лингвистики.

Она рано овдовела, больше замуж так и не вышла, хотя предложений было хоть отбавляй. Стройная, кареглазая, с изящным, тонкой лепки лицом, она нравилась мужчинам. За ней ходили толпы поклонников, но ни одному из них она не ответила взаимностью, оставшись верна памяти покойного мужа.

Сына она обожала, но не баловала, и он вырос таким, как она и загадывала – самостоятельным, успешным, добивающимся поставленной цели, настоящим мужчиной. Состоявшимся, богатым и отчего-то глубоко несчастным. Лучше всего к нему подходило слово «неприкаянный».

Именно из-за Ильи она сейчас испытывала тревогу. Мощную, материнскую… С ее мальчиком что-то происходило, и он, обычно довольно открытый, прятал свои печали от нее, видимо, чтобы не расстраивать. Глупый мальчишка, как будто она не замечает, что он сам не свой.

Причиной его хандры не мог стать приезд Вовы. К младшему сыну Илья относился нежно, но довольно спокойно. Так уж случилось, что мальчишка не вырос на глазах отца и бабушки. Эсфирь Григорьевна вообще узнала о его существовании, когда внуку исполнилось восемь лет.

Илья всегда делился с ней успехами своего издательства, а она гордилась, что привила мальчику любовь к литературе, которую он, благодаря своим деловым качествам, сумел монетизировать. Однажды он пришел задумчивым, а когда она начала расспрашивать, то сказал, что нашел удивительного автора там, где и не думал искать.