Текст книги "Северный волк. Историческая повесть"

– Мои боги – Воипель и Золотая баба, на которую ты, московский пришелец, руку поднял – меня защитят и я пройду невредим сквозь огонь. Ты, иноземец, со мной пойдешь!

Стефан сбросил с себя кожух. Остался стоять в рясе, продуваемый ветром и осыпаемый снегом. Поцеловал крест:

– Да, я не повелеваю стихиями, – негромко ответил он, не стараясь перекричать треск костра и вой поднявшейся метели. – Бог христианский велик. Я иду с тобой, Пам.

И неожиданно, как клещами, стиснул руку сотника и повлек его за собой в огонь, в миг опаливший бороду, брови, волосы. Сотник попятился. Стефан не пускал. Смотрел прямо перед собой, огненные блики отражались в зрачках. Языки жадно лизнули ноги. Словно босиком на раскаленных углях. Пам люто закричал. Он уже не пятился – вырывался из рук монаха. Толкнул его всей тяжестью своего тела, камнем упал на Стефана и превозмог-таки силой – выкатились тесно сплетенным, тлеющим клубком из огнища.

Шипела в снегу успевшая заняться огнем одежонка. Ветер колол, как иголками, обожженную кожу на лице и на руках. Ныли ноги в обуглившихся пимах…

Пам лежал, зарывшись в снег, силился унять боль. Стефан встал. Свет резанул по глазам. Сразу и не понял, почему так непривычно стало смотреть: не доставало обожженных ресниц. Подошел к костру. Жар дохнул в лицо. Выхватил из пламени горевшую дубину. Взвесил на руке – чем не факел? И пошел подпаливать деревянных идолов вокруг полуразвалившегося каменного истукана…

Снег, смешавшись с пеплом, стал окрест черным. Волдыри на лице и руках от ветра и жара полопались, но Стефан не чувствовал боли.

– Кто воистину верует, – говорить мешали истрескавшиеся губы, – тот должен разыскать и выведать, где кумиры таятся. Найдете в доме ли своем, или у соседа ближнего, или еще где-нибудь, несите сюда, чтобы прилюдно идолов руками своими сокрушить. А кто не хочет к святой вере придти, тот пусть на Удору уходит, – обвел глазами поляну, все стояли, молча: – Аминь. Да будет так.

…И таяли снеги. И ложились на землю вновь. Военный год сменялся мирным. Неурожайный – хлебным. Тревога чередовалась с надеждой. И люди не смели тому радоваться, опасаясь перемен.

Лишь Ульяна ликовала. Вставала затемно. В родительском доме икон не было. Ульяна, как учил Стефан, крестилась, глядя на верхушки сосен, подпиравшие купол неба. Случалось, что вслед за затверженными словами с губ срывались свои, невесть откуда взявшиеся. Они прорастали из души, как молодая поросль в лесу.

 
Господи,
Истину Твою,
Милости Твои
не удали от меня!
Благоволи, Господи, и избави! —
от покушающихся на мою душу,
от беззакония,
от безверия,
от озлобления, —
и сердце мое остави мне,
многотерпеливый Господи,
Боже мой!88
  Все стихи в этой главе принадлежат перу коми поэта Галине Бутыревой.


[Закрыть].
 

Когда Ульяна впервые переступила порог часовни, словно взбежавшей на пригорок над Вычегдой, ее подстегивало любопытство: почему пришлый человек построил себе такой необычный дом, почему островерхую крышу венчает крест? До этого дня Ульяна лишь слышала о Стефане – о нем перешептывались тайком вычегдские коми, что-де у москаля заговор сильнее, чем у тунов99
  Тун – колдун (коми).


[Закрыть], он помогает хвори отводить, хлеб добывать, научает огня и невзгод не страшиться. Припомнив это, Ульяна зябко повела плечами – боязно ведь как-никак. Но не утерпела, заглянула внутрь. В глубине диковинной избы мигали, плавились свечи. Из тьмы проступали печальные лики.

