Текст книги "Русский остаток"

– Вас предупредили: переписывать, делать пометки, разворачивать и читать скрепленные скрепкой страницы воспрещается?

– Да, – машинально ответила Галина. – А почему нельзя читать страницы со скрепками?

– Не положено, – важно сказал лейтенант. И добавил: – Время тоже ограничено.

– А сколько у меня времени?

Лейтенант взглянул на часы.

– Ну… часа, я думаю, вам будет довольно.

– А если нет?

– Девушка!.. – Он выразительно посмотрел на Галину и постучал по циферблату часов. – Время! Нельзя повернуть назад, как поет наша Аллочка, – сострил он.

Галина уткнулась в дело отца.

4

Генерал КГБ Евдокимов Александр Степанович знал, что его болезнь – к смерти. Он знал это по перепуганным лицам близких, по жалкой улыбке жены, когда она подавала ему лекарство, еду, чистое белье или стелила ему постель, по особой, виноватой внимательности дочерей, ловивших каждое его слово и летевших исполнять любое его желание, по тому, с какой нарочитой веселостью, чуть не хлопая его по плечу, разговаривали теперь с ним его зятья. Слава Богу, удалось вовремя отвратить обеих дур от театра и выдать замуж за нормальных мужиков. Один зять служил в их же ведомстве под его началом, как и он когда-то под началом отца своей жены. Другой был тоже военный, уже подполковник, занимал вполне приличную штабную должность в министерстве.

Что делать, он принял правила игры. Делал вид, что верит родственникам, верит врачам, верит всему, что пытаются навесить ему на уши близкие, лишь бы отвратить человека от серьезного приготовления к смерти. Это бодрячество было порой непереносимо. Тогда, посылая всех к черту, а кого и подальше, он запирался у себя в кабинете и по полдня не выходил к домашним. В такие часы никто не мешал ему думать о быстро промелькнувшей жизни и неизбежно подступающем конце. И – странно – неизвестно почему, ему постоянно мерещился теперь один и тот же человек – его первый подследственный, которого он должен был непременно посадить на десять лет. Верил ли тогда молоденький старший лейтенант Евдокимов, только что разведшийся по наказу партии с жившей под немцами женой, в предъявляемое обвинение своему подследственному с церковной фамилией Преображенский? И верил, и нет – он не задумывался особо. На Сергея (он даже запомнил его имя!) Преображенского донесла его собственная теща, и в этом тоже не было ничего удивительного. Ничего удивительного не было в том, что после окончания войны в лагерях сидело еще больше народа, чем до. До войны можно было притворяться, молчать, делать вид, что ты свой, наш, советский. Война проявила подлинное отношение людей к советской власти. И потому (сколько оказалось у нее врагов, предателей и пособников немцев) работы у новоначальных чекистов было – не переделать.

…Он ему нравился, этот капитан. Правда, он был уже демобилизован, но выправка, но стать оставались прежними, военными. Нравилось его лицо, серые глубокие глаза, красивый, с двумя рядами белых ровных зубов рот, прямые светлые волосы, вся его сухощавая стройная, изящная фигура. Нравилось, как он говорил, спокойно, прямо, с достоинством. Не юлил, не выгораживал себя, не трепетал. И тем не менее этого нравящегося ему капитана партия приказывала посадить. Ах, да мало ли кто ему, лейтенанту Евдокимову, нравился? Ему вот и собственная жена нравилась, а партия приказала – и лейтенант Евдокимов оставил и жену, и сыновей впридачу, партии виднее, кто ей враг и кто друг.

– Ваш отец, кажется, священник? – спросил Евдокимов.

– Да.

– Скажите, где служит отец Афанасий?

– Отец Афанасий, как вам, должно быть, известно, арестован в тридцать седьмом году.

– За что?

– Я полагаю, за то, что он священник.

– Бросьте. За это у нас в стране не арестовывают.

– Вам виднее, за что арестован мой отец.

– Значит, вы считаете, что ваш отец арестован несправедливо?

– Если бы я знал, в чем его обвиняют, я мог бы вам ответить, справедливо это или нет.

