Текст книги "Северный волк. Историческая повесть"

3. 1918—2001

Набросили петлю-удавку на синюю маковку, увенчанную крестом. Махнули стоящим внизу. Возница, пряча глаза, стегнул битюгов. Те, нехотя, взяли с места и побрели, медленно натягивая веревку. Та задрожала от напруги, как струна. Животные остановились и скосили глаза на людей: вся деревня высыпала на площадь.

– Даешь! – крикнул приезжий начальник.

Он давно уже продрог на морозе в своей тонкой шинелишке. Ему не терпелось покончить с Богом побыстрее. Возница стегнул кнутом. Веревка дернулась. Раздался треск – какой-то странный, словно не дерево ломалось, а тонкая материя рвалась по живой нитке… Эхом подхватила этот всхлип тайга и бережно донесла на своих зеленых ладонях до верховьев Вычегды, где начинал свой путь Стефан Пермский, до основанной им Спасской пустыни, до Ульяновского плеса… Маковка наклонилась, синяя на голубом небе, и рухнула вниз. Ударилась о мерзлую землю, раскололась надвое. И лежала в грязи, как обломки потерпевшего крушение корабля, выброшенного на дикий берег… Из церкви вывели священника. Поникший старик путался в ветхой рясе. Старший кивнул красноармейцу. Тот подтолкнул арестанта штыком.

– Куда вы его? – робко спросили из толпы.

Старший поднял воротник шинели, то ли заслоняясь от ветра, то ли отгораживаясь от вопросов. Активисты отодрали от забора две доски и прибили крест накрест на дверях храма. Старика приезжие посадили в лодку. Сели сами. Оттолкнулись от берега, зачерпнув веслом ледяную кашу – по реке накануне ледостава шла шуга. Село столпилось у воды. Смотрели вслед… Пятью годами раньше этот священник оставил приход своему единственному сыну:

– Устал я перед Богом ответ за всех держать.

В алтарь больше не поднимался, но молиться продолжал усердно, выстаивая вместе с прихожанами все сыновние проповеди. Однажды во время заутренней вошли чекисты.

– «Печорский Чапаев»! – прошелестело в толпе.

Мандельбаум знал это свое прозвище. Ему оно было по вкусу. Но еще больше ему нравился тот трепетный ужас, который он внушал своим появлением повсюду. Поигрывая плеткой, он вошел в храм. Молодой священник, прервав проповедь, поднял на вошедшего глаза и услышал:

– Гражданин Спасский! Именем революции вы арестованы!

Мандельбаум вышел из церкви, бросив через плечо:

– Взять попа за антисоветскую агитацию!

Прямо со службы увели молодого батюшку, посадили в лодку и повезли вниз по реке. Первая пороша замела и следы убийц, и винтовочные гильзы, и окровавленное тело… Отец отслужил за упокой, едва держась на ногах. А на утро селяне с удивлением обнаружили, что церковь открыта, и служба вот-вот начнется. Так продолжалось до этого дня.

– Куда вы батюшку? В нем душа еле держится! – надрывно кричали с берега вслед удаляющейся лодке.

– Да в ссылку его, – не выдержал председатель сельсовета, примкнувший к народу. – Ничего, везде люди живут, а нашему брату и того легче, ведь с Севера на Север везут.

…В тысяча девятьсот девяносто третьем году по весне в Усть-Нем прилетел второй секретарь обкома партии Стефанов. До этого побывал в соседнем селе. Решил «по пути» проверить, как там школа строится. На Севере ведь и полторы сотни верст – и то считается, что почти рядом. Так вот и здесь. Вертолет «на точке» сел – возле строительной площадки.

– Ну как дела подвигаются?

– Помалу идут, – чешут в затылках мужики.

Председатель сельсовета, вздохнув, вперед выступил:

– Сваи забили, копать начали – внизу кладбище.

– Ну что теперь? И сваи не достанешь, и начатое не бросишь. В общем, мужики, либо школе абу1414
  Нет (коми).


[Закрыть], либо… – и с горечью, со злой болью: – Что ж вы стариков не расспросили?! А теперь уж что! Строить надо.