Взгляд Ульяны притягивала деревянная скульптура напротив входа. Девушка подошла ближе и замерла. Взаправдашнее, человечье страдание исказило черты деревянной скульптуры. Ульяна смотрела на поникшую голову, на обессилевшие ладони. Она всмотрелась и обомлела: в руки статуи были вбиты гвозди! Ульяна забыла, что перед ней деревянное изваяние, а не живой человек. Его боль передалась ей, и она невольно коснулась пальцами своего вдруг занывшего запястья. Ульяна не сразу почувствовала, что в часовне она уже не одна. Рядом с ней стоял невысокий седой человек в черной длиннополой одежде. Как и Ульяна, с состраданием посмотрел на распятие и перекрестился.

– Кто это? – спросила Ульяна, внимательно проследив за тем, как незнакомец коснулся двумя перстами своего лба, середины живота, правого, а затем и левого плеча.

– Это Господь наш Иисус Христос, который страдал за людей. Он человеколюбив, дает нам благословение, прощение и отпущение…

Ульяна, осмелев, взглянула на говорившего – тот хоть и был сед, но выглядел бы совсем молодо, если бы не усталые, мудрые глаза.

– А ты и есть Стефан?

Тот молча кивнул и тоже украдкой посмотрел на Ульяну. Высокая, широкоплечая, вся какая-то очень светлая, ясная, как сосенка в бору солнечным утром. Может быть, это так кажется из-за круглого лица с веселой пуговкой носа, или из-за зелено-голубых, доверчивых глаз? Ульяна, прижав широкие ладошки к груди, тихо спросила:

– А кто его так? – кивнув на гвозди в руках Бога.

– Люди, – тихо ответил Стефан и, словно отвечая своим мыслям, повторил отчетливо: – Люди…

…Тын Кыска уминал шаньги, но от сытости не только не добрел, а наоборот распалялся все больше. На сидевшего напротив Пама смотрел снисходительно, не скрывая насмешки:

– Хм, ты на головешку стал похож. И что тебе взбрело со Стефаном в огонь бросаться? Неужто и правда на заговор понадеялся?

– Да какое там, – мигнул Пам слезящимися глазами без ресниц, которые, обгорев, так и не выросли, – кто ж мог подумать, что он сам в пламя полезет и меня за собой потащит. Отчаянный он, москаль этот…

– Ничего, – мрачно закивал Кыска, почесывая волосатую грудь, – мы его веру попытаем, да и с новокрещенными христианами посчитаться стоило бы. Они ведь поговаривают, что Стефан сильнее нас с тобой, раз кумирницы разорил и богов наших разрушил и за то ему ничего не было. Придется пособить идолам нашим счеты со Стефаном свесть.

На следующее утро и выступили. Печора-река равнодушно и проворно принесла загруженный мстителями коч1010
  Речное судно на веслах и под парусом (Даль).


[Закрыть] к Вычегде. Скрытно причалили чуть пониже пригорка, на котором виднелась прямая, как игла, часовня, в которой служил своему всемогущему Богу ненавистный Стефан. Подкрались к оконцу, присмотрелись, прислушались. Возится кто-то, тень по стене мечется. Должно быть, Стефан. Метнулись к глухой стене, прислонили к ней прихваченные с собой вязанки сухой соломы, чиркнули кресалом. Проворные языки пламени заплясали по бревнам – и занялась часовенка, как огромный факел.

– Эх жаль, дверь не подперли, – посетовал Пам, мигая красными веками, – чтоб ему и не выбраться, окаянному.

…А Ульяна с головой ушла в часовне в работу. Бережно сметала мягкой еловой лапой невидимую пыль с окладов икон. Добела скоблила скамьи у толстых бревенчатых стен, намывала струганные полы, словно молодая хозяюшка в дому. «Вот вернется Стефан с хлебным обозом, – застенчиво мечтала она, – а я его на пороге встречу…» Вздохнув стесненно, приступила к главному. Поклонившись в пояс распятию, достала холщовый лоскут. «Будто раны перевязать», – мелькнуло мимолетное сравнение, словно не деревянного изваяния касалась, а исстрадавшейся человеческой плоти и, сама того не замечая, шептала слова сострадания и утешения… А за ними следом пришли и другие:

 
Господи, Боже мой!
Да не убоюсь я зла
«и пойду посреде сени смертные»,
пока Ты со мной
и милость Твоя.
 