– В нашей стране просто так не сажают. Значит, вы не доверяете советскому суду?

– Я доверяю советскому суду, но от отца десять лет нет никаких известий, и потому…

– У вас обида на советскую власть, переходящая в клевету.

Евдокимову понравилась его ловкая фраза насчет обиды, переходящей в клевету. «Надо бы запомнить», – подумал он.

– Я четыре года воевал…

«Это насчет того, какие, мол, могут быть у меня обиды?» – думал за капитана Евдокимов, а вслух:

– Вы ведь человек верующий?

– Да.

– И собирались принять сан?

– Да.

– Кто из священнослужителей должен был рукоположить вас?

– Это было мое внутреннее желание, конкретно я еще ни с кем не обсуждал.

– Вам предъявляется обвинение в антисоветской деятельности под видом пропаганды религиозных идей.

– Я никогда не вел антисоветской деятельности.

– Следствию известно, что вы заставляли жену и тещу против их воли молиться и намеревались крестить вашу дочь.

– Да, я признаю, что говорил в своей семье о необходимости веры в Бога и крещении детей.

– Ваша жена из семьи раскулаченных?

– Да.

– Она комсомолка?

– Да.

– Ваша теща отбывала срок в лагере за хищение советской общенародной собственности?

– Да.

– Ваш отец отбывал срок наказания за сокрытие церковных ценностей в двадцать первом году?

– Да.

– Ваш отец повторно был арестован и заключен в тюрьму за контрреволюционную пропаганду в двадцать седьмом году и находился в ссылке до тридцать шестого года?

– Да.

– Ваш отец был арестован в тридцать седьмом году за контрреволюционную деятельность и приговорен к расстрелу?

Капитан побледнел.

– Нет, – сказал он тихо. – Приговор мне неизвестен.

– Вы говорили, что… – Евдокимов уткнулся в бумагу, – «Церковь – это учительница благочестия», что «школа и клуб не смогут воспитать детей для Царствия Небесного», что «изучая слово Божие, мы имеем непосредственное общение и разговор с Самим Господом Богом», что «в Советском Союзе вера в Бога подменена верой в непогрешимость партии». Так?

Капитан ничего не отвечал.

– Вы ведь по образованию учитель? И после демобилизации почти год работали учителем в школе, так?

– Да.

– Директор школы, которого мы арестовали по вашему делу, обвиняет вас в распространении среди учеников глубоко чуждых нашему советскому строю религиозных идей. Вы сознаете, что своими религиозными высказываниями разлагали детей, навязывая им веру в несуществующего бога, в которого могут верить еще только самые отсталые, несознательные темные массы?

Капитан не оправдывался.

– Подпишите протокол, – сказал лейтенант Евдокимов.

Дело капитана Преображенского оказалось легким. Он ничего не отрицал. Да, верующий, да, выступал в защиту веры и Церкви, да, пытался организовать среди населения сбор подписей за открытие храма, да, собирался стать священником, да, не согласен с советской властью в вопросе о религии, да, считает гонения на Церковь политическим преступлением… Ого! Это непродуманное заявление капитана было уже чревато! Обвинить Советское государство в политическом преступлении мог либо вконец отчаявшийся человек, либо безумец. Таким образом, вина капитана была налицо. Евдокимову даже понравилась та легкость, с которой он справился с этим первым боевым заданием, подведя бывшего капитана под ряд статей и отправив его на гиблый Север умирать через четыре года от туберкулеза.

Да, это первое в его жизни дело вышло вовсе не комом, оно прошло гладко, и Евдокимов заслужил от начальства первую благодарность на новом поприще. Правда, одно обстоятельство несколько омрачило его чувство удовлетворения от хорошо выполненной работы. И связано это обстоятельство оказалось с женщиной, женой капитана Преображенского, которая, как нарочно, возникла в самый неподходящий, критический для лейтенанта Евдокимова момент.

