Текст книги "Северный волк. Историческая повесть"

В ту самую пору, когда Трофим сменил топор на добытую в бою пищаль, купцы Строгановы задыхались от бессильной ярости. Самозванец Кучум, нарекший себя сибирским царем, зачастил с набегами на землю Пермскую. Намедни ограбил обоз и посек людей. Кони пришли в село сами и приволокли в возах изрубленных на куски возниц. Яков Строганов, хоть и был старшим из братьев, но запальчив был поболее младшего, в основателя рода Спиридона Строганова характером удался, тот, сказывают, горячее кипятка был. Вот и Яков сейчас метался, натыкаясь на стены, а младший, Григорий, сидел за столом, сжав кулаки и потупившись.

– Что ты сидишь, как истукан? – нападал Яков на брата. – Этот подлец нам всю выгоду в торговле испортит. Кто к нам из купцов сунется? И государю, занятому непрестанными войнами, явно не до нас. Ослаб он, потому и Кучум разбойничает, дань не платит. Эх, тоже мне Иоанн – государь обдорский, кондийский, сибирский!

– Тише! – Григорий замахал руками. – В писании сказано: «Чти царя твоего»! Он нам владения по Каме, Сылве, Чусовой зазря дал? Тоже ведь полагал, должно быть, что мы за барыш свой и за землю его постоять сумеем. А мы его же и хулить?

Яков попритих, опустился устало на лавку.

– Чего стыдишь? – сказал севшим голосом. – Чай, не маленький. Ну что с того, что собрали мы с тобой полк – со всей Пермской земли четыреста сабель. Ты же сам знаешь, не воины это, а торговый и работный люд. И Кучума нам с полком нашим не одолеть…

Помолчали. За окном выли, причитали бабы, разбирая по домам порубленных мужиков…

– На переговоры к казакам ехать надо, пусть во владениях наших заставой станут, а там видно будет. Как думаешь, брат?

– Государевых преступников?!

– И преступников можно обратить в пользу Отечеству. Мы, Строгановы, да не сможем? Айда, к атаманам в Сечь.

…Кучум приближающегося к шатру всадника услышал прежде, чем охрана увидела его в клубах пыли. Как все незрячие, хан был необычайно чуток. «Слепота сорвет тайные покровы и с ночи, – любил говаривать он, – ибо слепоте неведома тьма». И с удовлетворением слушал, как обмирают безмолвные соратники, стараясь даже унять дыхание. Ни шепота, ни вздоха. Прежде чем Кучуму доложили, он упредил вошедшего:

– Если гонец с добрыми вестями, пусть войдет сейчас, а если он привез худые вести, то я узнаю о них после плова.

Внесли дымящийся казан. Кучум ел не торопясь, смакуя. Наконец, отвалился, облизывая жирные пальцы:

– Хочу слышать.

Гонец был юн и жаден до впечатлений. Его раскосые глаза безотрывно следили за Кучумом. Он впервые так близко видел хана. Одутловатое лицо с сонными веками выражало безразличие и пренебрежение.

– Насмотрелся? – громко и грозно спросил хан.

Гонец вздрогнул и, исправляя оплошность, простерся ниц. Опустись ятаган на его тонкую шею, он бы не удивился. Племянник хана Маметкул подбежал к гонцу и пнул его ногой. Тот, оторвав голову от земли, зачастил затверженное:

– Дружина в пять сотен казаков по Волге приплыла. Купцы Строгановы их выписали, сказывают, чтобы христиан пермских от притеснений защищать. Казаки эти добрые воины.

Безглазая маска на лице хана исказилась гримасой. Кучум махнул рукой, с которой брызнули во все стороны рис:

– Спокойствие – выигрыш, смятение – потеря! – и уже потише, вкрадчивым голосом, от которого леденела кровь в жилах и у ордынцев: – Разве их не может коснуться смерть?