«Что ж это я, – укорила себя Ульяна, – вместо того, чтобы молиться… Вот узнает Стефан, не одобрит. А может, и не пожурит, если пойдет сейчас к нему в избу, где весь стол загроможден письменными принадлежностями, и признание свое запишет, не зря же грамоте он ее учил?» Ульяна заторопилась к выходу, боясь что забудет только что родившиеся в душе строчки. Отворила дверь и отшатнулась: навстречу ей вместе с клубами черного дыма ворвались жадные языки пламени, обожгли своим жарким дыханием лицо. Ульяна закричала протяжно низко, но не отступила – пригнувшись, рванулась вперед, в огнище.

Пам с Кыской переглянулись:

– Тю! То ж вычегдская Ульянка, Стефан ее как окрестил да грамоте выучил, так она тут и пропадает! Назад загоним? Пущай горит!

Кыска шагнул к Ульяне, обнявшей обеими руками сосну и с ужасом взиравшей на пожарище. Посмотрел и …пропал. В голубых Ульянкиных глазах стояли озера слез, но она не плакала, не голосила, стояла, словно пустила корни и срослась с сосенкой-сестрой. Кыска с трудом оторвал взгляд, вернулся к недоумевающим своим подельщикам. Взял бечевку, которой были схвачены вязанки соломы, зашагал обратно. Пам засуетился, стараясь перед другими показать свою значимость и близость с Кыской, закивал:

– Правильно-правильно, связать надо, а то вырвется, как только пятки жарить начнет. Тебе подсобить?

И осекся под тяжелым взглядом Кыски. А Ульяна смотрела, как, догорая, рушится остов часовни, рассыпаясь на кроваво-черные головешки. Так же пылала, корчилась ее душа. Когда зашедший сзади Кыска обхватил ее, заламывая руки за спину, она очнулась, стремясь вырваться. И вдруг замерла от пронзившей ее мысли: «А ведь они за Стефаном пришли. Он вот-вот появится здесь. Уводить их надобно…» Кыска, почувствовав, что ослабло сопротивление, повернул Ульяну лицом к себе, горячо прошептал:

– Не бойся…

Она стояла перед ним безучастная, будто мертвая. Кыска осерчал и, грубо отвернув от себя, связал ей за спиной руки:

– А ну, пошла!

Отчалили. Подналегли на весла, поспешая к Печоре-матушке. Ульяна сидела на корме молчаливая, отрешенная. «Ничего, – думал про себя Кыска, – все по-моему будет. У меня с девками разговор короткий…» С противоположного берега, сгрудившись у ближней к реке бани, смотрели на зарево и удаляющуюся лодку селяне.

– Никак Уллянку схватили, – сказал самый зоркий.

– Тиши ты, мать услышит, – одернули его, – плач поднимет, на все селенье беду накличет. Кыска – он хоть и тун, а лихой, кровушки много пустил… Такого лучше не трожь…

А мать уже и так не столько увидела, сколько почувствовала: ее дочку увозят разбойники. Побежала вдоль русла, не разбирая дороги, ломилась, как олениха, сквозь таежный бурелом, только бы не отстать… Ульяна встрепенулась, подобралась вся. И с каким-то ей одной понятным облегчением перегнулась, словно переломилась, через борт. Раздался всплеск. Темная вода, расступившись, сомкнулась.

…Старый охотник по прозвищу Бутора1111
  Бутора – северный ветер (коми).