Вертолет, перелетев из села в село, приткнулся на краю взлетного поля. Стефанов привычно сбежал по трапу. Следом за ним из вертолета спустился молодой священник. Спрыгнул и замер. Вдоль поля теснились сотни людей. Нарядные дети, присмиревшие подростки, молодки в белых платках, трезвые мужики, строгие старухи, кряжистые старики – все стояли и смотрели на прилетевших. Такие разные, а во взгляде что-то объединяющее всех, какая-то спокойная вера в праздник, который пришел и на их улицу.

– Пойдем, отец Иоанн, – позвал Стефанов. – Народ ждет.

Люди собрались еще с утра. Из соседних поселков пешком пришли, за сотню километров на моторных лодках приплыли в Усть-Нем – деревню, дальше которой в этом районе и нет ничего. Две молоденькие учительницы, похожие на старшеклассниц, подбежали и выпалили, вторя друг дружке:

– Ох, Господи, а мы боялись, вдруг да не прилетите!

Служба шла в школе, туда вместились не все. Тогда открыли окна, чтобы было слышно и на улице. Кто-то в толпе спросил:

– А секретарь обкома тоже здесь? Что же – вчера партийным атеистом был, а сегодня крестится?

– Тише ты, – одернули, – что же он, не человек?

Стефанов же для себя решил: «Пять минут на службе побуду и – в леспромхоз, „генералов“ полный вертолет, дела не ждут…» Решить-то решил, но вместо пяти минут все сорок пять со свечкой простоял: «Даже из пушек нельзя расстрелять потребность россиян остаться один на один с собой и помолиться. С двадцать шестого года ни одной службы в этом селе не было, а спустя шестьдесят с лишним лет оказалось, жива вера! Боже, какой же она должна быть людям необходимой!.. Созрею ли я когда-нибудь для исповеди? Не знаю, тут нужен искренний порыв. Но я уважаю, когда это есть в других…» Осторожно протиснулся к выходу и – в лесхоз.

За батюшкой вернулся к вечеру, когда солнце уже садилось за верхушки сосен. Пожилая женщина устало облокотилась на перила крылечка, не таясь, курила.

– Тяжело такую долгую службу отстоять?

Бывшая пионерка и комсомолка по-фронтовому затянулась беломориной:

– Ну уж нет, раз за шестьдесят семь лет – это недолго… Но вы правы: тяжело. Очень!

Закончили на вечерней зорьке. Всем миром поставили обетный крест, батюшка освятил памятник погибшим в Великой отечественной войне, окрестил две с половиной сотни ребятишек – от грудных младенцев до школьников. Молитвы пели всем народом. И был среди народа тот, кто молился особенно истово – внук расстрелянного священника, урожденный Спасский…

– Что же не сказал, что едешь туда, – огорчилась жена. – Я ведь тоже из рода Спасских, а расстрелянный священник – мой дед. Мама, хоть и маленькая совсем была, а все же запомнила, как всю их семью, в которой было четверо детей, выгнали из дома. Хорошо, селяне помогли…

Стефанов молча слушал, прикрыв рукой глаза. Его охватило очень странное чувство, словно все это он уже знал заранее. И когда оказался в Софийском соборе, и когда дал слово молодым учительницам, основавшим православную общину, привезти в их село священника… Конечно, не все, что с нами случается, стоит того, чтобы придавать этому особое значение. И все же как часто в том, что происходит с нами ВДРУГ, есть порой величайший, сокрытый до поры до времени, смысл. «Случайность!» – говорим мы, когда не в силах понять, о чем нам тщится сказать Жизнь. Стефанов поднял глаза на жену, оторвавшись от своих мыслей.

– Мама, выйдя замуж за партийца, скрывала, что в Бога верит. Я помню, как папа отчитывал ее, узнав, что она меня – пионерку! – тайком окрестила: «Хочешь, чтобы меня с работы сняли?! Ты когда-нибудь забудешь, что ты – поповская дочь?!» Мама рассказывала, как разрушали Стефановский собор, чтобы поставить на его месте памятник Ленину. Она это видела. Мне кажется, всю свою жизнь мама не могла избавиться от чувства страха и от чувства веры. И все это поровну… А знаешь, что тяжким крестом лежит на всем роде Спасских? То, что у деда нет могилы, никто ведь толком не знает, где его расстреляли.

