Текст книги "Русский остаток"

6

Однажды в первом часу ночи раздался звонок, Галина открыла дверь – двое мужчин внесли в коридор третьего и положили на пол.

– Что с ним? – испуганно ахнула Галина. – Плохо с сердцем?.. Врача?!

Пробормотав что-то невнятное и тысячу раз извинившись за беспокойство, мужчины, пятясь, ретировались от греха подальше, оставив Галину одну разбираться с проблемами.

Галина разбиралась с проблемами всю ночь, а на следующий день, только к вечеру, когда Юра понемногу пришел в себя, решила с ним твердо и серьезно поговорить, поставить все точки над «i».

Эти проблемы начались с Юрой давно, и, разумеется, Галина догадывалась об их причине, но как разумный человек, она не понимала людей, которые с горя начинали пить. Горя (настоящего, а не призрачного, основанного на самолюбии и гордыне, как у Юры) у всех было довольно, но вот чтобы, прикрываясь этим пресловутым горем, позволять себе терять облик человеческий… – это ей казалось безнравственным и бесчестным. Тем более что у них растет сын, которому уже скоро пятнадцать и который должен уважать своего отца.

Еще не понимая, что алкоголизм – серьезная болезнь и ее не исцелить никакими моральными доводами, нравственными убеждениями и взыванием к совести, она проговорила с мужем по душам всю ночь и, ложась спать под утро, была абсолютно уверена: с этим безобразием покончено раз и навсегда. Ну не станет же разумный человек сознательно заниматься уничтожением собственной личности!

Юра все понимал и, глядя на Галину честными, преданными глазами, клялся всем на свете, обещая с завтрашнего дня в рот ни капли!

Но через некоторое время все повторилось. И снова были задушевные разговоры, то мягкие, то жесткие, и в ответ снова произносились уверения и давались клятвы, которые опять и опять нарушались.

Галина теряла почву под ногами. Она впервые столкнулась с чем-то, что было неподвластно силе ее логики, ясности аргументов и вообще здравому смыслу.

«Что же теперь делать?» – беспомощно думала Галина, не собиравшаяся тем не менее мириться с этим свалившимся на ее голову и неподдающимся устранению несчастьем. Оказывается, есть вещи, которые невозможно преодолеть собственной волей и желанием, которые начинают командовать нами, а мы – покорно и безропотно тащиться на поводу… И что же?.. так до конца?..

Она решила, взяв с собой сына, уехать на море отдохнуть, а Юру (в наказание и вразумление) оставить дома. Пусть поживет один, подумает, поразмыслит, может, одиночество пойдет ему на пользу. Да и она немного отойдет от тягостных дум и вечного теперь страха: в каком виде придет домой муж («прибьет или хрюкнет и поцелует» – вспоминалась ей наша несравненная классика). Вот уж не думала, что и ее постигнет сокрушительная судьба подавляющего большинства русских женщин.

Впервые за много лет она ехала без него, и все ей как будто чего-то не хватало, все без него было неудобно и скучно, и все вспоминалась их та, давняя, такая, в сущности, счастливая и беззаботная поездка в Коктебель втроем… Конечно, Алеша уже большой и помощник, а все равно…

Они приехали в Крым, но на этот раз не в Феодосию и Коктебель (чтобы не искушаться), а в Судак. Сняли комнатку, и на время Галина отключилась от всего тягостного, что пришлось пережить ей за этот последний год с Юрой. Море и солнце делали, как всегда, свое благое дело, освобождая людей от всевозможных стрессов и бесконечных тягот, забот и проблем, уравнивая их по беззаботности с детьми и делая их на время такими же счастливыми, какими, вероятно, были жившие в доисторические времена на благословенном юге.

За все время отпуска она позвонила Юре всего два раза: первый – по приезде, второй – когда они уже взяли обратные билеты, чтобы сообщить ему номер поезда и вагона.

Ей показался странным его голос, и она спросила:

– Ты что, болен?

– Нет, но… понимаешь… Ты только не пугайся…

Но Галину уже охватила паника.

– Что случилось? – закричала она в трубку. – Ты можешь мне сказать?