[Закрыть] вывел Стефана сквозь тайгу прямехонько к тому самому месту, кашлянул глухо:

– Вот это плесо, где внучка моя Ульянка через тебя утопла. Речка тут широкая, видишь, какие коленца гнет, бежит – не догонишь…

Стефан кивнул старику и против воли опустился на мох. Сгорбился, опустив голову, чтобы лица не было видно. Бутора поглядел на побелевшие костяшки стиснутых кулаков Стефана и еще тише, чем прежде, кашлянул:

– Ну, я, пожалуй, силки проверю, пока ты тут… – и ринулся в чащу, ничего не видя перед собой от застилавших глаза слез.

Стефан остался один на один с рекой и Ульяной. Неспешные волны набегали на ветвистые корни сосен.

…Помощников, чтобы посчитаться с Кыской, искать не пришлось, сами вызвались. Старший дружинник – мало их при Стефане осталось, кто дальнего похода не перенес, кто позже назад в Московию самовольно подался, от Севера спасаясь – только головой покачал, себе под нос ворча:

– Вот так войско собралось, будто медведя с берлоги подымать, – и, отыскав глазами самого старого из вычегдцев, прокричал ему в самое ухо: – Ну куда ты, дедушка? Неужто, думаешь, мы без тебя оплошаем?

Бутора ничего не ответил, только посмотрел, насупившись, из-под лохматых бровей, кашлянул глухо и топор с руки на руку перекинул.

– Не замай его, – зашептали сзади, – он Ульянкин дедушка…

Налегли на весла, а Стефана отстранили:

– Ты лучше с Буторой на корму сядь, а мы тут. Для нас грести – дело рыбацкое, привычное.

Стефан покорно перебрался на указанное место. С той поры, как Ульяны не стало, он словно окаменел, никто даже не слышал, чтобы он молился. Вот и сейчас сидел рядом с сурово застывшим на корме стариком и молчал. Лодку сносило влево и гребцы, поднатужившись, развернули нос вправо – там, за быстрой стремниной, виднелось одинокое жилище туна. И вдруг коч, заскрежетав дном, замер. Мужики, свесившись за борта, пытались разглядеть, что там под водой их держит… Раздался всплеск – все вскинули головы: с кормы исчез Стефан, лишь черная ряса на скамье лежит. Все вскочили, всматриваясь в расходившиеся круги.

– Он что? Как Ульянка?!

– Тише, – прикрикнул Бутора, – лодку потопите, вон он…

У левого борта отфыркивался Стефан. Десятки рук потянулись к нему, схватили под руки, втащили в лодку и, ошеломленные, переглянулись: челн мягко заскользил вперед.

– Никак движемся! Ты что сотворил, Стефан?

Тот, стуча зубами, выжимал рубаху:

– Там цепь была железная, отомкнул я ее, запор нехитрый был.

– Как отомкнул?

Стефан, облачаясь в сухую рясу, вздохнул:

– А крестом, как еще…

– Крестом?!

Потрясенные взмахнули веслами, обдумывая. И только когда приблизились к дому Кыски настолько, что уже стали видны тусклые оконца, один из мужиков осмелился полюбопытствовать:

– Стефан, а ты Кыску крестом порешить можешь?

– Нет, – покачал головой Стефан, – не могу, мой Бог человеколюбив.

– Даже к Кыске?

– Даже к нему.

– А ты тоже человеколюбив к Кыске, как твой Бог?

– Нет, – решительно замотал головой Стефан и, тяжело вздохнув, негромко добавил: – Видно, я не лучший его слуга…

Коч замотало из стороны в сторону. Один из гребцов побелел и бросил весло, оно скрылось во вспенившейся воде.

– Крепок заговор туна, – прошептал мужик, оправдываясь. – Ты бы, Стефан, еще крестом поработал, что ли…

– Эх вы, горе-рыбаки, – подал голос с кормы Бутора, – ослепли со страху, это семужка на нерест идет.

