Текст книги "Северный волк. Историческая повесть"

2. 1491—1649

По греческим хронологам на исходе была седьмая тысяча лет от сотворения мира: в народе суеверно ждали конца света. А в это самое время вся земля зырянская покорилась Москве, которая прислонилась к Каменному поясу1616
  Уральский хребет.


[Закрыть], получив благодаря этому немалую выгоду, о чем и дерзали век назад Великий князь московский Димитрий Донской и святитель Стефан Пермский. В семь тысяч девятом году1717
  1491 год от Рождества Христова.


[Закрыть] от сотворения мира в окрестности Печоры прибыла необычная для этих мест экспедиция. Проныры-мальчишки с любопытством глазели из-за елок, как два москаля вместе с иноземцами промышляют в верховьях реки Цильмы, весь берег изрыли, жилки какие-то в камне высматривают, в ступе поскребыши эти толкут, а потом радуются чему-то несказанно…

Самый младший пацан, непоседа Алешка Пермяк, потомственный житель полнощного края, побежал обо всем этом сказать главному из слободчиков – Ивашке Ластке. Тому не до баловства было. Усть-Цилемскую слободу опять половодье едва не слизнуло с оттаявшей земли, разметав по бревнышку ближние к реке избы. Сейчас перебирались на правый берег Печоры, вылавливали из воды не успевший затонуть скарб. Ластка хотел было уж прикрикнуть на Алешку, чтоб не приставал, но поскреб в затылке:

– А любопытно бы узнать, что ж иноземцам в нашем глухом краю надо и не ждать ли от них какой-нибудь беды? – Засадил топор поглубже в бревно, а потом передумал, с собой решил прихватить: – Кто их знает, а вдруг что-нибудь худое помышляют?

Жене, чтобы не тревожить понапрасну, сказал небрежно:

– Пойду, добычу проверю, вверх устья Цильмы пройду немного. К заходу солнца назад должен быть, поняла?

Кликнул мальца, чтоб дорогу показывал. Алешка, как медвежонок, ломился напрямик. Ивашка Ластка, храня достоинство, огибал буреломы, на ходу заглядывал в силки и капканы. Богатая добыча радовала глаз… От реки потянуло дымком костра. Ластка велел мальчонке спрятаться в ельнике. А сам вразвалочку, будто бы гуляючи, пошел к бивуаку. Над костром колдовали двое. Варево булькало и плескалось в огонь, а мужики, обжигая пальцы, безуспешно пытались снять котелок с рогулины.

– Бог в помощь! – гаркнул Ивашка, зайдя со спины. Не выказывая удовольствия, с серьезным вниманием наблюдал, как пришельцы подпрыгнули от неожиданности. Котелок едва не перекувыркнулся, костер еще пуще зашипел, заклубился дымом.

– Что ж это вы, – укоризненно сказал Ластка, – так с пустым брюхом останетесь.

Поплевал на ладони, снял с костра кипящую похлебку, не спеша поставил на камень. Пусть знают, кто здесь хозяин. Вдруг – кто-то за спиной как засопит. Оглянулся – Алешка уже тут как тут, не усидел в дозоре, оголец. Помолчали. Один из чужаков потянулся к переметной сумке. Ластка, не сводя с него глаз, лениво потянулся к топору за поясом. Чужак широко улыбнулся и достал …ложки. Одну из них протянул мальцу, другую – Ивашке. Ластка, как и все в слободе, чужой посудой не пользовался. Всегда при себе имел и плошку, и ложку, потому степенно отказался. У Алешки рука сама потянулась, больно уж ложка чудная – маленькая, тяжелая, прохладная на ощупь, серовато-белого цвета. Пальчики, привыкшие к легкой, но большой деревянной ложке, никак не могли приноровиться. Она, словно ящерка, выскользнула из детской ладошки, гулко стукнувшись об камень. Наклонился, чтобы скрыть смущение, и пробурчал себе под нос:

– Что за вычура?

Чужак закашлялся от смеха, подсел к мальцу.

– Верно, непростая ложечка… Видишь эту гору? – Мужик кивнул на отвесную стену у реки. – А жилки на ней примечал? Это и есть серебро. Из него цари монеты льют, а мы с тобой похлебку хлебать будем. Чем мы с тобой не цари? А хочешь я тебе медную руду покажу?