…Сенька Пермяк поначалу Тимофея испугался и потому затосковал: «Чего деду вздумалось меня из Сибири в Сибирь посылать, да еще вместе с этим медведем Тимохой? Такой хребтину переломит – глазом не сморгнет…» Однако делать нечего. Старейшине рода перечить не принято. Под материнские слезы и девичьи вздохи доброй половины деревни Сенька собрал пожитки и отправился вместе с Тимохой на поклон к атаману Ермаку Тимофеевичу – проситься в дружину. Атаманы стояли кучно, о чем-то смеялись. Сенька и Тимоха уж и стоять устали, сняв шапки. Наконец, один из атаманов обернулся. Изложили ему просьбу.

– Зелен да не обучен, – вынес приговор атаман, смерив новобранца взглядом, – не выдюжит.

Сенька вдруг так сильно испугался, что его не возьмут, с позором выгонят из казачьего войска, что решил – будь что будет! – постоять за себя.

– Как не выдюжу? Я родился здесь. Мой дед младше меня был, когда первопроходцем из Пермской земли сюда пришел!

– Ты что, Иван, не понял? – насмешливо обратился к строгому атаману другой, пониже, но и в плечах пошире. Сенька и не сообразил сразу, что за него сам Ермак Тимофеевич заступается. – Тебе ж парень говорит, и сибиряк он, и первопроходец, и корни Пермской земли в нем… А ты – не выдюжит… Выдюжит! Порода свое возьмет, верно, паря?

Сенька благодарно заморгал.

…Играючи, подошли к Искеру – главной крепости сибирского царя Кучума. Пятьсот казаков, а с ними три сотни зырян и сибиряков встали под его стенами.

– Странная в этих местах осень, – неожиданно сказал Тимоха, – не золотая вовсе. Березок не видать…

– Что твои березки, – выдохнул ошарашенный Сенька, – ты лучше на татар глянь, тьма тьмущая!

Зарядили пищали, по команде грянули. Татары, как воронье, снялись с одной стены и уселись тут же на другую. Ермак хватил шапку об землю и натужно прокричал:

– Казаки! Мы долго жили с худой, разбойничьей славой – умрем же с доброю! Бог дает победу, кому хочет: нередко слабым вместо сильных. Да святится имя его!

По рядам дружины прокатилось волной: «Аминь! С нами Бог!» Передние падали, задние бежали по их спинам и карабкались по стенам. К вечеру все стихло. Хмельные от победы казаки приволокли к атаману окровавленного, со скрученными за спиной руками, главного военачальника татар Маметкула, племянника Кучума.

– Привяжите к стремени, пусть бежит, ежели жить хочет! – приказал, не ведая жалости, атаман.

…Продрогший на осеннем ветру Кучум стоял на горе Чувашьей, чутко вслушиваясь в то, что происходило внизу. Пальба, крики, стоны, ржание коней, звон копий, свист стрел – все враз стихло.

– Что там? – спросил Кучум прежде, чем раздался победный казачий глас.

– Христианские знамена на стенах Искера, – помедлив, ответил севшим голосом мулла. – Ермак стреляет огнем, а у нас только стрелы и копья.

Кучум отвернулся. Ветер, дувший до этого в спину, переменился и швырнул ему в лицо пригоршни холодного дождя. Хан поднял к небу мокрое лицо с крепко зажмуренными глазами и прошептал:

– Благодарю тебя, Магомет, что я не могу увидеть этих знамен. Услышать – это не то, что увидеть.

Притащили полуживого, пленного казака.

– Прикажешь добить? Сказывают, это он Маметкула ранил, прежде чем тот в плен попал.

– Подведите ближе, – распорядился Кучум. – Еще ближе.

Хан протянул мокрую руку, нащупал лицо обмякшего в беспамятстве Тимофея – если бы татары не держали под мышки, упал бы казак навзничь.

– Держите голову! – распорядился хан.

Приподняли за волосы. Тимофей застонал, но не очнулся. Хан примерился, ощупав быстрыми, чуткими руками слепца лицо Тимофея и ткнул рукоятью плети в глаз. Тимофей пришел в себя, схватился за вытекающее око – поздно… Залился кровью и вновь провалился в черный колодец боли. Так что второго глаза лишился, не страдая.