Вода вокруг кипела от сотен плавников серебрившейся в воде семги, стремящейся к прекрасному и трагическому концу своему пути: дать новую жизнь и умереть. Все на белом свете подчиняется одному закону: чтобы возродиться, нужно почувствовать свою погибель… Стефан вдруг вспомнил, то первое, что написала Ульяна, как только он обучил ее грамоте. Он тогда не то, чтобы свысока на нее смотрел, но все же думал, что всему свой срок, он еще научит ее не только слагать буквы в слова, но и вкладывать в них чувство и мысль. Ан нет! Оказалось, этому-то Ульяну учить не надо, все это дремало до поры до времени в неразбуженной ее душе. И когда на утро, краснея и робея, она протянула ему грамотку, он развернул, прочел и поразился… И вот сейчас эти строчки ожили так не вовремя. А впрочем, почему не вовремя? Может быть, совсем наоборот?

 
Что оставим мы
После себя?
Весне – половодье.
Лету – туманы и звездопады.
Осени – золото лиственниц.
На первом снегу…
 

Без гибели нет возрождения. Без боли нет счастья. А без ненависти нет любви? Погрузившись в собственные мысли, Стефан не сразу и заметил, что коч уже причалил к берегу, у избы туна. Подперли дверь, принесли сухого валежника, зажгли. Язычки пламени вспыхивали и гасли. Тогда тот самый мужик, что упустил в воду весло, проворно шмыгнул в баню и выскочил оттуда с веником. Победно размахивая им над головой, дико заорал:

– А против собственного использованного веника заговор туна слаб! Жги его, убивца! – и, покосившись в сторону стоявшего поодаль Стефана, неуклюже перекрестился.

– Во как трещит, – сказал кто-то, – сейчас рухнет…

Но трещала не изба, а лишь оконце, которое высадил очумевший от дыма Кыска. И согнувшись в три погибели, он уже хотел было броситься в студеную воду, как дорогу ему заступил гневный Бутора. Наотмашь ударил Кыску топором. Тот упал, залившись кровью, попробовал было встать на колени, но получил второй, смертельный, удар и, умирая, успел расслышать хриплое:

– За Уллянку!

…Вернувшись, Стефан с головой ушел в привезенные из недавней поездки в Новгород летописи и рукописные книги. Составленные из отдельных пергаментных листов, они представляли обрывки правды, которая того и гляди сгинет в стремнине лет. Стефан бережно подбирал их по времени и по смыслу, сшивал в тетради, терпеливо переплетал и прикреплял к деревянным доскам. Останется только обтянуть их нежной оленьей кожей и – на полку в книгохранилище, рядом со своими собственными трудами да с грамотками, нацарапанными неумелой, старательной рукой Ульяны.

А впрочем, какая разница, кем написаны все эти повести, поучения, жития? Важна суть, не книжная, а человечья истина о том, что каждый, кто имеет душу, носит в ней Бога. Это было как спасение – погружаться в исследование чужих радостей, невзгод, надежд. Воистину история – удивительнейшее путешествие по жизни. Но как не силился нырнуть поглубже в колодец времени – все напрасно.

Снова и снова возвращался к недавним дням. То ему Ульянка в часовне виделась удивленная и взволнованная у распятия, то, смущенная и несмелая, со свитком своей берестяной рукописи на пороге его кельи, а то, разрумянившаяся, босая, старательно прибиравшаяся, как она с удовольствием выговаривала, в божьем дому. И поднималась в душе горечь и обида: «Что ж ты, Господи, ее у меня отнял? Чисты мои помыслы были… Разве не может у инока отрада в душе быть? Я бы не обидел ее, Господи… Под венец бы с другим свел, и детей бы ее народившихся окрестил, были бы первые новорожденные христиане в земле Пермской. А то, может быть, она бы тебе, как я, служила, монахиней стала… Что ж ты наделал, Господи, как позволил злобе людской верх над собой взять…»