Второй чужак словно и не слышал своего товарища. Ссутулившись, молча зачерпывал варево и отправлял в рот, подставив под ложку кусочек сухаря, чтобы не капало. Алеша попробовал тоже хлебнуть, но ложка, враз нагревшаяся, ожгла губы. Дернулся, горячее пролилось на рубашку. Малец осерчал и встал, бросив новинку. А смешливый даже и не взглянул, тискал в руках что-то вязкое, красновато-желтого цвета.

– Видишь, это медь. Ты теперь понимаешь, какие вы тут все богачи? На серебре, на меди сидите!

– Василь, – Алешка аж вздрогнул от неожиданности, когда сутулый подал голос, – не дури голову, дай людям поесть! Вон пацан уже ложку бросил…

Смешливый, наконец, оторвал взгляд от своих находок и расхохотался, увидев рассерженное Алешкино лицо. Ластка степенно достал из-за пояса свою деревянную ложку и не спеша зачерпнул похлебку. Дал маленько остыть на ветру и с шумом втянул в себя – наваристый супец приятно согрел нутро. Ивашка снисходительно посмотрел на смешливого:

– А на что мне эти ваши причуды? Баловство одно! Что проку от такого богатства? Вы сюда лучше гляньте!

Ластка наклонился к охотничьей сумке и, торжествуя, достал зверьков, добытых из капканов. Хозяйскою рукой взял тушки за загривки, все четыре разом. Встряхнул – засеребрился мех, заиграл каждой шерстинкой.

– Вот оно богатство! А вы тут гору скребете. Камень он и есть камень. Не согреет, не накормит. Разве что ложка эта ваша греется, так из нее хлебать дитенок и тот не стал.

Теперь уже смеялся ни сутулый. Еще больше сгорбившись, он тихонечко взвизгивал, уткнувшись в острые коленки.

– Понимаешь, – сказал он, – все богатства меряются монетой. И твои соболя тоже.

– А, знаю, куны. А на что они мне в тайге?

– Куны – кожаные деньги. Они дальше Новгорода не ценятся. А в других краях серебряная денежка в ходу. Государь Всея Руси Иоанн Васильевич иноземную монету, какая гнутая да ломанная, на твои меха выменивает. После на монетном дворе из этого лома нашу монету льют, потому как государь без нее и не государь вовсе. Смекаешь, какая московскому царю радость будет, когда он про сие открытие узнает, что на речке Цильме и серебро, и медь имеются?

– Ты мне голову не морочь, – осерчал Ивашка, – как ты собираешься камень в лепешку расплющить, чтобы из него монета получилась?

Смешливый снова засмеялся, а сутулый его оборвал:

– Чего зря зубы сушить, дело мужик говорит, – и уже повернувшись к Ивашке добавил с вздохом: – Твоя правда, медь, серебро мы нашли, да что серебро – золото и то попадается тут, а руду мы чистить не умеем. Потому с нами немцы – басурманы приехали. Эх!..

Не договорил и сплюнул. Латка, толком не уразумев о чем речь, душой почуял тоску и обиду сутулого – Ивашке и самому не по нраву, когда по его тайге чужие следят. Тот, встретившись с Ивашкиным взглядом, улыбнулся грустно:

– Ничего, кто в трудностях живет, тот быстрее умнеть обязан. Вот с докладом в Москву съездим, а там и назад, на Цильму воротимся.

– Так, – недобро крякнул Латка. – Москали, значит? Ох, нас ваши порядки и в Новгороде допекли, мы с насиженного места снялись и в полнощный край убегли. А вот у него, – Латка кивнул на Алешку, – прадед аж сто лет назад от Москвы потерпел как стригольник, его сам Стефан Пермский в своих санях сюда привез. Это что ж, опять до нас Москва сунется? Что ж мне завтра с семьей из слободы деру давать?

– Да ты не горячись, – улыбнулся сутулый. – Раньше, чем к будущему лету мы сюда не поспеем – три с половиной тысячи верст в одну сторону, за месяцев семь такой путь справим, передохнем маленько и обратно. Рудник здесь обустроим, у иноземных горных мастеров, искусных в отделении серебра и золота от земли и камня, подучимся и разбогатеем всей державой, – к Алешке повернулся. – А ты, малец, ложку на память возьми, ладно?