…Вернулось из Москвы Ермаково посольство, отвезя государю победную реляцию о покорении Сибири. Атаман Иван Кольцо едва спрыгнул с коня, так сразу сгреб в охапку царевы дары – и к Ермаку Тимофеевичу.

– Царь назвал тебя князем сибирским и даровал тебе латы, серебряный кубок и шубу с плеча царского, – выпалил Иван с порога, бухнув дары на лавку и с усмешкой добавил: – и прислал тебе пять сотен стрельцов и воеводу князя Болховского. Стрельцы еще далече, а воевода, «горе мамино» мы его зовем, уже тут. Занемог в дороге, намаялись с ним. Зря его царь с нами послал, пропадет он здесь.

– Ну я ему не нянька, – отмахнулся атаман, но все же, помолчав, добавил: – лекаря сыщи, не дай Бог, протянет ноги… А сам передохни малость, да отправляйся к Караче. Он, даром что татарский князь, а для защиты от нагаев казаков просит. Возьми сабель сорок, авось управишься.

…Карача горячил коня боялся опоздать на встречу с Кучумом. «Если услышите, что гора исчезла, поверьте. Но если услышите, что у Кучума изменился его нрав, не верьте», – говорил Карача в ответ тем, кто пытался его убедить, что Кучум постарел и присмирел. Съехались. Карача один. Кучум с двумя воинами по бокам – случалось, старый хан горячился и его вдруг покидало равновесие не только душевное, но и наездническое.

– Ну что? – с безошибочным чутьем слепого Кучум повернулся в сторону Карачи.

– Все сорок мертвы, – пряча ликование, ответил Карача. – Они пришли нас защищать от нагаев, мы их уложили спать и…

– Кто ушел живым? – перебил нетерпеливо Кучум.

– Никто! – Обиделся Карача, – проснуться и то не успели. Они думали, что им снится, будто им перерезают горло.

Кучум, согнувшись в седле, закашлялся от смеха. Воины почтительно поддерживали его, не отваживаясь улыбнуться.

– Ну а что же Иван Кольцо? – наконец, отсмеявшись, полюбопытствовал Кучум в жажде подробностей.

– Кровью умылся, – ответил Карача, потирая руки. – Мы его сначала ослепили, как ты хотел. Потом только зарезали.

…Тимоха не сразу научился ходить на ощупь. Шел, выставив вперед руки, натыкался на вся и все. Случалось, плакал от бессилия, как дитя. Но постепенно привык к сгустившейся тьме. Научился не только языку татар, но и, как все незрячие, восполнил слепоту необычайной остротой слуха и чуткостью пальцев. И сейчас, когда сонная Орда стихла, его ухо без труда различило приглушенные голоса в шатре хана Кучума.

– Ермак на наживку клюнул. Лазутчик, наш человек, доложил ему, что будто бы ты, Кучум, по степи Вагайской бродишь и караван купцов бухарских не пропускаешь.

Тимофей подался вперед, превратившись в слух.

– Сегодня на рассвете, – продолжал все тот же скрипучий голос, – Ермак отправился с пятью десятками казаков встретить бухарских купцов. Целый день он напрасно искал и их, и тебя, Кучум. Он сейчас ночует здесь, на берегу Иртыша.