…Стефан взял одну из заготовленных досок – тщательно обработанных, просушенных. В них так много общего с чистым листом пергамента, подкарауливающим мысль. Но доска ждет не мысли, а образа. Чей на этот раз? Николая Чудотворца? Святой Троицы? Сошествия Святого Духа? Спаса Нерукотворного? Или Неисчерпаемого Человеческого Духа?.. Посмотрел на ютившиеся в углу краски, составленные на яичном желтке, соке растений по рецепту, привезенному от новгородских иконописцев, и склонился над доской, припал к ней, как к последней отраде возвращающейся из небытия души. Закончил на рассвете, когда угасла, шипя, свеча, и солнечный луч скользнул по непросохшим краскам, выхватывая из мглы удивленно-горестные глаза, простертые вперед руки, будто разрывающие круг вечности… Не сразу и почуял, что в келье не один: прислонившись к дверному косяку, как изваяние, стоял смурной Бутора.

– Слышь, – начал тот, не поднимая головы, – я тут со служкой твоим говорил, так он сказывал, убийство – грех, самоубийство – тоже грех. Это правда? Я не за себя, пусть я грешник, если б можно было, я бы Кыску еще раз убил, я – за Уллянку. Правда, что самоубийство – смертный грех?

Старик взыскательно посмотрел на Стефана. Тот кивнул.

– Правда?! – Бутора подался вперед, – Это моя-то Уллянка в глазах твоего Бога грешница?!

Стефан встал, зачем-то коснулся креста, висевшего на шее, и резко, словно бинты с запекшейся раны срывал, ответил:

– Бога не трожь! Ульяна перед ним ни в чем не виновата. Она сейчас на небе, потому что святая. А чтобы на земле ее не забыли, я пустыню во имя Спаса Нерукотворного Образа решил основать. А там, с божьей помощью, и Ульяновский монастырь построим, чтобы в веках помнили. И на тебе, дедушка, греха нет, отпускаю я тебе все твои грехи. Ты сделал то, что я не смог.

…Однажды под утро в келью ворвался послушник. Забыв перекреститься на иконы, с порога выпалил:

– Беда, преподобный! Новгород против Перми опять войско направил. У Черной речки уже стоят. К нам лазутчик прибежал, тебя дожидается. Сказывал, новгородцы на то рассчитывают, что на сей раз устюжские дружины к нам на подмогу не поспеют, как прошлым летом…

Послушник тараторил, а сам все косил глазом на книги и летописи, громоздившиеся на просторном столе. «Чудно, – думал про себя монах, – преподобный днями и ночами напролет просиживает в келье, читает или пишет. Зачем ему это, если он и так все молитвы наизусть знает?» Стефан перехватил любопытный взгляд и отослал инока, внезапно осерчав. Нечего глазеть на единственную отраду его сердца! Книги – тайная его страсть, его дети, его наследники… Это – не для чужих пытливых глаз. Но нынче не до книг. Что ж, опять воевать? За Пермь? Или за Москву? На Новгородском вече все – духовные и миряне – крест целовали в том, что Московский митрополит им не указ. До Москвы далеко, а Пермь – вот она, разом с ним, ее ставленником, как на ладони. Стефан провел рукой по лицу, стирая усталость. Тяжко вздохнул и опустился на колени. Читал затверженную молитву так, будто слова эти были вживлены в его душу. И вдруг запнулся, замолчал. Болело, нестерпимо болело сердце от усталости и боли. Стефан поднял отчаянный взгляд:

– Что ж это, Господи? Я один… Опять один… Все перетерпел от неверных – озлобление, ропот, брань, хулу, укоры. А однажды чуть не взошел на костер… Я здесь и законоположник, и исцелитель, и креститель, и проповедник, и исповедник, и учитель, и стражевой, и правитель. А был – монах! Господи, ты же человеколюбец, ты все про меня ведаешь. Ты ведь знаешь, я сызмальства отчий дом на монастырь променял, дабы учиться грамматической премудрости и книжной силе. Книжник я, Господи, книжник, а не воин, не правитель! Ну где же Москва со своею княжьей силой? Я один здесь, Боже праведный. Ты и я, и снег, снег, снег… Я не в силах один искоренить зла и глупости человеческой. Где власть – там и многие обиды… За что ты возложил на меня сей крест, Господи?!..