…Иоанн III, государь Всея Руси, был не в духе. Тягостные воспоминания о предутреннем сне теснили грудь. Сновидение пришло, когда предрассветная мгла рассеивалась и в окно сочился молочно-белесый свет. Иоанн Васильевич, наполовину пробудившись, качался в зыбких волнах дремы, чувствуя на себе печальный взгляд своей первой жены, умершей двадцать лет тому назад. Она лежала на пуховой перине, подперев голову рукой, и не сводила заплаканных глаз с Иоанна Васильевича.

– Что тебе? – и во сне знал, что разговаривает с мертвой.

Она словно не слышала его. Напряженно смотрела на узорчатую решетку ворот. Сзади неслышно подсел к матери на краешек перины сын Иоанн Иоаннович… Перина колыхнулась и то, что сдавалось пухом оказалось снежинками. Они кружились, плавно опускаясь на бледный лоб, бескровные губы младого князя, замирали там и не таяли. Сын и мать смотрели невидящими глазами сквозь изнемогшего в скорби государя, словно поджидая кого-то… И в этой могильной тишине вдруг явственно раздались топот детских ног. Быстрее, еще быстрее… Совсем рядом. Здесь!

Великий князь, цепенея от ужаса, на слух узнал эти торопливые шажки – так мог бежать только внук, Димитрий Иоаннович. Расставил руки, чтобы подхватить дитя. Не тут-то было. Малыш уклонился от объятий, испуганно побежал дальше. «Куда он? – мучительно размышлял во сне государь. – Почему он все время озирается назад? Почему у меня самого так странно холодеет спина и бегут мурашки по затылку? Надо оборотиться…» Но шея не слушалась его. «Мне надо оглянуться, надо!» – умолял он кого-то неизвестного, от чьей воли теперь зависело все… Голова, огромная и тяжелая, не поворачивалась. Тогда он скосил глаза, как испуганная лошадь и самым краешком увидел тех, на кого смотрел внук.

«Мои придворные? – удивился он. – Но почему же Димитрий бежит от них? Да как они смеют!» В это мгновение государь почти вынырнул из дремы и, словно со стороны, приказал себе – тому, каким он был сейчас в этом странном полусне – вернуться в сновидение с судорожным желанием: «Надо запомнить лица…» Но они ускользали от его взора, мерцали, гасли, вспыхивали вновь и вдруг начали расплываться, приближаясь. «Так близко? – почему-то пугаясь подумал государь. – Но как же различить их лица?..»

Видение качнулось, на мгновение отдаляясь, среди множества белых пятен вдруг резко и явственно проступили черты второй жены, Софьи Палеолог – племянницы последнего византийского императора. Иоанн III женился на ней, зная лишь по портрету, спустя пять лет после смерти Марии… И сейчас он чувствовал, как в нем поднимается горячей волной досада и вражда: «Что Софье здесь надобно, возле его умершей семьи – жены и сына? Что?!» Но проступившие лица снова расплылись. Он тут же позабыл о них, потому что увидел вдруг приближающегося к решетчатым вратам внука и поднимающихся со снежной перины навстречу ему жену и сына.

Ужас охватил государя и страшная догадка пронзила мозг: «Не ходи к ним, они мертвые!» Он ожидал, что выкрикнет это предостережение Димитрию оглушительно громко, но язык не слушался, как не слушалась прежде шея. Тогда он побежал, чтобы успеть схватить дитя. Как выпущенная из лука стрела, все существо его устремилось вперед. Но ноги увязали в сугробе… Снег отливал серебром… Государь мучительно трудно вытаскивал одну ногу, другую… Почему так тяжко, Господи? Сейчас, сейчас… Я затворю ворота… И он успел. Вцепился в железные прутья, задвинул ржавый засов. Но где же внучонок? Государь искал его глазами и не находил подле себя. И вдруг увидел. Димитрий смотрел на него сквозь решетку! «Как можно? – лихорадочно соображал государь, силясь вырваться из липкого сна, желая во что бы то ни стало проснуться скорее. – Разве я не спас внука, затворив врата к мертвым? Почему он за решеткой? Кто его заточил? Я?!..» Повалил густой снег… Он падал и падал, отделяя белой пушистой стеной опустившихся вновь на перину жену и сына. Они молчали и смотрели на него, а он, сам не ведая почему, чувствовал, что надо у них просить прощения и знал, что прощения ему не будет. Снежные хлопья падали со звоном к ногам, сугробы росли. Одна из снежинок ударила его по лицу, он поймал ее на лету, поднес к глазам: это не снег – серебро… «Боже, как же мне проснуться?!»