Она явилась перед ним во всей своей юной безыскусной женской красе, не прихорошенная, не приглаженная, но такая вся свежая и благоухающая естественной молодостью и здоровьем, что лейтенант Евдокимов, насильно вот уже несколько месяцев отлученный партией от супружеских ласк, моментально почувствовал, как в нем напряглись все его мужские жилы и клеточки.

Размазывая по лицу слезы, она что-то лепетала о глупой матери, что он не виноват, что у них ребенок и что теперь он без отца!.. Господи, как будто только у нее ребенок и без отца, а у лейтенанта Евдокимова никаких ребенков нет и вообще он железный! И еще она просила, нет, она умоляла что-нибудь для него сделать! Для ее мужа, который опять же ни в чем не виноват, а что до крещения, так они отказываются от этого пережитка, в доказательство чего она – вот! – сорвала со своей шеи крошечный крестик и бросила его на пол.

На лейтенанта Евдокимова ни ее слова, ни слезы, ни жест с сорванным крестиком не произвели никакого впечатления. Он только с жадностью смотрел, как обнажилась ее тонкая белая шея, когда она срывала крест, как колыхалась ее грудь под тоненькой кофточкой.

– Успокойтесь… – сказал он не своим голосом и, сам дрожа, поднес ей стакан с водой. – Успокойтесь… – снова пробормотал он, – я помогу… я даю слово… – А сам уже хватался за ее плечи, грудь, пытаясь стащить не дававшую ему покоя кофточку.

– Я обещаю… милая, хорошая… девочка… я все сделаю…

Она сначала не поняла… А поняв, стала жалобно отбиваться.

– Что вы делаете?.. Пустите!.. Оставьте меня… Нехорошо…

– Хорошо… все хорошо… сейчас… я тебя отпущу… сейчас… милая… хорошая… подожди… сейчас… я не могу…

Через несколько минут она, растрепанная, красная, жалкая, перед тем как уйти от него опозоренной, посмела выдавить из себя униженно:

– Александр Степанович, миленький… вы уж, пожалуйста… похлопочите… за моего… ребеночек… без отца…

Стоя к ней спиной, оправляясь, он процедил не оборачиваясь:

– Пошла вон, сука.

Евдокимов знал, что к таким действиям власти относятся если не поощрительно, то вполне лояльно, опасаться здесь нечего. И в дальнейшей его карьере случались у него подобные истории, зачастую инициаторами их становились сами глупые женщины, не понимавшие, что, получая плату, единственно для них возможную, Евдокимов, даже если бы и захотел, практически ничем не мог им помочь, ибо система, которую придумал не он, но которой он исправно служил, не существовала без жертвоприношений. Он был лишь их подавальщик.

После войны, когда миллионы мужчин полегли на фронте, а многие-многие другие долбили мерзлую землю в спецпоселениях и лагерях, статный, красивый Евдокимов вполне заслуженно пользовался успехом у женщин. Он привык к легким победам и никогда не утруждал себя дополнительными ухаживаниями. Он даже считал подобно многим доморощенным донжуанам, что самим уже фактом соития благодетельствует любую женщину, делая ее хоть на краткий миг счастливой, и потому совесть его была спокойна. И только эта несчастная жена посаженного им капитана портила ему всю картину такой удачной, такой преуспевающей мужской жизни.

Разумеется, он забыл о ней очень скоро, но вот теперь… перед приближающейся кончиной оба они, погубленный муж и поруганная жена, встали перед его совестью как живой укор.

«Чертов капитан! – думал Евдокимов. – Мало я их пересажал… Может, остался жив, а я ему тут панихиду пою… И эта его… дура… подвернулась… Надо бы выяснить…»

Он дал задание оперативникам выяснить судьбу капитана Преображенского и всех его ближайших родственников. Ему доложили, что в живых осталась только его дочь, проживающая с мужем и сыном в Петербурге Галина Сергеевна Преображенская (Галá).