– Да я же говорю, все нормально…

– Юра!.. Чего я не должна пугаться?

– Да ничего! Это я так. Всё! Приезжайте, люблю, целую, встречаю. – И он повесил трубку.

Отдых моментально испарился. Она снова почувствовала дикую усталость, навалившуюся на нее еще в городе, от которой она пыталась сбежать под южное солнышко к морю. Все последние дни отпуска она ходила сама не своя, мучась в догадках и строя в уме самые фантастические предположения.

Храня изо всех сил авторитет отца, она никогда не позволяла обсуждать свои новые проблемы с Алешей или делиться с ним переживаниями и страхами. Разумеется, Алеша не был глухим и слепым, но он видел только ту часть их жизни, которую уже невозможно было скрыть и которую Галина все же старалась перед ним как-то если не приукрасить, то смягчить, найти извинение или оправдать.

Но то, что случилось на самом деле, невозможно было ни предвидеть, ни предугадать, разве что – увидеть в страшном сне.

Он встретил их на перроне почему-то в темных очках, которых никогда не носил даже на юге. Обнимая и целуя Галину, потом сына, он все норовил встать к ним как-то спиной или боком. Дождавшись, когда Алеша пошел к метро впереди них, Галина спросила:

– Да что ж ты все прячешься, дай я на тебя посмотрю, – и внезапно сняла очки.

А сняв Юрины очки и увидев то, что скрывалось под очками, она моментально надела их ему снова. Левого глаза не было совсем, вернее, он заплыл в огромном серо-буро-малиновом синяке, правый глаз выглядел получше, но и он пострадал от чьей-то весьма тяжелой, недружеской руки. Другие знаки неведомого сражения были до времени скрыты под одеждой, и Галина не могла их увидеть воочию, но и того, что она увидела, оказалось достаточным для того, чтобы, еще не формулируя ничего словами, сделать ясные, определенные выводы относительно их дальнейшей жизни.

Гнев поднялся в ней из каких-то тайных и темных, неведомых ей глубин, и, усилием воли и привычкой держать эмоции на поводке загнав его внутрь, Галина замолчала и молчала до самого дома, и даже дома она, ни слова не говоря, стала разбирать и раскладывать по шкафам вещи, потом надолго залегла в ванну, пытаясь унять все еще клокотавшееся в ней от возмущения сердце.

Юра ходил кругами, пытался заговаривать о том и о сем, приглашал к обеду, который приготовил сам («специально съездил на рынок!»), и прочее. Она не реагировала. Вечером она постелила себе и легла от него отдельно. И, уже погасив свет, он подсел к ней на диван и сказал:

– Галь, послушай…

Она демонстративно отвернулась к стене.

– Ну, хорошо… я виноват… Но ты можешь хотя бы выслушать?.. Ты жестокая… – вздохнул Юра.

– Я жестокая?! – не выдержав, взвилась Галина. – Это я жестокая?! А кто тогда ты?.. Ты просто негодяй!

– Негодяй, – согласился Юра, обрадовавшись, что Галина заговорила. – Я и не отрицаю, но ты можешь послушать? Понимаешь, иду я ночью…

– А почему же ты шляешься по ночам? – снова вскипела Галина.

– Ну так сложилось… Иду я ночью, с просмотра…

– С какого просмотра?

– Ну, Гришка меня на свой спектакль зазвал. Дрянь, естественно, но… отметили. Чуть-чуть! – опережающе воскликнул Юра. – Иду, значит, иду, уже к дому подхожу, смотрю – во дворе люди. Я подошел и говорю: ребята, вы чего тут делаете?

– А ребята тебе в глаз, – съязвила Галина.

– Нет, они говорят: да вот, третьего ищем.

– Потрясающе! До чего ты докатился!