И сейчас, когда боярин потревожил Иоанна Васильевича чтением письма австрийского эрцгерцога Зигмунда, государь, все еще не отошедший от тягостного сновидения, раздражения не скрывал.

– Ну, что за горячка такая?

– В приказной избе Михаил Снупс ответа дожидается на письмо эрцгерцога.

– Чего немчуре, что как саранча на Русь идет, надобно?

– Эрцгерцог просит по дружбе дозволить сему путешественнику осмотреть все любопытное в нашем отечестве, учиться языку и обычаям русским. Государь! Этот Снупс пылает желанием ехать в дальнейшие страны полнощные и на восток, к берегам Оби.

Иоанн III усмехнулся мрачно, вспомнив, как в сновидении осыпал его самого снегопад серебром.

– Не дает немцам покоя слух об открывшемся источнике новых богатств в полнощных краях. Ты вот что… Лазутчика Зигмундова обласкай, задержи его в Москве на месяца два, а потом отправь назад домой прежним путем, а письмо эрцгерцогу сейчас отпиши.

Иоанн Васильевич на минуту-другую призадумался, а потом со смешком продиктовал с расстановкой: «Из дружбы к вам мы ласково приняли вашего человека, но не пустили его в страны отдаленные, где течет река Обь, за неудобностью пути: ибо самые люди наши, ездящие туда для собрания дани, подвергаются немалым трудам и бедствиям… Бог да блюдет ваше здравие…» Писец усердно строчил, склонив голову на бок. Государь, подавив смешок, распорядился, не глядя на бояр, – знал, что каждое слово ловят:

– Отказ смягчите подарком. Преподнесите немчуре черного соболя с кованными золотыми да серебреными ноготками. Намекните, что прошла та пора, когда мы кланялись горным мастерам. Теперь в полнощном краю, куда лазутчик Зигмундов так рвется, мы сами искусны в добывании руды златой и серебряной, да и чистить ее уже научились. Иноземцам глазеть впустую неча! За Обь пусть свои собираются, созывайте сибирский поход!

…Между тем в Усть-Цилемскую слободу прибывали все новые и новые переселенцы – не только из Новгорода, но и из того же полнощного края, более всего из Мезени. Народ манили печорские охотничьи угодья. Самые вытяжные из мужиков подряжались работать на руднике. Алешка Пермяк шнырял между ними, а последний год, как десять годочков стукнуло, едва ли не на равных рвал жилы, работал со взрослыми. Остальное время просиживал у костра со старыми знакомцами – Андреем Петровым и Василием Болтиным. За эти многотрудные годы Андрей ссутулился еще больше, стал походить на горбатого гнома, приставленного к горным богатствам, а вот Василий смеялся все меньше. Однажды по утру на руднике хватились его: нет нигде. Обыскались. Алешка все ноги сбил – и в гору, и под гору.

– Сгреб золотишко и был таков, – мрачно сказал кто-то из мужиков, насмешливо глядя на суету.

Спустя часа три догадались послать Алешку в избу, где ночевал Василий. Взбежал на крылечко – заперто. Сначала колотил кулаком в дверь, потом барабанил в оконце. Все бесполезно. Что ж и дома его нет? Присмотрелся – следов вокруг не видно, а свежий снег еще ночью выпал. Алеша, не чуя под собой ног, помчался за топором. Вставили лезвие в щель, дверь затрещала и поддалась.

– Дядя Василий! – закричал с порога.

С печи послышался слабый ответный стон. Бросился туда. Рука наткнулась на что-то липкое. Поднес к глазам пальцы – кровь.

– Дядя Василий, тебя что – убили?!

Лежавший на печи вытер слабой рукой рот:

– Нет, Алешка, занемог я, видишь, кровь горлом пошла.

Спустя месяц, опасаясь подступающего половодья, Андрей Петров решился везти сотоварища домой, в Москву. Снаряжая обоз, неделю промешкали. Выступать решили рано поутру. Василий в полузабытьи дремал на печи, с которой и не поднимался. Андрей мрачно сидел у тусклого оконца, затянутого бычьим пузырем, точил нож. Пробовал лезвие пальцами, слушал дождевые струи и молчал… Спустилась ночь.