Нет… чушь… она не могла быть его дочерью, у них уже был ребенок, когда это произошло… Ну а вдруг тот ребенок умер и эта самая Галина… Господи, проще простого узнать год ее рождения… Ну конечно!.. Чего он, дурак, разнервничался!.. А и как не нервничать, если у этого американского сыночка был с ней роман! Фу!.. Да… были у него неприятности от его первенца. Конечно, нынче не те времена, а все равно, хоть и оставили его в органах на той же должности, но на дальнейшей карьере поставлен крест… Ну и наплевать… что ему, мало того, что имеет? В отличие от многих, он не зарывался, не жадничал, помня сказку о золотой рыбке… Жена, правда, пробовала из-за чего-то ворчать, но он быстро поставил ее на место, как умел ставить всех, включая дочерей с их зависимыми от него мужьями… Неплохие мужики… но какая-то на них… порча, что ли, печать… Он и сам не мог объяснить эту лежащую, по его мнению, на всех не воевавших мужчинах печать… Ладно, черт с ними, пусть живут как умеют, а его песенка спета… «Ну и что же в этой его песенке было хорошего?» – думал и вспоминал Евдокимов, и сколько бы он ни думал и ни вспоминал, ничего не мог вспомнить лучше любви своей к крошечной, прозрачной от худой жизни под немцами Анечки.

Анечка… худенькая темноволосая девочка с огромными печальными глазами и родинкой на правой щеке, кормившая его, младшего лейтенанта, раненного в обе руки, с ложечки, пунцово красневшая от его неумелых поцелуев, просиживавшая ночами у его постели, а он, радостный и счастливый, все шептал ей на ухо какие-то глупые, но такие вожделенные для обоих слова нежности и обещаний немыслимо прекрасной жизни, в которую они оба тогда поверили…

И потом, когда он получил письмо о рождении сына, Сережи… Сколько было тогда не сравнимой ни с чем ликующей радости, ни с чем, разве только с Победой… Да, пожалуй, если и были в его жизни радостные мгновения, то это не вознесшая его в столицу фортуна, не Москва, не полногрудая хохлушка Оксана, не баловство с чужими женами, не повышения по службе, награды и привилегии, а кроткая Анечка, родившая ему первенца, и Победа… Рождение второго сына он так не переживал, а других радостей, сколько ни силился припоминать Евдокимов, у него не было… Что ж, у других, может, и того нет. Он опять вспомнил своих довольных жизнью и собой зятьев… Нет, радость – это… не удовольствие, не приятность, не удовлетворение, а… когда ты взлетаешь в небо на крыльях и все в тебе и вне тебя поет и ликует и душа готова вырваться из груди и полететь навстречу Богу!..

Что? Богу?.. Какому Богу?

Тому Богу, ради Которого принял раннюю смерть капитан Преображенский?

Да кто ж это знает, есть Бог на самом деле или только человеческая фантазия придумала седенького старичка на небесах, чтоб не страшно было умирать… «Что-то такое, конечно, есть», – тоскливо думал по обычаю потерявших веру отцов Евдокимов. Но на этом «что-то» и заканчивались его религиозные представления о Боге. Это глупые предки веровали в Пресвятую Троицу, во Христа Спасителя и Богородицу Деву, их просвещенные потомки веруют, в лучшем случае, во «что-то такое есть».

Но с Богом умирать легко, а со «что-то такое есть» – поди попробуй.

Нет, конечно, если не брать в расчет смерть, так оно без Бога-то куда как вольготней, живи как захочется, как живется, а ежели и ответ держать, так только перед начальством, а начальство – что? Те же слабые человеки, и ничто человеческое им не чуждо, а стало быть, и отвечать не перед кем.

Так чего же он боится? Смерти? Небытия? Или ответственности?..

Нет там ничего, бредни. Смерть и – прав был Базаров – лопух на могиле.

А в небытии – что страшного? Вот ведь не было же нас раньше, до того, как нас родили, и что? Чувствовали мы страдание от небытия? Так же и теперь: пока живешь – чувствуешь, а закроешь глаза – ничего уже чувствовать не будешь.

В дверь постучали. Вошла все еще моложавая, богатая телом жена.

– Шурик, пора лекарство…

Он поглядел на нее так, словно впервые увидел ее крупную, грузную фигуру («Как у бегемота», – подумал Евдокимов), лицо с двойным подбородком и короткие жирные пальцы.