Монахи и дружинники топтались, не смея войти к преподобному в келью. Меж собой тревожно судили: время не терпит, что ж епископ медлит? Дверь кельи неожиданно отворилась. На пороге предстал Святитель Стефан в черной дорожной рясе.

– Чтобы убивать друг друга, ума много не надо. Новгородцы нам братья. Христиане, как и мы. Объединять Русь надобно, а не ослаблять распрями междоусобными. Дружина наша пусть выступает к Черной речке, но на тот берег не переходит. Супротив стоять, спуску супостатам не давать, но самим бойню не развязывать. А я в Новгород на переговоры еду.

Кинулись седлать лошадей…

Архиепископ Новгородский Алексий встретил Стефана как подобает сану обоих: степенно, без суеты, с радушным почтением. Слушал не перебивая, обещал поспособствовать мирным переговорам, а заодно и о своей печали пожаловался:

– Ересь у нас в Новгороде, как чума расползается. Карп Стригольник всех с толку сбивает, моего диакона Никиту на свою сторону переманил. Как быть – не знаю. Я уж и патриарху Нилу писал, чтобы надоумил, как искоренить зло благоразумными убеждениями. Он мне в подмогу Дионисия Суздальского прислал, да тот, похоже, не намерен увещевать. Горячится преподобный… А ты, Стефан, сказывают учен зело, греческий знаешь. Составил бы ты поучение против ереси стригольников, а я уж в твою пользу мирные переговоры с нашим князем поведу. Так как, согласен?

Стефан корпел над рукописью день и ночь напролет. Однако в трапезную к архиепископу каждый раз, как тот звал его, шел не мешкая. Знал, что за кубком доброй монастырской настойки – особенно хороша была клюквенная – будут они с Алексием не одни. Дипломатичный архиепископ зазывал в эти вечера самых влиятельных великокняжеских бояр. Питие развязывало языки, стирало границы. Бояре покидали трапезную не столько хмельные, сколько изумленные. Шли к святым отцам, а попали к государственным деятелям…

Уж были подписаны хартии о мире между Новгородом и Пермью. Уж монахи переписывали набело поучение против ереси, а иные седлали коней, чтобы донести благоразумное увещевание до тех, кто мечется, как свеча на ветру, между русской церковью и стригольниками. И в это самое время в Новгород прибыл Дионисий Суздальский. Повстречались, как водится, за чарой.

– Читал я твое поучение, Стефан. Зело учено, но до самого сердца пробирает. Большое дело ты сделал…

Заговорили о прежних временах, об общих знакомцах – Герасиме, Митяе, Великом князе Димитрии Иоанновиче… Засиделись, сумерничая и вспоминая. В дверь тихонько поскребся прислужник. Алексий спросил на правах хозяина:

– Чего тебе? Велено было не тревожить или как?

Прислужник согнулся и зашептал владыке что-то на ухо. Алексий удивленно оборотился к Дионисию:

– К тебе гонец…

– Ну так пропустите его, – тяжело усмехнулся Дионисий, – послушаем, что скажет.

В трапезную, пригнувши голову, шагнул плечистый монах. Быстро обежал всех присутствующих глазами, остановился на Дионисии и, смиряя бас, прогудел:

– Владыко, утопили трех главных виновников раскола, Карпа Стригольника, диакона Никиту с сотоварищи… Запамятовал я третьего…

– Кто утопил, зачем? У них же ученики есть! – не вытерпел Стефан.

– Кто утопил? – переспросил Дионисий. – Народ! Народ, прозревший от твоего поучения против ереси.

И, уже обращаясь к гонцу, резко поднялся:

– Так было?