– А уходить отсюда все равно надобно было, – вдруг подал с печи голос Василий. – Истощилась Цильма-то. Может, навсегда, а может, и нет. Лет эдак через сто, а то и триста придет сюда экспедиция и начнется все сызнова. Богатства полнощные от человека прячутся до поры до времени.

Закашлялся… Долго не мог отдышаться. Алексей кинулся отпаивать. Василий оттолкнул ковшик, хотел досказать:

– Мы, государевы люди, и надо для всей державы тщиться мыслить. За Каменный пояс идти след. Там богатства еще не пуганные, от человека не прячутся, – посмотрел на застывшего над ним мальчугана, усмехнулся. Улыбка вышла измученная, жалкая. – И ты, Алеша, как подрастешь, ступай туда. Коль богатств не наживешь, так земли новые повидаешь, след после себя оставишь.

На лбу больного выступил, крупный как роса, пот. Он тяжко задышал и через несколько минут впал в забытье.

– Дядя Андрей, – одиннадцатилетний Алексей старался говорить басом, но сбился на мальчишеский фальцет, – а давайте за серебро, за золото купим дяде Василию лекаря заморского.

– Где же взять его, золото это? – криво усмехнулся Андрей.

– А все говорят… – начал было и осекся.

– Говорят, кур доят, – огрызнулся Андрей. – И ты считаешь, что мы для себя стараемся? Ну и много он, – кивнул он на затихшего Василия, – для себя настарался, акромя болезни?

– Я ж как лучше хочу, – Алешка задохнулся от стыда и обиды, – а вы!..

Посидели, помолчали. Андрей попробовал было снова точить нож, но бросил в досаде.

– Был у нас самородок, наш общий с Василием, здесь, на Цильме нашли. На спящего оленя похож был. Когда государю докладывали об экспедиции, в дар преподнесли. Иоанн Васильевич вылил из него талер с изображением Святого Николая. Сказывают, для княгини своей.

…В Кремле царило смятение и уныние. Иоанн III, гулко стуча каблуками сафьяновых сапог, мерил шагами Гранатовитую палату. Княгиня Софья рыдала в своих покоях. Намедни Василий, сын от второго брака, не объявляя, съехал из Москвы. Хватились – великокняжеская казна разграблена, золотых талеров и серебряных монет зело не хватает, да что там деньги – самородков полнощных не достает…

Государь, задохнувшись от гнева, велел пустить по следу наследника погоню во главе с доверенным боярином: «Гляди мне, чтоб в тайне все осталось! Выплывет позорище наружу – удавлю тебя заодно с воришкой!» Велел призвать пятнадцатилетнего внука. Тот явился смурной и безучастный. Остановился, смотрит в угол. Иоанн III поморщился, как кислую вишню раскусил. «Ну что же за правитель из него выйдет, откуда недетская эта мука в глазах? Эх! Это все невестка, Елена, – раздраженно подумал государь, – напугала „сиротинку Митечку“ рассказами о кремлевской смуте, дура-баба». И правда, с тех пор, как был раскрыт боярский заговор о затеянном отравлении Димитрия, тот, как волчонок загнанный, стал чураться дворцовой жизни, избегая показываться деду на глаза, дни напролет пропадал в маменькиных покоях. Иоанн III вышел на середину палаты, топнул кованым каблуком. Вбежал боярин.

– Созывай в зале думских. Слово говорить буду.

Вошел рука об руку с внуком. Тот, издалека завидя боярские шубы и надутые от важности щеки, хотел было попятиться. Иоанн III прошипел: «Куда?». Больно взял Димитрия повыше локтя и, не почувствовав под пальцами мускулов, еще более осерчал: «И этот слабак – мой внук!» Но делать нечего. С порога известил:

– Объявляю наследником! Кланяйтесь, бояре, Димитрию Иоанновичу! Венчание в Успенском соборе завтра. – И уже внуку, отрывисто и резко. – Быть тебе соправителем деда.