…В тайгу пошли едва ли не всем селом. Нашли поляну, которую вековечные сосны обступили, как солдаты на посту. Солнце грело мшистый холм посреди зеленого безмолвия.

– Здесь его тогда нашли, – уверенно указал один из старожилов, – когда Мандельбаум ушел, мы по следу пробрались. Смотрим, рука… Едва ветками закидали. Не потрудились могилу вырыть. Мы его с тайги привезли, тайком похоронили. А убили его здесь.

– Ну вот, тут и поставим Памятный крест, – тихо сказал Стефанов, – как над вечным покоем будет…

Не суетясь, мастеровито и споро, водрузили в центре холма собственноручно срубленный крест…

– Ве-ечна-ая па-амя-амять!.. – возвестил священник.

Его густой бас был подхвачен и усилен, как эхом, сотнями голосов… Вечная память…

…Утро Девятого Мая тысяча девятьсот девяносто шестого года началось в Москве с поисков патриарха Московского и Всея Руси.

– Как нет в столице? В такой праздник оставил Москву?! – отказывались верить в мэрии, обрывая телефоны патриархии. – Куда он полетел?.. Куда? В Коми? Зачем?!!

Республика праздновала Девятое мая и шестисотлетие успения Стефана Пермского, который ушел в бессмертие именно в тот день, в который российская земля спустя полтысячелетия стала праздновать свой великий День победы. И именно в этот день на Пермскую землю ступил Патриарх Московский и Всея Руси. Впервые за многовековую историю существования христианства Коми.

Стрела крана дрогнула и, будто часовая стрелка, медленно поползла по бело-голубому циферблату неба. Стефанов, как и все, кто был сейчас у подножья собора, стоял, задрав голову вверх. Золотой купол, подхваченный кранами, поплыл навстречу взмывшему ввысь храму.

– Повыше будет, чем у Юрия Михалыча! – удивился московский инженер, поправляя съехавшую на макушку каску.

Его «с сотоварищи» пригласили поднять купола, и Игнатович сам не заметил, как втянулся в действо, с грустью подумывая о том, что еще день-другой, работа будет закончена и надо будет возвращаться восвояси. А золотой купол тем временем увенчал собор, взметнувшийся в небо охристыми стенами. Последний…

Едва рассвет забрезжил, «поповская дочь», урожденная Спасская, проснулась с чувством, что нынче – день особенный. Зоя Георгиевна с вечера предупредила, что сегодня будут ставить купола. Старушка с грустью подумала, что стала слышать совсем плохо, дочери приходится кричать, чтобы она поняла сказанное. Да что там слух! Жизнь уходит, отдаляются воспоминания, как тают звуки убегающего эха. Но сейчас у нее было такое чувство, словно река Времени побежала вспять. Она очень боялась разочароваться, раньше времени выйти на балкон, с которого будут видны купола, как только их установят. День был на исходе, когда она, наконец, отважилась, выбралась на лоджию: в лучах предзакатного солнца купола отливали багрянцем.

– Бог меня не забыл! Куполами папа ко мне вернулся, – поразилась урожденная Спасская, а губы уже шептали затверженную в детстве молитву.

«Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобою……»

Между тем, инженерный спектакль подошел к концу. Замерли башенные краны, спустились на землю крановщики, чтобы посмотреть на творение своих рук теперь снизу вверх. Снял каску, вытирая вспотевший лоб, и Игнатович.

– Кирилл, – позвали его коллеги, – пока здесь мастерицы из Софрина работают, хорошо было бы, чтобы и от нас, высотников, кто-то здесь находился – вдруг что-нибудь понадобится. Ты как, домой спешишь или не очень?

– Да разве ж это проблема, я остаюсь. Запросто!

Накануне в Софрино были остановлены все другие работы – самозабвенно писали иконы только в алтарь Стефановского собора. Теперь художницы приехали, чтобы довести уже сделанное до совершенства, потому почти не выходили из мастерской, расположенной в полуподвале – иконопись диктует свои жесткие правила: в температуре, влажности ни градуса не убавить, не прибавить. Игнатович, присев в сторонке, наблюдал за мастерицами, тихо совещавшимися между собой.