– Я говорю: ребята, мимо, я пас, слово жене дал. Они говорят: ну ладно, так с нами постой. Ну, разговорились. Такие, знаешь, нормальные с виду мужики. А ты, говорят, здесь живешь? Закусить, говорят, не найдется? А то у нас, сам видишь, выпить есть, а закусить нечем. Ну, я говорю, пошли ко мне, дома никого…

– Ты сумасшедший, – ахнула Галина. – Сумасшедший…

– Ну пришли, все нормально… Так они осмотрелись, походили, потом спрашивают: а ты, говорят, кто? Я, говорю, член СП. Это еще что за зверь? – спрашивают. Ну вроде, говорю, писатель, а вы кто, ну так, со смехом спрашиваю. А мы, говорят, воры. Ну и хрясь меня по морде… Ну так, хорошо отметелили. Я когда очнулся, никого нет… дверь нараспашку… Бронзу забрали, тетушкин антиквариат… шубу твою, ну и вообще, по мелочи… Так что такая се ля ви, Галина Сергеевна, хотите казните, хотите милуйте.

Галина долго молчала, потом сказала:

– Ложись спать, Юра. Спокойной ночи.

Вздохнув, он снова сказал ей: «Ты жестокая», но это на нее уже не подействовало. Заснуть она не могла. От возмущения. Болела голова и одни и те же мысли бесконечно крутились в ней как заезженная пластинка. «Все бесполезно… Теперь это никогда не кончится… Теперь так и будет… Она не желает с ним нянчиться… Он взрослый человек и сам должен отвечать… хотя бы за себя… Сын не может расти в такой обстановке… Посему они должны расстаться…»

Утром, когда Алеша ушел в школу, Галина попыталась («в последний раз!») поговорить с мужем.

– Юра, – сказала она за завтраком, – ты, может быть, думаешь, что я мечтала выйти замуж за Достоевского?

Он сразу понял, куда она метит, и с вызовом ответил:

– А ты, может быть, думаешь, что я пью из-за того, что я бездарь?

– Мне не нужен литературный гений, – спокойно сказала Галина, – но с непорядочным человеком я жить не хочу.

– И запомните, Галина Сергеевна, я пью, потому что мне это нравится. И это не имеет никакого отношения к тому, чем я занимаюсь. Да, я не гений. Но я, в отличие от многих, никогда ни перед кем не пресмыкался и вообще в любой момент готов уйти в слесаря!

– Слесари, – поправила Галина.

– А если вам не хочется со мной жить…

– То – что? – похолодев, с ужасом спросила Галина.

Он сразу понял, что хватил через край, но слово не воробей, и получилось, что это он предлагает ей расстаться, а не она. Да, в сущности, это неважно, кто первый, главное, они оба думают об одном и том же и, вероятно, внутренне уже готовы к такому финалу и даже считают его неизбежным. Можно, конечно, попытаться оттянуть, но это только лишнее мучение для обоих.

– Ну что ж… – сказала Галина. – Если ты не собираешься ничего менять…

– Галя, – пошел он на попятную, – ты же знаешь, я люблю тебя.

– Но алкоголь ты уже любишь больше.

– Не делай из меня алкоголика!

– По-моему, ты его сам из себя сделал.

– Да я в любой момент…

– Так говорят все. Но ни у кого почему-то не получается…

– С тобой совершенно невозможно разговаривать!

– Ну, так и давай прекратим…

– Ладно, – примирительно сказал Юра. – Вот увидишь…

– Что? – грустно спросила Галина.

– Больше – ни капли! – Он обнял ее за плечи и поцеловал в темечко. – Слово джентльмена!

– Хорошо, – устало сказала Галина, чтобы прекратить этот бессмысленный разговор. – Посмотрим. – Она не верила ни данному слову «джентльмена», ни уже не раз даваемому в прошлом слову «офицера», вообще никаким его словам.

Она только поняла, что еще сама не готова вот так рубить с плеча. Еще слишком все живое, родное и теплое… Теперь все зависело от того, на сколько хватит у нее терпения и сил…

– У тебя сегодня что? – спросил Юра.

– Библиотека. А у тебя?

– У меня… сегодня… а что у меня? Надо поглядеть… – Он заглянул в календарь. – О! Собрание в Доме журналистов! Перевыборное.

– Это обязательно?

– А как же? Вдруг куда перевыберут? Или пошлют…

– А вечером?