Но Тимоха уж дальше не слушал. Спешил, ломился к реке. Когда чувствовал, что начинает плутать, останавливался и ловил лицом порывы ветра. «Так может дуть только от воды, значит, Иртыш рядом», – говорил он себя и устремлялся дальше. Он очень спешил. Три года плена Тимофей жил единой надеждой – вырваться к своим. И вот сбылось – они уж близко, им грозит смерть, но он сумеет упредить Кучума, они спасутся все, и он, Тимофей, снова будет среди своих. Ободренный близкой удачей, Тимоха радостно потянул воздух ноздрями и, осчастливленный, почуял дым костра. Значит, уж близко. Он вынырнул из кустов и, выставив вперед руки, нащупал кого-то спящего… Сонный казак открыл глаза и увидел над собой обезображенную рожу с пустыми ямами глазниц. Казак подхватился и, прежде чем и сам успел что-либо сообразить, привычная к рубке рука схватила саблю и срубила страшную эту голову. Но недолго сабля держалась в руке. С супротивного берега переправились татары и порубили всех. И имелось тому лишь два свидетеля. Первым был Сенька Пермяк, взобравшийся ночевать на разлапистую ель, а теперь пробудившийся от стонов и звона сабель, смотревший и не находивший сил отвести взгляд. Вторым был Иртыш, с глухим рокотом уносившим в колыбели волн обезглавленные тела первопроходцев.

…Спустя полвека другая сибирская река – Колыма – мрачно предостерегая, подкатывала свои волны к ногам первооткрывателей, победивших потомков Кучума и забравшихся на самый краешек земли, в восточную Сибирь.

Пока на костре закипала ушица, Фома Пермяк отбился от других, побрел супротив течения реки – просто так, из прихоти и молодой охоты, которая пуще неволи. «Так далеко и отец не забирался, – с гордостью подумал он, вспомнив с какой завистью слушал батянькины рассказы о том, как тот хаживал вместе с самим Ермаком Тимофеевичем. – Ну что ж, ему тоже будет, что дома рассказать про то, как с Семеном Ивановичем странствовал…» Фома и не заметил, как с полверсты отмахал. Остановился лишь когда река вдруг раздвоилась. Постоял, размышляя, и вернулся к бивуаку. Смотрит – народ уже давно поел, но поостывшую ушицу на дне котла припозднившемуся Фоме оставили. Стал хлебать, косясь одним глазом на то, как Дежнев с сотоварищи склонился над картой.

– Вот аккурат здесь Колыма опушку леса огибает.

– Ну да, а дальше как? Прямо?

Фома шею вытянул, присматриваясь, как картограф линию ведет. Вгляделся – и ложку бросил.

– Неправда ваша!

Дежнев удивленно-гневно бровь поднял. Фома покраснел от досады:

– Семен Иваныч, я, пока уха варилась, вдоль русла прошел, и вот тут, – ткнул в карту, – река раздвоилась.

Не считаясь со временем и усталостью, пошли смотреть. Тоненький ручеек, взявший свое начало в Колыме, обежав поворот, проторил себе дорогу среди тайги и покатил свои волны уже полноводной рекой.

– А ведь и верно, – удивился Дежнев, – ты у нас первооткрыватель, Фома. Как твой приток назовем?

Чувствуя на себе всеобщее внимание, Пермяк смешался, пожимая плечами, обвел взглядом усмешливо поглядывавших на него Дежнева и Зыряна.

С лета семи тысяч сто шестьдесят первого года1818
  1643 год от Рождества Христова.


[Закрыть], когда коч Дежнева, пройдя устье Индигирки и часть морского пути, встретил в низовьях Алазеи коч Зыряна, оба казака стали неразлучны. Объединив свои отряды, они неутомимо плыли все дальше на восток, на поиски новых землиц. Бывалый люд поговаривал, что Зырян с Дежневым вместе, потому что Семен Иванович сильно не поладил с Михайлой Стадухиным, с которым Дежнев был на ножах, несмотря на то, что их вместе отправили в этот поход и Стадухин был за главного. Особо осведомленные поговаривали, что прежде, до этого похода, Дежнев служил под началом Зыряна. Фоме Пермяку, толком не знавшего своего земляка, которого все почему-то звали Ярилой, вся эта история казалась надуманной: ну разве может кто-то командовать самим Семеном Ивановичем?!

– Ну так что, – окликнул Дежнев некстати погрузившегося в размышления Фому, – надумал, как речку назовем?