Игнатович смотрел, все более и более погружаясь в собственные мысли. У него было странное предчувствие перемен, которые, теснясь, обступали его, исподволь подготавливая к главному решению в его жизни. Командировка уже закончилась три дня назад, но он продолжал сидеть подле софринских мастериц. Те свыклись с его присутствием, да, впрочем, и некогда им было входить в подробности, кто он, что он, почему прикипел к ним душой, они торопились закончить иконостас. Отрывались от работы лишь когда приезжал Стефанов, про себя удивляясь, что он, а не владыка, бывает здесь чаще. Однажды Игнатович оказался лицом к лицу с Главой.

– На века храм, – сказал, чтобы хоть что-то сказать.

– Да, если только, не дай Бог, не появится снова те, которые «весь мир насилья…»

– Вряд ли удастся разрушить еще раз.

– Не надо разрушать, достаточно просто равнодушно смотреть. Но нам смотреть некогда, надо построить не просто церковь, а духовный центр, чтобы училище было, воскресная школа, колокольня, – перечислял Стефанов, не отрывая взгляда от софринских мастериц. – Так что это только начало.

III. Истинные сибиряки
О первооткрывателях и притоке речки Колымы Зырянке

1. 1968—1998

Геолог Сошкин, на днях защитивший в Москве кандидатскую диссертацию о разведке алюминиевых руд на северных территориях СССР, только что расписался за врученное ему курьером приглашение на беседу в обком партии. Ким Дмитриевич ликовал, мысленно воображая, как практика, подпитанная наукой, приведет к тому, что советские бокситы1515
  Горная порода, содержащая глинозем, алюминиевая руда.


[Закрыть] бурным потоком устремятся на металлургические заводы родного Свердловска.

Собрав заветную папочку с далеко идущими идеями, Сошкин явился на четверть часа раньше назначенного срока. Просидев в приемной полтора часа свыше назначенного времени, он, наконец, был допущен в кабинет инструктора отдела тяжелой промышленности. Дородный Шевчук из-за стола поднялся неожиданно легко и радушно шагнул навстречу.

– Здравствуй, – по-партийному демократично пробасил он геологу, которого видел впервые. – Времени в обрез, к сталеварам опаздываю.

При упоминании о заводе Сошкин встрепенулся. Шевчук, похлопав по лежавшей на столе тощей папке, пробасил:

– Вот что, Сошкин, есть мнение, что ты знаток бокситов. Автореферат твоей кандидатской читал, молодец, толково. Такие люди нам нужны. Пр-рямо одобр-ряю!

Инструктор с удовольствием прислушался, как пророкотали согласные в последней фразе, и поднажал:

– Дуй к моему помощнику, он тебе поможет оформиться в командировку. Бокситы будешь добывать в Маданге.

– Где? – переспросил Сошкин. – На Магадане?

Шевчук, покачав головой, выдержал паузу и очень весомо произнес, понизив голос до доверительной нотки:

– В Маданге. Это в Новой Гвинее, дружище, где ж еще.

От панибратской раскованности и следа не осталось. Шевчук построжел, потяжелели складки у губ, он набычился, подался вперед, глыбой нависнув над Сошкиным:

– Может, мне к металлургам и не ехать, тебе лекцию о международном положении читать, о расширении социалистического лагеря странами третьего мира, а, Сошкин?

– Не надо, – попросил геолог севшим голос, – я уже еду.

– То-то, – заулыбался инструктор, нажимая кнопку селектора, чтобы передать Сошкина на руки помощнику.

– Смотри не подведи меня, – догнал геолога у самого выхода шевчуковский бас. Раздумавший ехать к металлургам инструктор удобно устроился в кресле за огромным столом: – Мы, Сошкин, не каждому доверие оказываем, за границу посылая.

Через три часа Ким вышел из обкома. Геолог прошел мимо неподвижного постового в тулупе и, поравнявшись со скамейкой, едва выглядывавшей из-под снега, плюхнулся на нее и достал из кармана загранпаспорт с открытой визой. Сидел и смотрел на синие в вечерних сумерках снежинки, пытаясь представить вместо родной тайги джунгли.

…Двадцать пять лет спустя, поседевший Сошкин, натянув шапку на замерзшие уши, стоял и смотрел вслед колонне самосвалов, увозивших первые бокситы Тимана.