На полпути к трону повернулся и вышел вон, оставив Димитрия одного с боярами. Прежних заговорщиков среди них не было, Иоанн III казнил их беспощадно, помиловал лишь жену Софью, наказав один на один в опочивальне. Государь, вздохнув, прикрыл глаза и снова увидел, как наяву, тот злосчастный день… Софья сидела на кровати, когда он вошел. Оставив гребень, княгиня хотела было что-то сказать. Государь остановил ее взглядом. Софья замерла. Иоанн Васильевич быстро наклонился и дернул вдруг со всей силы княгиню за маленькую ножку. Софья охнула от боли и рухнула на пол. «За позор!» – бросил он ей и вышел, хлопнув дверью. (Княгиня долго не выходила тогда из своих покоев, стыдясь приключившейся с ней хромоты…)

Иоанн III спустился в приказ. Там его дожидались неотложные дела – снаряжали экспедицию в Сибирь, за приокским серебром.

…Шли выматывающим походом шестой месяц, прежде чем уперлись в Каменный пояс. Алешке не терпелось перейти через перевал. Казалось, там, за хребтом, откроются россыпи немыслимых сокровищ.

– Что ж мы мешкаем, дядя Андрей? – беспрестанно теребил он Андрея Петрова, которого за глаза все звали Горбуном. После смерти Василия Болтина – а умер он неприметно и тихо, на обратном пути из Полнощного края, на дальних подступах к Москве – с Андрея и клещами слова было не вытащить. Одного лишь Алешку Пермяка и привечал. Это заметили и не разлучали их. Горбун был экспедиции ценен: никто, как он, не разбирался в камушках.

– Дальше водой идти надо, – снизошел Андрей до того, чтобы ответить.

– Чай, до нас и не хаживал здесь никто? – горделиво спросил Алеша, наперед уверенный в своей правоте.

– Брось, – лениво ответил Андрей, поворачиваясь спиной. – Все уже было на этом свете. Еще в одиннадцатом веке смелые новгородцы решились переехать сей Каменный Пояс. Назвали те земли новых данников Югорскими. Земли, лежащие по берегам реки Оби, – Обдория. По берегам Конды – Кондиею.

– А что… – открыл было рот Алеша, но, столкнувшись с мрачным взглядом наставника, счел за благо замолчать.

На четвертый день спустили на воду челны и отправились в поисках сокровищ, на свою погибель или славу. Река петляла между нависшими скалами, закипала вокруг подводных камней, швыряла на скалы легкие суденышки. На новом перекате, когда потеряли три челна из пяти, порешили разделиться на два отряда. Первый, числом поболее, уйдет назад, в Москву. Отослали всех, кто сурового полнощного края на себе не испытывал. Второй отряд, в две дюжины старателей, отправился по реке дальше. Припасы были на исходе. Поутру голодный Алеша проснулся от холода. Встал, огляделся, стуча зубами – все вокруг белым-бело от инея, Андрея не видно нигде. Пошел наугад, откуда-то сбоку послышался шум камней. Поднял голову вверх – с горы, то вприскок, а то и вперекат, сломя голову мчался вниз Андрей. Перед самым спуском оступился и покатился под гору. Тяжело поднялся, не разжимая кулака. Алексей кинулся к нему.

– Расшибся, дядь Андрей?

Горбун на расцарапанную скулу внимания не обратил, кулак открыл – а там золотые крупинки…

Экспедиция засобиралась с докладом к государю об открытии сокровищ. Уже увязали образцы пород, в потайные места упрятали самородки, а Андрей будто и не замечал сборов. Алешка отыскал его в ущелье. Горбун, как серая птица, распластался на скале, высматривая что-то в расщелине. Алексей перевел дух и опустился на камень.

– Дядя Андрей, там все вроде как собрались, а мы что ж?

Тот оторвавшись от жилы, поднял голову. Нахмурился, но заметив, что Алексей пришел один, просветлел. Сел на камень рядом, отряхнулся. Заговорил не сразу.

– Я не поеду в Москву, сынок.

Алешка почувствовал, как в душе поднимается волна благодарной нежности. Андрей впервые так назвал его… Отрок, как из дому отлучился, так вроде как и взрослый стал, хотя на самом деле еще пятнадцати годков не исполнилось.

– Почему… батя? – спросил, а голос на последнем слове предательски дрогнул, выдал волнение.

Горбун не ответил, только глаза поголубели. Наконец, заговорил, перекатывая камешек в заскорузлой ладони.