– Может, Поморка? – Пермяк помолчал и совсем тихо прибавил: – И вы, Семен Иванович, сказывали, что из крестьян-поморов…

Тот в ответ неловко усмехнулся, словно извиняясь, а потом его взгляд упал на сидевшего поодаль Зырянина. Дежнев обрадовано хлопнул себя по коленке:

– Мужики, а давайте речку Зырянкой назовем! И в честь атамана Зыряна и в твою честь, Фома.

…Седое предзимнее море швыряло кочи по волнам, словно умышленно норовило разметать флотилию первопроходцев в разные стороны, зная, что испытание одиночеством гораздо страшнее испытания бурей. Ледяная волна накрыла мореплавателей с головой и, швырнув коч на подводные скалы, раскрошила его в щепки. Последнее, что успел почувствовать Зырянин, погружаясь на дно, как студеная гибельная сила сковала панцирем грудь, заставив замереть сердце, исходившее предсмертным немым криком: «Жить!..» Очнулся от нестерпимого жара. «Неужто черти в аду поджаривают?» – пронеслась в воспаленном мозгу бредовая мысль. Открыл тяжелые веки – расплывчатые пятна и откуда-то эхом, словно звон далеких колоколов, доносится зов:

– Ярила, Ярила…

Пятна, качнувшись, прояснились и оказались лицами Семена Дежнева и Фомы Пермяка. Зырянин, опершись на локоть, огляделся. Он лежал в шатре, наскоро сработанном из паруса. Ветер рвал полог, то и дело швыряя к ногам спасшихся мореплавателей новую порцию вьюги. Снежинки, шипя и тая, закипали на костре.

– Ну и кто меня вытащил? – с неловкой усмешкой спросил Зырянин: – А то я что-то не припомню, чтобы сам выбрался.

Дежнев вздохнул и кивнул на Пермяка:

– Земеля твой расстарался.

Фома шмыгнул носом и поправил на хвором шубу:

– Да лежи уж ты!

Но на третий день – Зырянин настоял – двинулись в путь. Шли налегке, потеряв все. И добычу соболиного промысла, и «рыбий зуб»1919
  Моржовые клыки.


[Закрыть] – все отняла, потопила буря. Да и не надобно было сейчас ничего, кроме хлеба и теплой одежды. Но этого тоже не было. Порешили пробиваться вперед, на север, в надежде отыскать реку Анадырь, которая где-то здесь среди заснеженной тайги затерялась.

Приближалась зима, с каждым днем все яростнее обжигая своим ледяным дыханием. Однажды поутру Фома, проснувшись, хотел открыть глаза и не смог – иней сковал ресницы. Выпростал из-под кожушка правую руку, сбросил рукавицу, стал на ощупь сковыривать льдинки. Продирал глаза, зябко поводя плечами, не понимал спросонок, да еще и сослепу, почему так холодно левой руке. Наконец, прозрел – глянул и вскочил на ноги. Рядом с ним лежал неподвижный и холодный, как лед, Емелька Кедрач. Во время вчерашнего перехода он тащился позади всех, то и дело спотыкаясь и падая лицом в снег. Его поднимали, ставили на ноги. Когда дошли до стоянки, Емелька сразу же лег спать, отказавшись от горячей похлебки. «Устал я», – только и сказал…

Похоронили, взгромоздив над застывшим телом груды вырубленного льда. Все же хоть какая-то могила, да и от зверья защита до поры, пока весна снеги не растопит. Ушли не оглядываясь. Эх, река Анадырь, где же ты, спасительница? Когда дошли до ее низовьев, Дежнев, как и все, почернел от голода и холода, а борода побелела – сразу и не понять то ли от инея, то ли от седины. Скомандовал сиплым от мороза и усталости голосом:

– Будя! Станом здесь расположимся. – И, перехватив удивленный взгляд Пермяка, повторил: – Станом, я сказал!

И закашлялся, силясь выплюнуть из нутра многодневную простуду. Наконец, перевел дух и, вытирая замерзающие на морозе слезы, отозвал Фому в сторону. Присели за сугробом, чтобы от ветра затишнее.