– Ким Дмитрич, – окликнул его садившийся в джип главный инженер, – поехали на митинг!

– Ох, – смешался Сошкин, – да я митинги эти…

– Да ладно, – рассмеялся главный инженер, – тут другое.

Митинг, между тем, уже начался. Сошкин, отмахнувшись от приглашения присоединиться к фирмачам, у которых он с недавних пор работал консультантом, остался стоять у джипа. Его захлестывала волна едкой иронии. «Приученного к митингам совкового человека и морозом не проймешь», – усмехнулся про себя Ким Дмитриевич, наблюдая за сослуживцами. На импровизированной трибуне президент компании, окладистой бородой напоминавший священника, обратился к седоголовому человеку, державшему шапку в руке:

– Федор Тимофеевич, день сегодня исторический, тридцать лет ждали начала отечественной разработки бокситов…

– Почему ждали? – усмехнулся тот, шагнув к микрофону, – готовились к этому дню, работали. Нашли, разведали, защитили, отработали технологию обогащения. Когда в Екатеринбурге у власти толковый губернатор стал, начали двойной тягой толкать. Бумаги ни у одного премьера на столе лежали, только они их подписать не успевали, сменяясь. Конечно, не так бы хотелось начинать дОбычу. Хотелось бы сразу иметь инфраструктуру, чтобы условия жизни получше были, и чтобы железная дорога уже была здесь. Только, я думаю, идеализировать нечего. Да, у нас стала зарождаться горнорудная промышленность, но она пошла в самое тяжелое время. Без участия правительства вряд ли нам поднять это.

Седоголовый, на мгновение задумавшись, добавил:

– Поэтому мы решили сдвинуть проблему с мертвой точки старыми методами: сначала ввязаться, а там посмотрим, что получится. Только делом можно подтолкнуть тех, от кого зависит сегодня финансирование этой большой работы – создания отечественной сырьевой базы алюминиевой промышленности, которую мы растеряли с развалом Советского Союза. Впрочем, если вспомнить, какие мы деньги вкладывали в развитие других стран, в частности, Гвинеи…

Сошкин встрепенулся и, не отрывая взгляда от говорившего, стал продвигаться вперед.

– Строили там не только заводы, рабочие места создавали, а свое лежит вот под ногами, – кивнул седоголовый на заснеженную вечную мерзлоту. – Но когда тяжело, когда сложно, хозяин появляется всегда. Потому сегодня бокситы пойдут на простаивающие уральские заводы. А Север жил, живет и будет развиваться. Не дай бог, если у кого-то появится червячок сомнения.

Сошкин, подхваченный толпой, влился в фойе старого клуба. Вдруг кто-то по плечу хлопает, оглянулся – главный инженер.

– Пошли, чайком с водочкой погреемся с морозца.

Вошли в кабинет директора клуба, там начальство толпится – не столько вокруг стола, сколько вокруг седоголового. Тот, смачно откусив кусок булки, прищурился:

– Не выдерживают наши мужики ваших темпов работы, серчают. Тут один ко мне подошел, говорит, я вот раньше думал, Стефанов мужик, что надо, а теперь вот задумался, зачем нам бокситы эти, вы что, этим фирмачам месторождение продали? Отвечаю: ничего не продавали, для нас это перспектива развития. – Прожевал и очень серьезно добавил: – Для нас первый вопрос: будет ли глиноземный завод. Второй вопрос и того острей: а когда будет глиноземный завод?

И, заметив, как ходят плечи у Сошкина, отвернувшегося к окну, чтобы не заметили его неудержимого веселья, спросил:

– Че смеетесь, дорогой товарищ?

– Да я не че, – в тон ему ответил Ким Дмитриевич, – вот бы вас хоть какой-нибудь завалящийся партократ послушал…

– Так я он и есть, только не завалящийся, а самый что ни на есть махровый…

– Ну, значит, вы перестроились, – криво улыбнулся Сошкин, – потому что все, что вы говорите и делаете, противоречит партийному стереотипу.