– Надоело мне, Алеша, в Москву с докладами бегать. Полжизни на это уходит, а работу работать когда… Вот видишь, камень, что мы о нем знаем? Вдруг он во сто крат ценнее золота и серебра, за коими мы гоняемся? Мы ищем только то, что знакомо, а по прочему богатству ходим и ногами его попираем. Не золото, а знания искать надобно. Иначе все расковыряем, разграбим, весь Каменный пояс истощим, как твою Цильму… Я не пойду, Алексей, в Москву. Есть кому и без меня и поклоны государю класть, и самородки золотые преподносить. Не пойду, устал. Сил жалко, да и к горе этой прикипел…

Так сделались Андрей Петров и Алексей Пермяк сибиряками.

…Посольство сибирское, спешившее в Москву с докладом об успехах экспедиции, прождало почти месяц. Государь, пребывавший в хандре, никого не принимал. Иоанн III тосковал не на шутку. Сидел, хмурился, тянул зябнущие руки к огню и чувствовал себя несчастным. Ему не хватало Софьи. Он пытался разъярить свою душу воспоминаниями, но они отзывались не гневом, а болью. Как она стояла на венчании Димитрия на княжение, бледная и гордая, отделенная от своего супруга стражей! Как победно смотрела на нее, великую княгиню, невестка Елена! Как больно должно было быть Софье, что Дмитрия, а не ее сына венчают на царство, хотя тот с малых лет править державой у отца учился.

Иоанн Васильевич отстранился от пламени, сердце жгла жалость. Если бы не Софья, он так бы и кланялся басме – болванчику хана, который ставили перед ним – коленопреклоненным! – татарские послы всякий раз, когда он слушал ордынские грамоты. Однажды он поднялся с колен и увидел полные муки и не пролитых слез глаза Великой княгини. Ее жег стыд за него, Иоанна III! Государь, видя перед собой лишь скорбный лик Софьи, схватил басму и ударил оземь. Болванчик раскололся на множество осколков. Не помня себя, Иоанн Васильевич стал их топтать и крушить. Перевел дух и выкрикнул послу: «Объяви хану – что сделал с его басмой, то будет и с ним, если не оставит меня!» Отшвырнул острым носком сапога осколок покрупней и поймал на себе горделивый, любящий взгляд Великой княгини, царевны Византийской Софьи Палеолог…

Воспоминания переполнили Иоанна III, он порывисто встал и заспешил в покои удаленной с глаз Софьюшки. Распахнул двери, предстал на пороге… Хотел государем войти, грозным мужем, а бросился навстречу пылким любовником… «Что же я делаю, – пронеслось мимолетно в голове, – я ее от себя отлучил, или она меня бросила?»

На другой день, пополудни, в Кремлевском дворе заложили прогулочную карету для вдовой княгини, матери наследника Димитрия. Елена горделиво ступила на крыльцо и – смешалась. Супротив плясал шестерик коней, запряженный в государеву карету. Холоп согнулся, помогая Великой княгине Софье поставить ножку на приступку… Елена замерла, не в силах оторвать очей от державной соперницы. Софья, почувствовав на себе ненавидящий взгляд, тоже приостановилась, помедлив. Две княгини, две матери сверлили друг друга испепеляющим взором. Наконец, победная полуулыбка-полуиздевка промелькнула на тонких губах урожденной царевны. Она легко, несообразно пышной своей стати, вспорхнула в государеву карету и велела трогать. Елена, пригвожденная к месту, осталась стоять. Страшное предчувствие теснило грудь: «Не усидеть Митеньке на дедовом престоле…» В полночь за вдовой княгиней пришла стража. Старший над ними боярин, пряча глаза, передал повеленье государя:

– Отправляйся, княгиня, в острог.

Елена, забыв, что в исподнем, бросилась к боярину:

– Иван Андреев, миленький, а с Митенькой что будет?

– И его в острог, – сурово ответил боярин, поворачиваясь к княгине спиной, чтоб не соромно было глядеть.

Княгиня повисла на его плечах, моля:

– Батюшка, Христом Богом прошу, ударь за меня челом перед Иоанном Васильевичем, чтоб дозволил мне в заточении вместе с Митенькой быть, не разлучайте мать с сыном! И рухнула, как подкошенная, в ноги… Боярин пустил слезу в седые усы, а княгиню поднимать все-таки не стал: пусть привыкает, бедная, к низкому своему положению. Но у государя за нее просил.