– Всем не дойти, и без того половину людей за эти десять недель в пути растеряли, – начал без обиняков Дежнев. – Отряд делить надо на тех, кто совсем ослаб и на тех, кто живучей волка, который если и в капкан попадет, так хоть лапу отгрызет, а на свободу вырвется…

– Я пойду, – откликнулся Пермяк, – и человек десять с собой возьму наших, зырян. Мы – народ северный, к зиме привычны не только мы, но и наши отцы, деды, прадеды. Кровь у нас горячая, на морозе не стынет.

– Ну да, – подхватил Дежнев, – даром земелю твоего Зырянина Ярилой прозвали, что ли…

И, рассмеявшись, снова закашлялся. С трудом перевел дух, вытирая запекшиеся губы под сосульками усов.

– Хорошо, а я с остальными останусь здесь ждать. Бог даст, на стойбище набредете или по пути встретите подмогу. Не может быть, чтобы только наш коч уцелел.

Пошли, увязая в снегу, вдоль устья к верховью реки. Ни одной живой души окрест – ни людей, не зверья.

– Возвращаться надо, – прохрипел Зырянин, глотая из пригоршни снег, – не все ведь, как ты, семижильные.

Фома, прислонившись к кедру, усмехнулся. И его жилы трещали. Только признаваться в этом не хотелось даже себе.

– Дай мне один день – еще чуть-чуть пройдем и завтра возвращаемся, во что бы то ни стало. По рукам?

Наскоро переночевали. Едва забрезжило, выступили снова вперед. И двух верст не прошли, как вдруг за оврагом что-то под снегом чернеет. Ныряя в сугробы, ринулись туда – зимовьюшка! Разгребли снег, приотворили покосившуюся дверь, протиснулись внутрь, под тесную крышу.

– Ну неужели съестного запаса нет? – не выдержал кто-то.

На него шикнули сердито: мол, тихо, а то спугнешь удачу… И – вот счастье – под притолокой нащупали два холщовых мешка. Дрожащими руками раскрыли: сизая от инея и времени крупа! Как не старались, не нашли больше ничего.

– Ну что ж, – вздохнул Пермяк, – и то хлеб. Пошли назад…

– Да будь ты человеком, – взмолились остальные, – давай обогреемся малость, кулеш сварим, переночуем и тогда в путь.

Фома, себе дивясь, с такой неохотой согласился, будто ему не очаг предлагали, а в логове зверя остаться неволили. Но, уступив всеобщему желанию, принялся отмерять меру крупы.

– Много не дам, как бы с голодухи заворот кишок не случился, да и товарищи голодные, холодные ждут…

– А то мы не помним, – осерчал в ответ Зырянин.

Едва рассвело, собрались выступить в обратный путь. Стали приторачивать на самодельные волокуши мешки. Подошел Зырянин, стал развязывать один из мешков.

– Ты чего?! – оторопел Фома: – Мы же договорились, что пока к своим не дойдем, ни зернышка не тронем.

– А ты подумал, что негоже зимовьюшку разорять? Хоть крохи, а оставить надо. Вдруг кому-то хуже, чем нам, будет.

– Ох, – вздохнул кто-то один, – хуже, кажется, не бывает.

– Но оставить надо, – прибавил другой, доставая из-за пазухи платок. – Когда еще дома окажусь, чтобы его подарить. Сюда сыпьте.

Связали узелок, бережно отсыпали зерно, поставили на прежнее место, на притолоку, – и в путь. Шагалось назад легче, потому как не с пустыми руками возвращались, не стыдно будет в глаза посмотреть… Пермяк первым взобрался на заснеженный пригорок и замер, пораженный. Внизу тонкой черной ниткой тянулись путники.

– Люди! – закричал, не помня себя Фома.

Услышав его вопль, поднимая клубы снежной пыли, карабкались вверх остальные его сотоварищи. А те, кого он заметил сверху, в нерешительности топтались внизу.