– Вечером – дома! В кругу семьи. С любимой женой и сыном. – Он еще раз поцеловал Галину. Она не сопротивлялась.

Поздно вечером он снова пришел домой, едва держась на ногах.

7

Евдокимов выбрал для Анечки старое, хорошее кладбище, сухой песчаник – любо-дорого опускать гроб. И даже оставил место для себя, огородив большое пространство для двух могил. Объявил всем домашним, что хочет лежать здесь, рядом с первой женой. Домашние, включая обоих зятьев, были в шоке. Вряд ли такое самодурство сошло бы ему с рук, если бы не его болезнь, на которую списывалось теперь все… Оксана Григорьевна не расставалась с быстро намокавшим от слез платком, дочери хмурились, зятья понимающе переглядывались, и в их молодых мужских переглядах то и дело мелькали лукавые насмешливые огоньки.

Больше того, он заставил Оксану Григорьевну приготовить хороший стол и чуть не насильно затолкал в машину Бориса с женой и привез их в свой дом: знакомиться и поминать одновременно. Ему хотелось все сгладить и всех примирить. «Что здесь такого? – недоумевал Евдокимов. – Раз так сложилось. Отчего бы теперь, под конец жизни, не слепить всех в одну большую и дружную семью? Ведь они все – мои дети! И какая тут может быть ревность? Тем более со стороны жены и дочерей, когда им досталось все, а тем… тому, первенцу возлюбленному, да и второму… – он смотрел на Бориса ласково, хотя тот и не был так красив и талантлив, как брат, – ничего?! – Он подумал о внуке – отличный пацан, и сразу видно – его порода! – Эти-то дуры, – он почему-то называл про себя дочерей дурами, хотя те и окончили университет: одна – филологиня, другая – историк, в школу, понятно, калачом не заманишь, обеих пришлось в музеи пристраивать, – не желают рожать или не могут, кто их разберет! А жеребцы и довольны. – Это уже о зятьях. – А этот… – Он снова благодарно посмотрел на сына, – хоть и в бедности, и брат черт его знает где шатается, и мать болела, а родил-таки продолжателя рода, наследника!.. Только наследника чего? Что ему перепадет из евдокимовских богатств? Что ему отдаст жадная Оксана?.. Надо бы завещание… а что в завещании указать? Квартиру, дачу?.. Деньги?.. Да, деньги… Деньги можно и сразу, сейчас… пока не расхитили обе мотовки с бездельниками-зятьями – на даче палец о палец не ударят!»

И, улучив момент, он спросил Бориса:

– У тебя счет есть? В банке?

– Счет?.. Какой счет? Нет, конечно.

– Открой. На имя внука. Понял? Сегодня… завтра же и открой.

«Хотя нет, зачем на внука? Ждать до восемнадцати лет? Нет, ему надо сейчас… витамины, юг, солнышко». И он поправился:

– На себя открой. Слышишь? Нет, – снова передумал Евдокимов. – Открой два счета. Один на себя, другой на внука…

«Так-то оно вернее», – думал довольный Евдокимов, удивляясь и радуясь своей обретенной мудрости.

Борис сидел как на иголках, мало того что он не испытывал никаких сыновних чувств к Александру Степановичу (у него и язык не поворачивался назвать его отцом), он постоянно ловил на себе то косые взгляды Оксаны Григорьевны, то любопытные или насмешливые своих новоявленных сестер с их видными, холеными мужьями. «Не мог наотрез отказаться, – мучился Борис, – что за бабский характер! И денег не надо было брать! Еще тогда, в первый раз… Правда, очень уж неожиданно все произошло, просто не успел сориентироваться… Сергей бы ни за что не взял. Швырнул бы их ему в лицо, бросил вдогонку с лестницы… а я… я – взял. Дурак! Размазня! – ругал он себя. – Баба!.. И потом, когда мать умерла и в доме не было ни копейки… Надо было – кровь из носа! – перебиться, заработать, занять, а не звонить, идиоту, „папочке“: „Александр Степанович, мама умерла, вы обещали!..“ Теперь вот сиди в генеральской квартире и ешь черную икру с севрюгой!»