– Так, – пряча усмешку, кивнул гонец и попятился к двери…

Три епископа тягостно молчали, каждый думал свою думу. Наконец, Дионисий шумно вздохнул и сам себе плеснул настойки. Выпил, никого не приглашая, и обронил, усмехаясь мрачно, всеми тяжелыми чертами лица:

– В одном покойники были правы, лихоимство церкви терпеть противно, все продается, все покупается. Таково бремя Византии… – и ухмыльнулся едко, искоса глянув на Стефана. – Это ты у нас, правитель зырянский, как снег чист, с поучением да наставлением…

Вскоре простились. Стефан отправился в обратный путь, снарядив заодно и хлебный обоз. Лошади шли, увязая по брюхо в снегу. За околицей передний конь встал. Стефан открыл глаза и сбросил с себя кожух. Впереди по санному следу брел маленький человечек, путаясь в овчине до пят. Завидев над собой конскую морду в инее, отступил в сугроб.

– Куда собрался? – окликнул его Стефан.

Чумазый отрок слабо махнул длинным рукавом и сиплым, простуженным голосом безразлично ответил:

– Та – а… Никуда!

– Ты чей?

– Стригольники мы…

– Кто? – опешил Стефан, чувствуя, как холодеет душа.

– Стригольники, – повторил малец, шмыгая носом. – Не знаешь, что ли? Это те, которых намедни по утру черные монахи в проруби топили…

– Да какой ты стригольник, – осерчал Стефан, вынимая его из сугроба, – ты от кого род ведешь?

– Я же говорю, Алеша я, Стригольник. Батяня мой был Стригольник, и дед тоже.

– Родом ты Пермяк, вот кто! Запомни накрепко, Алексий.

Унес его в сани, уложил, прикрыл кожухом и стегнул коня…

…Минули годы, пролетели в трудах и заботах, как дни. Вести из белокаменной к Стефану доходили с большим опозданием – через полгода, год, а то и спустя несколько лет. О том, что упокоился в Архангельском соборе Кремля Великий князь Димитрий Иоаннович. Что Цареградскую кафедру вместо умершего патриарха Нила занял Антоний. Что дважды низложенный московский митрополит Пимен скончался, подъезжая к Царьграду. Что новый князь Василий Дмитриевич, дабы положить конец церковной смуте, принял митрополита Киприана, которого отказывался до последнего своего часа принять его отец, Великий князь Димитрий Иоаннович. Что сын решился и вовсе на неслыханное: четвертовал на красной от крови московской площади мятежников из Торжка и Новгорода, как врагов государя Московского…

В шесть тысяч девятьсот четвертом году1212
  1386 год от Рождества Христова.


[Закрыть] Москва встретила епископа Пермского пышной суетой… Но он приехал не ради благосклонных взглядов и великодушных кивков, а ради нужных вопросов, к спасению людей относящихся.

– Край полнощный, близ Каменного Пояса, скудный людьми, изобилует сокровищами природы, в коих у Москвы нужда великая. Но источники эти иссякают от возрастающих непомерных тягот. Дани тяжкие надобно ослабить. Земля Пермская ждет от младого князя Василия Дмитриевича заступничества, истины и добра… Ибо настанет такой час, что Север будет держать на своих плечах Великую Русь!…

После, уже в трапезной, всех обносили красным вином. Стефан пригубил и поставил на стол. Зорко следивший за ним митрополистский боярин тут же подошел и зашептал, что-де нельзя, от чистого сердца чару поднесли. Стефан допил. А вечером почувствовал, что занемог…

…Епифаний затворился в келье, точил перья, разводил чернила, пытаясь унять дрожь в руках. Инок понял всё.

«Напрасно же отпустили тебя в Москву, там ты и почил. Потому обида у нас на Москву, справедливо ли, имея у себя митрополитов, святителей, взять у нас единственного епископа… Он землю Пермскую, как плугом, проповедью вспахал, учением словес книжных, как семенем, засеял в браздах сердечных… Живы будут эти сердца в веках…»1313
  «Житие Стефана Пермского, написанное Епифанием Премудрым».


[Закрыть]

В Пермь известие пришло ночью. Хотели ударить в колокол. Но над землей металась вьюга. Колокола сами собой издавали печальный звук. Сильная буря сломила крест на Ульяновском монастыре…