– Чем это от тебя пахнет? – недовольно сморщив нос, спросил Александр Степанович.

– Володя духи подарил, – обиженно сказала жена, – французские…

– Дрянь. Все у нас теперь французское… нижегородского разлива. Дома сидишь – зачем себя дрянью всякой поливать?

Губы ее задрожали, и близкие слезы уже заблистали во все еще красивых карих очах Оксаны Григорьевны. Она поставила на столик лекарства и промокнула глаза платком, изо всех сил постаравшись не обидеться на ставшего нестерпимо раздражительным в болезни мужа.

– Ну давай, чего там надо проглотить? – грубо сказал Евдокимов, желая поскорее отделаться от жениного присутствия.

Он выпил лекарство.

– Все? – спросил он все так же недовольно и грубо и, видя, что жена не собирается уходить, все больше раздражаясь, закричал: – Ну и… давай, давай, оставь меня в покое, иди!

Не выдержав, жена громко разрыдалась.

– Что я тебе… сделала, Шурик?.. Я же не виновата… что ты болен… Никто не виноват… Почему ты меня… так ненавидишь… – захлебываясь слезами, рыдала Оксана.

«Боже мой, какая тоска! – думал Евдокимов. – Не сдержался, идиот, теперь вот истерика на два часа». Он смотрел на нее отстраненно, как посторонний, и, как беспощадный фотограф, отмечая все ее природные и возрастные недостатки. Он мог бы вмиг ее успокоить, приласкав и сказав ей пару утешительных слов, но вместо этого по-прежнему брезгливо и холодно смотрел, как покраснел ее нос, как громко и некрасиво она сморкается, как трясется ее подбородок с двумя выросшими невесть с чего бородавками…

Неужели с этой незнакомой, чужой женщиной он прожил всю жизнь, а Анечка, его милая кроткая Анечка, мучилась с двумя детьми без него, можно сказать, свихнулась из-за него, негодяя! И сыновья… если бы он жил с ними, выросли бы нормальными советскими людьми, а не… Все, решено! Завтра же он поедет к ней! Объяснится! Кто знает, может, Бог (опять Бог?) пожалеет его и он не умрет так сразу, умрет через год или два… и он успеет развестись с этой толстой дурищей и снова жениться на единственной своей, родной и любимой Анечке! А если кто-нибудь… на работе или в семье посмеет пикнуть!.. Если кто-нибудь посмеет!.. «Пусть только посмеют!» – грозил неведомо кому Евдокимов и сердце его наливалось последней молодой силой и радостью.

Повеселев, он почти радостно сказал:

– Ну ладно, будет. Поревела, и ладно. Иди. – Он хлопнул рукой по ее широкой спине, и жена, восприняв это как ласку своего безнадежно болящего супруга, успокоенная, вышла из его комнаты.

А Евдокимов принялся снова мечтать о новой прекрасной жизни с Анечкой. Если, конечно, Бог (или тот, кто все-таки там есть) даст…

5

– Вам кого? – спросил Борис, открыв дверь и увидев незнакомого мужчину в хорошем зимнем пальто с дорогим воротником и такой же меховой шапке.

– Мне Анну Капитоновну. – Глаза мужчины впились в него цепко, но смотрели весело и дружелюбно.

– Так она… А вы, собственно, кто?

– А это я потом тебе объясню, – весело сказал Евдокимов. – Пройти разрешаешь?

– Проходите… – неуверенно ответил Борис. В обращении и во всей фигуре незнакомца было что-то такое начальствующе-важное, что никому и в голову бы не пришло ответить ему иначе. – Мама болеет. Там… – Он махнул рукой в соседнюю, смежную комнату.

Евдокимов огляделся. М-да… Понастроил «кукурузник» курятников! Вождь народов строил куда лучше. Впрочем, не беда. Было бы здоровье, а переехать в нормальную квартиру – это он ради Анечки устроит!

– Так я разденусь, с твоего позволения. – И, не дожидаясь согласия, стал снимать шапку и пальто.