В утомленном мозгу Иоанна III мелькнул зарницей давний сон – серебристый снег, внук за узорчатой черной решеткой, не прощающие глаза первой жены Марии и сына Иоанна Младого… «Неужто вещим сон был? – вяло подумал он. – Ну что ж, судьбу и на коне не объедешь…» И все же решил быть великодушным: позволил Елену с Димитрием не разлучать.

– В одну темницу их!

И тьма забвения сомкнулась над матерью и сыном в веках.

…В дальних краях встреченный земляк больше чем земляк – родной человек, отрада души. Алексей Пермяк и сам толком не ведал, по старости или от умиления слезятся сейчас его подслеповатые глаза. Лик собеседника, сидящего напротив, раздваивался и расплывался. Тимошка Каракчей, видя к себе чрезвычайное такое внимание, смущался, кашлял в кулак и не ведал, чтоб еще такого порассказать старику, с жадностью впитывавшего каждое слово.

– Ну вот, дедушка Алексей… Тридцать пять лет назад, я как раз в ту осень родился, устьцилемы церковь поставили, в честь Николы Чудотворца. Ивана Ластку потому поминают теперь как местного святого, потому как церквушка – его заслуга. Уж почти и не помнит никто, что он новгородец. Мне дедушка сказывал, что Ластка едва ли не князем там был, в семиюродном родстве с Царем Иоанном Грозным был и слободку ему он пожаловал, и имел Ластка исключительные права на промыслы.

– А рудник? – с обмирающим сердцем спросил Алексей.

– Закрылся уж давно, – сам не зная почему горестным тоном ответил Тимофей. – Мужики по малости промышляют, кому везет, самородки попадались, да перевелись уже. Иначе бы царь не в Сибирь, а к нам поход зарядил.

– Не перевелись, паря, сокровища, – осерчал внезапно Алексей так, что даже попытался вскочить на негнущиеся ноги, посохом стукнул. – И не переведутся никогда! Просто люди их ищут, как от каравая откусывают. Горбушку отхватили и к новому хлебу руки тянут. Вот ты зачем пришел?

– Мы, дедушка, в самую середку каравая залезть хотим, глубже в Сибирь движемся.

– Так, может, я с тобой младшего внука своего Сеньку пошлю? Парню уже двадцать второй годок, пора ему дела попробовать, успеет еще за девками набегаться.

– А что! Жители земли Пермской у нашего атамана в чести. Ермак Тимофеевич нас, зырян, проводниками в свой отряд взял. Знатоков путей, ведущих в Сибирь, человек сорок сыскалось. Все родом из Полнощного края.

– Неужто сам атаман, – недоверчиво спросил Алексей, – нарочно для этого приезжал на Цильму?

– Да нет, – замялся Тимоха, больно уж не хотелось ему про себя старику сказывать. – Мы тут все с бору по сосенке.

…Тимофей ушел из дома в голодный год, когда в слободе ели солому, смешанную с пихтовой корой. Прибился к беглому крестьянину, дюжему псковичу Николаю Бирюку. Вместе с ним стал пробиваться к Волге, где, сказывали, вольница. По дороге кормились тем, что перемали обозы, угрожая булатными ножами. Путники, наталкиваясь на разбойничью заставу, отдавали все, только бы живыми остаться. Но однажды попался купчина несговорчивый, выхватил из повозки диковинное оружие – пищаль да и разрядил прямо в живот Николаю. Тот залился кровищей, скорчился и дух вон. Тимохе ничего не оставалось, как топором размахнуться.

Прежде чем понял, что сотворил, купчина уж с раскроенной головой оседать стал. Через эту первую кровь Тимофей перешагивал мучительно и долго. Вроде бы умом и понимал, что за товарища мстил, от верной погибели сам спасался, а как только вспомнит расколовшуюся, как спелый арбуз, голову, так не по себе становилось. Постепенно свыкся и неожиданно для себя самого начал лютовать, совестью больше не маясь. Пока до Волги дошел, сделался матерым разбойником-одиночкой. В корчме в нем сразу признали человека небедного. Стол теснился от новых друзей, половой едва успевал приносить штоф за штофом. На утро Тимофей проснулся уже не разбойником, а чурой – работником и оруженосцем старого, зажиточного казака. А вскоре выяснилось, что прежнее «ремесло» забыть не удастся. По лету оседлали коней и отправились полевать – на войну за добычей.