– Боря, о чем вы задумались? Не стесняйтесь, накладывайте еще икру, – раздался голос Оксаны Григорьевны над самым его ухом.

Борис вздрогнул и уперся взглядом в возвышавшийся над ним двойной ее подбородок с двумя черными бородавками, из которых торчало по нескольку седых волосков.

– И вы, Оля, не стесняйтесь, вы же наши теперь родственники, – с плохо скрываемой язвительностью произнесла хозяйка.

– Спасибо, я не стесняюсь, – сказала бесстрашная Олечка. Она действительно чувствовала себя как дома. В отличие от Бориса, она ужасно обрадовалась появлению богатого и солидного «папаши» и, предвкушая безбедное отныне существование, наивно и простодушно радовалась началу новой, столь многообещающей жизни.

– Вера, Нина, – обратилась Оксана Григорьевна к дочерям, – угощайте… а кем вам Оля теперь приходится?

– Жена брата – золовка, – усмехаясь, сказал муж старшей дочери Михаил.

– Ох, не говори мне, Миша, про брата, – закатывая глаза, прошептала Оксана Григорьевна так, чтобы не слышал муж. – Учудил напоследок! Бедный мой папочка, слава Богу, не дожил до такого позора!.. Миша, Миша, кто бы мог подумать, а?.. – И она снова промокнула платком глаза.

– Не берите в голову, Оксана Григорьевна, – сочувственно пожимая ей локоток, сказал старший зять. – К больным надо быть снисходительным…

– Ах, Господи! Да я уж и так!.. Уж куда больше!.. Ты не представляешь, Миша, какой это тиран!.. Всю жизнь он меня тиранил!.. Никто не знает, сколько я от него натерпелась! И вот пожалуйста! Еще и это! Кому рассказать – стыд!

– Мам, ты бы потише… – сказала Вера.

– Я – потише? Да я всю свою жизнь – потише! Он безобразничает, а я – потише! Да где же после этого справедливость?!

– Нина, – обратилась Вера к младшей сестре, видя, что мать становится неуправляемой, – ты бы увела ее, что ли, а то…

– Вот ты, Борис, – громко, на весь стол обратился к сыну Евдокимов, – не хочешь называть меня отцом…

– Да я еще просто не привык, – пробовал оправдываться Борис.

– Не-ет! Дело не в том… И правильно, что не хочешь! Ты вот небось думаешь, какой он нам отец?.. Что он для нас сделал как отец? Чем помог?.. Бросил как щенят в воду и… плывите сами, как можете… Так-то оно так, да и не совсем…

– Мам, мама!.. – теребила мать за рукав младшая дочь. – Мамочка, у тебя нет таблетки от головы, а? Что-то мне нехорошо… Выйдем со мной, а?..

Но Оксана Григорьевна сидела, намертво приклеившись к столу, слушая безумные речи супруга, и лицо ее медленно багровело.

– Ты вот знаешь, – продолжал Евдокимов, – кто помог твоей матери освободиться из лагеря, а? Знаешь?.. – Евдокимов заметно опьянел, и теперь его безостановочно несло по волнам памяти и чувств.

– А разве она… – начал Борис.

– Два года! Детский срок! А вы, бедолаги… – Евдокимов махнул рукой и сморщился, – а вы с братом…

– Папа, давай не будем, – сказала Вера. – Зачем вспоминать плохое?

– Нет, отчего же? Пусть говорит, интересно послушать. – Оксана Григорьевна едва сдерживала гнев.

– Если бы не я, не отдали бы вас из детского дома матери! Ясно? Так бы и сгинули под разными фамилиями в разных домах!

– А за что же… ее… в лагерь? – заикаясь, спросил Борис.

– За что! – усмехнулся Евдокимов. – За то, что в оккупации оказалась под немцами, вот за что!

– Но ведь она же не виновата, что Советская армия отступала…

– А кто виноват?.. Товарищ Сталин, получается, виноват?