– Вот тапочки, – сказал Борис.

– Отлично. Можно и тапочки… Ну что? – снова весело спросил Евдокимов, проходя и оглядывая небогато убранную комнату: раскладной диван, телевизор, детская кроватка… – Стало быть, женился? И как жена? Доволен?.. А это значит внук… Анны Капитоновны? – увидел он фотографию годовалого крепыша. – Ха-а-рош! Как зовут?

– Серега… – с недоумением смотрел на Евдокимова Борис, теряясь в догадках.

– Ого!.. В честь брата?.. Пишет чего? Или так и затерялся в дебрях загнивающего капитализма? – Евдокимов засмеялся.

– Однако… вы слишком осведомлены…

– Осведомлен, братец, осведомлен… работа такая. Ну да ладно. Как там мать? Болеет, говоришь? Можно войти?

– Проходите… только я не знаю… она, в общем, не совсем…

Евдокимов открыл дверь в смежную комнату и сразу увидел Анечку… Она лежала на высоко взбитых подушках страшно исхудавшая, с белым, измученным лицом и закрытыми глазами.

– Что с ней? – упавшим голосом спросил Евдокимов.

– Онкология.

– Давно?

Борис пожал плечами.

– Операцию сделали?

– Сказали – бесполезно.

– Ну, ты уж тогда… – сникнув, сказал Евдокимов, – выйди. Я один с ней хочу… понимаешь?

– Понимаю, – почему-то сказал Борис, хотя по-прежнему ничего не понимал, и вышел.

Евдокимов подошел к кровати, сел рядом, молча глядя на то ли спящую, то ли в забытьи свою первую, преданную им любовь, которую вознамерился на старости лет осчастливить.

– Анечка… – тихо позвал он.

Она сразу открыла глаза, словно всю жизнь ждала его зова.

– Анечка, ты меня узнаёшь? – страдальчески спросил Евдокимов, глядя на ее еще живые мощи.

Она смотрела на него немигающим, как из бездонного колодца взглядом, в котором невозможно было прочесть ничего.

– Это я, Саша… – хрипло сказал Евдокимов. И добавил: – Твой муж.

В ее глазах по-прежнему ничего не отразилось, и неизвестно было, понимала она то, что говорил ей Евдокимов, или сознание уже покинуло ее исстрадавшееся тело и душу.

«За что? Ей-то, ей-то за что?!» – вопрошал Евдокимов неизвестно кого по примеру всех верующих во «что-то такое есть», ибо, если бы он знал, в Кого верует, он не задавал бы подобных вопросов, а с самого начала знал, что невинные всегда страдают в этом мире за виноватых, принося за них жертву Богу.

– Ты меня прости, – говорил Евдокимов ничего не понимавшей Анечке, – прости, я… тебя погубил… я, может, и себя погубил, я… что ж, жил как барин, да… за то, что погубил многих… многих, Аня!.. к кому уже не придешь вот так и не покаешься… от кого уж кости одни в неизвестных могилах… А ведь считал себя порядочным… всю жизнь гордился собой… службой, карьерой, положением, достатком!.. А предательство свое и проморгал… от тебя, от сыновей своих отрекся, думал, так правильно, как партия говорит… А теперь… а вот как смерть подходит, так и начинаешь понемногу прозревать, где правда, а где кривда… Хотел новую жизнь начать… да где уж! Седьмой десяток пошел… хоть бы очиститься напоследок от грязи, и то…

Он еще долго ей что-то тихо бормотал, потом встал, поцеловал ее руки и лоб, почему-то перекрестил и вышел.

Одеваясь, он выгреб из кошелька все деньги, какие были при нем, и, отдавая их Борису, сказал:

– Вот возьми пока что есть… и мой телефон. Если что будет надо… для матери, звони. Слышишь? Деньги, доктора, больница… Обещай мне, Борис!

– Послушайте, вы бы хоть объяснили… Как я могу у незнакомого человека…

– Я твой отец, – сказал Евдокимов и, надев шапку, вышел.