– Да никак это Стадухинский отряд! – воскликнул самый зоркий.

Стали сближаться… Вот уже и лица различить.

– Чего это они суровые такие? Вроде как и не рады нам? – переговаривались, замедлив шаг. Пока и вовсе не остановились. Встала и супротивная сторона.

– Что это у вас там? – без обиняков начал Михайло.

– Крупа, – отрывисто ответил Пермяк и, застыдившись собственной неприветливости (куда только делась радость?) добавил: – Семен Иванович с сотоварищи голодают. Мы на подмогу им идем.

– А нам подмогнуть не хотите? – криво усмехнулся Михайло.

– По тебе не видно, что изголодался, – выступил вперед Зырянин.

Фома взглянул на него и изумился: совсем другой, незнакомый человек стоял перед ним. От мягкого, рассудительного Зырянина и следа не осталось. Вместо него стоял Ярило – жесткий, с желваками на обмороженных скулах, весь подобравшийся, как волк перед прыжком. Михайло прищурился:

– Верно. Не голодуем. И знаешь, Ярило, и впредь голодать не будем. Тебе спасибочко! – И, оглянувшись, бросил небрежно: – Вали их, мужики. Заряды беречь, для охоты надобны. А эти и так сдохнут!

Сопя и храпя, как одичавшие кони, стали наступать на заготовителей. Те пробовали сопротивляться, но куда им – от голода и так едва на ногах держатся. Один лишь Ярило, как вожак разбитой на голову стаи, в бешенстве норовил до Михайлова горла добраться. Но и он вздохнул судорожно и в снег, как на подушку, голову положил… Пермяк очнулся, открыл глаза – вверху темно-синее звездное небо. Красотища… И вдруг, спохватившись, ужаснулся. Вскочил, начал тормошить остальных:

– Проснитесь, братцы, замерзаем! Скорее!

Встали, поддерживая друг друга, и, качаясь как пьяные, отправились в путь, навстречу Большой северной медведице. Фома подошел к Зырянину, молча протянул тряпицу голову обернуть. Тот покачал головой:

– Не надо, паря. Кровь на морозе и так стынет.

Когда до стана оставалось три дня пути, Пермяково войско обезножило. Как повалились на привал, так уже встать и не смогли. Фома перебегал от одного к другому, тряс за плечи:

– Други, тут ночевать нечего, пойдем к стану к товарищам!

Умолял, стращал – тщетно. Старший за всех ответил:

– Оставь нас здесь, а сам иди, Бог даст, дойдешь, за нами с подмогой вернешься. А на нет и суда нет. Тогда прощай…

Фома, плача, по второму кругу начал расталкивать товарищей. Наконец, шатаясь, встали Сидорко Емельянов и Зырянин, на лицо которого в кровавых струпьях и смотреть было боязно. Обнявшись втроем пошли, не различая дня и ночи, не чувствуя голода и холода… Дежнев приподнял голову и сразу не понял: человек ли перед ним, или видение. Но снежный сугроб пошатнулся и упал прямо на руки, подхватившихся со сна казаков. Пригляделись: Фома Пермяк! Выскочили наружу и втащили еще двоих.

– Остальные где? – тормошил Дежнев вернувшихся.

Наконец, Пермяк, глотнув кипятка, ожил:

– Выручать их надо. Подмогу я поведу. Самим не найти.

Вел, как волк, не столько даже по следу, сколько по природному наитию. Вывел на место и застыл, чувствуя как в груди холодеет осколком льда душа. Запорошенные снегом в братской могиле лежали все семеро. Как добирались обратно до стана, Пермяк толком не помнил. Кружилась перед глазами метель, злорадно завывая: «Не успел… Не успел…» Очнулся, когда кружка с варевом обожгла губы. Открыл глаза: над ним Зырянин склонился и, как маленького, отпаивает:

– Ничего, паря, вот перезимуем, а там, Семен Иванович сказывал, до ледохода кочи построим и вверх по Анадырю поплывем. Ничего, ничего…