– Никто не виноват… Не были готовы к войне…

– Никто не виноват!.. Не были готовы к войне!.. – передразнил сына Евдокимов. – Поговорил бы ты так тогда… Нет, так не бывает, сынок… Или товарищ Сталин виноват, или тот, кто оказался под немцами.

– Странная логика, – насмешливо сказал муж младшей дочери, работавший под началом свекра, Владимир, большой впоследствии либерал и приватизатор.

– Странная?! Что ж, для кого-то, может, она теперь и странная, а для тогдашних чекистов, – он сделал ударение на слове «тогдашних», – нормальная! С другой-то логикой мы б, может, и не победили!

– Александр Степанович, – примирительно сказал Михаил, – а давайте-ка лучше в преферанс, а?

– Погоди, Миша, успеется. Я вот с сыном хочу договорить. Что б он тоже… немножко понял своего отца. Что не так все просто, как он думает… Разве ж я по своей воле бросил их с матерью? Да они мне каждую ночь снились! Да я когда письмо от матери вашей на фронте получил, что Серега родился… счастливее меня человека на свете не было, вот как! Я вашу мать на руках после войны носил, вот как я ее любил! Да я бы никогда – слышишь? – никогда Анечку не оставил, если бы… если бы!..

– Ну вот что, Александр Степанович! – Оксана Григорьевна грузно встала наконец из-за стола, грозная, как Афина-Паллада. – Я, конечно, делаю скидку на вашу смертельную болезнь, но не до такой же степени… в присутствии всех… терять… рассудок! У вас ведь рак печени, а не мозга! Я больше ни одного дня не желаю с вами оставаться… я сегодня же… сегодня же подаю на развод!..

– Мама! – бросилась к ней Вера. – Что ты говоришь! Что ты делаешь!

– А? Что?.. Что она сказала?.. Что ты, Ксюша, сказала?.. Какая моя болезнь?.. – Он расхохотался. – Да знаю я, милая, давно знаю!.. Я и могилку уже рядом с Анечкой приготовил… Ты хочешь развод, да? Да что ж так поздно?.. С наслаждением!.. – И Александр Степанович театрально раскланялся.

– Папа… Ну зачем ты так… Мы все тебя… Мама!.. Борис, вы меня извините, но вам не стоило к нам приходить. Неужели не ясно?..

– Да, да, – покраснел Борис. – Конечно… я и не хотел. Сейчас мы уйдем. Извините…

– Не-ет! – прогремел Евдокимов. – Никуда вы не уйдете! Никуда вы из моего дома не уйдете!

– Ну тогда уйду я! – истерично закричала Оксана Григорьевна и бросилась к выходу в коридор.

Дочери и зять Михаил побежали вслед за ней успокаивать и утешать. Из передней стали доноситься громкие всхлипы, мягкие увещевания и уговоры.

Младший зять Владимир остался за столом и только иронично поглядывал из-за очков своими умными, насмешливыми глазами.

– Александр Степанович, – сказал Борис. – Мы лучше пойдем, я говорил, не надо нам было… Спасибо вам за все… мы бы одни так ее не похоронили, конечно, но…

– Не хочешь, значит, отцом…

– Ну… не могу я… так сразу… не получается… Я лучше привыкну и тогда…

– Ладно. Внука мне берегите… Поняла, Ольга? – Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. – Родители есть?

– Есть…

– Чем занимаются?

– У меня только мама… Она учительница… младших классов.

– А отец где?

– Не знаю… я его не знаю…

Евдокимов вздохнул.

– Эх вы, безотцовщина… Ты все же счет-то открой, – сказал он Борису. – На себя и на внука, как договаривались.

– Александр Степанович… – начал Борис, – может, не надо, а? Мы – молодые, сами заработаем…

– А я твоего совета не спрашиваю: надо – не надо, – рассердился Евдокимов. – Если я внуку хочу оставить, никто мне в том не указ. А этим курицам, – он презрительно махнул рукой в сторону прихожей, – хватит! Сыты по горло!

Они вышли в коридор. Шептанье и всхлипы прекратились.

В гробовом молчании Борис и Ольга оделись в прихожей и, сказав всем «до свиданья», вышли наконец из отцовского дома.