Стефанов порывисто поставил стакан с едва не расплескавшимся чаем на стол:

– В партийной системе тоже работали корифеи, имели богатый опыт за плечами. Люди, которые замахиваются на власть, не должны морочить голову шараханьями «великих» реформаторов – от общей приватизации к общей коллективизации и обратно. Кому нужен Госплан с пустым чемоданом? Это не я говорю – экономика говорит. Она играла и будет играть главную роль, эта дама. Как она скажет, так и будет, – и, небрежно нахлобучив шапку на седую голову, добавил: – Это вам говорит старый партократ.

Ким Дмитриевич замер, пожирая Стефанова глазами. Что-то очень знакомое было в том, как тот надевал шапку. Когда дверь за Стефановым и его провожатыми закрылась, Сошкин вдруг со стоном хлопнул себя по лбу:

– М-м-м! Вспомнил!

…Четверть века назад Сошкин, вернувшись из Гвинеи, должен был вскоре лететь во Вьетнам. А пока у него был по-холостяцки неприкаянный отпуск, который он не знал на что потратить, равно как и заработанные в Африке деньги. Выручил случай. Сошкин позвонил своему бывшему однокурснику Шурику Ерохину.

– Ким! – обрадовался тот. – Молоток, что позвонил. У нас Тиманская гряда тянется на тыщу километров, и все бокситы, бокситы!.. Мы на той неделе туда летим, айда с нами!

Сошкин, не раздумывая, схватил рюкзак – и в аэропорт. Шурик у трапа встретил:

– Здорово, что ты сразу выбрался, я уже боялся, что без тебя лететь придется, у нас тут оказия – «вертушка» на гряду уходит. Айда!

Ким, взвалив рюкзак, побежал за Шуриком. В вертолете валом лежали огромные рюкзаки, впритирку друг к другу сидели бородатые парни в хаки. «Геологи», – безошибочно определил «своих» Сошкин. Под медленно раскручивающимся винтом стоял лобастый мужик, сдвинувший на макушку спортивную шапку. Рядом с ним надрывался интеллигент, державший обеими руками готовую слететь с головы шляпу:

– Федор Тимофеевич, первому ваша поездка не нравится! Некорректно, что завотделом горкома летит в чужой район!

– Да я с ребятами-геологами на бокситы улетаю, – отмахнулся тот, – а в ваши эти игры не играю!

– О-ох, Федор Тимофеевич! – простонал «шляпник».

…Вертолет, стрекоча как гигантская стрекоза, пошел на снижение, облюбовав для посадки крошечный пятачок. Растянувшись цепочкой, быстро покидали рюкзаки и махнули летчикам: мол, не забудьте назад забрать. Разбили лагерь и не утерпели, хоть время за полдень перевалило, все-таки пошли на промысел.

– Что мы тут понаоткрывали! – с гордостью говорят. – Пока Родина от тебя глинозем из Гвинеи получала, мы тут на богатейшее месторождение набрели. Крупнейшее в мире, честное слово!

Ким в ответ только вздохнул, хотя в глубине души все-таки слегка обиделся: друзья называется, по самому больному месту бьют. В лагерь вернулись, когда уже смеркаться начало. На скорую руку чаек согрели, вяленую оленину ломтями порезали. Разговор метался, как пламя на ветру, но все равно возвращался к бокситам.

– Еще Великая отечественная не закончилась, а в Северном отделении академии наук доказывали перспективность бокситов Тимана.

– Потому что думали о государственной безопасности, независимости своей Родины побольше, чем те, кто Сошкина в Гвинею посылал.

Кима словно прорвало:

– Да что ж вы меня все Африкой попрекаете! Думаете, я не знаю, что в нашем Отечестве месторождения и открыли давно, и защитили? Да я диссертацию об этом написал, а мне говорят: молодец, вали в Гвинею. Туда не только такие, как я, поехали, туда еще и миллиарды долларов пошли.

– Да ладно, мужики, глотки драть, – подал голос высоколобый, которого все Тимофеичем звали, хотя вроде бы по возрасту он не старше других был. – Ясное дело, у себя добывать надо. И он (энергичный кивок в сторону Сошкина) не хуже нас это знает. Ничего, настанет время, будет и у нас зарождаться горнорудная промышленность!.. Пойдут еще наши бокситы прямо с рудника – да на наш глиноземный завод. Весь вопрос – когда?