Текст книги "Апостасия. Отступничество"

16

Университетский приятель Павла, поэт Матвей Звездный (псевдоним), напечатавший уже несколько стихов в двух модных журналах и знакомый с самими Мережковским и Гиппиус, в один прекрасный вечер, между прочим, сказал:

– В среду в шесть часов нас ждет Зинаида Николаевна.

Нет, в обморок он, слава Богу, не упал, но коленочки, как сказала бы мамочка, задрожали. Среда – это когда же?.. Да это уже послезавтра! Да ведь надо подготовиться! Что читать? Лучшее!.. А что у него лучшее? Посоветоваться разве с Матвеем? Да у них совсем разные направления… Матвей все больше туману напускает, а у него, у Павла… «хрустальной ясности смысл». Так говорит мамочка, которой одной он в конце концов открылся и доверяет.

И вот – среда… Вымыт, вычищен, отутюжен, надушен. Цветы… какие лучше цветы? Розы? Ах, нет, Матвей говорил, она любит лилии. Да, розовые лилии. Розовых не оказалось. Купил белые. Что еще? Тетрадочка стихов. Вот она здесь, на груди.

Без пятнадцати шесть он уже мерил шаги у дома Мурузи вдоль Пантелеймоновской до угла Литейного и обратно и каждую минуту взглядывал на часы. Как бы не опоздать, – волновался Павел, зная за товарищем такой грех. Но вот и Матвей! В отличие от принаряженного приятеля, он выглядел волне обыденно и без букета. Что ж, он – свой. Ему можно.

Дверь открыла молодая горничная. Блеснув черными быстрыми глазами на Павла, белозубо улыбнулась и приняла шинели.

– Проходите, господа студенты.

И вот он входит в полуосвещенную гостиную. Зинаида Николаевна в узком, зеленом, переливчатом платье, что очень идет к ее серо-зеленым глазам и золотисто-рыжеватым волосам, полулежит на кушетке.

– А! Молодые дарования… – томно прищурясь, роняет она и протягивает поэтам руку. – Милости прошу.

Павел целует надушенную ручку и вручает Сильфиде (как он сразу ее окрестил) букет.

– Чудесные лилии. Спасибо. Катенька… – И она передает букет горничной. – Садитесь, господа… вот сюда, на диван, ближе к лампе… Ну-с, дайте-ка я на вас посмотрю… – И Зинаида Николаевна, приблизив к глазам лорнет, стала подробно и внимательно рассматривать Павла («Как микроба в микроскоп», – пронеслось у него в голове). Кончив осмотр, Зинаида Николаевна отложила инструмент и удовлетворенно произнесла: – Ну что ж, будем считать, что познакомились.

– Я, Зинаида Николаевна, вам рассказывал. Наш лучший поэт («Ну, лучший не лучший, лучший-то, положим, я», – одномоментно думал Матвей), Павел Рорик.

– Как вы сказали? Рорик? – Зинаида Николаевна подавила смех. – Верно, псевдоним?

– Псевдоним, – признался Павел. – А вам кажется… не очень?

– Ну, как вам сказать… немножко странно. Но отчего же – Рорик?

– Видите ли… моя матушка… она из последних Рюриковичей… А один мой знакомый студент говорит, что Рюрик звучит по-скандинавски скорее Рорик… Вот. И всё.

– М-м… Теперь понятно. Ну и что же вы нам почитаете, господин Рорик?

Павел встал, откашлялся.

– Я волнуюсь, – сообщил он.

– Не волнуйтесь, – сказала Зинаида Николаевна. – Здесь ваши доброжелатели.

– Спасибо. Так я начинаю?

– Начинайте.

– Стихотворение называется «И Слово плоть бысть».

– Очень интересно, – сказала Зинаида Николаевна и, приготовившись слушать, снова наставила на поэта лорнет.

– Если можно… без этого… без лорнета, – попросил Павел.

– Ах, пожалуйста.

– «И Слово плоть бысть», – повторил он название и стал читать первые строки, дрожа и краснея, потом, по мере чтения, голос его окреп, вдохновляющая мысль повела за собой ввысь, как Вифлеемская звезда туда, где произошло единственное в мире чудо нисхождения Бога Слова в мир… Это были стихи, посвященные Рождеству, но лишенные бытовизма, или слащавого умиления, или рассудочной пошлости, простые и даже грубые, как камни Сиона…

Матвей ревниво следил за выражением лица Гиппиус, которое постепенно утрачивало свойственную этой даме насмешливость и становилось все более внимательным и строгим.

Окончив чтение, Павел сделал паузу и сказал:

– Вот. И всё.

Несколько секунд Зинаида Николаевна молчала, потом, протянув ручку к лежащей перед ней на столике коробочке и раскурив надушенную папироску, встала и, приоткрыв дверь в соседнюю комнату, тихонько позвала:

– Дмитрий Сергеевич, выйди к нам.

Павел знал Мережковского по портретам. Но, увидев его живым, очень удивился. Мережковский оказался совсем маленьким, а нос совсем большим, и только глаза поражали своей необычностью, словно их обладатель находился только что в иных мирах и совершенно не имел отношения к тому, что происходит здесь, на грешной земле.

– Я хочу представить тебе нового поэта. Павел Рорик. Это… псевдоним. Вы можете почитать нам что-нибудь еще? – попросила она Павла.

И Павел стал читать. Читал много, хорошо и уже не волнуясь.

– Ну что ты нам скажешь? – обратилась Зинаида Николаевна к мужу, когда Павел исчерпал свои возможности.

– Скажу, что надо печатать. – Мережковский поглядел на поэта темными печальными глазами.

У Павла сердце выпрыгивало из груди. Матвей же подумал, что зря, пожалуй, он притащил Пашку к Мережковским, будет теперь задирать нос.

– Печатать? С такой фамилией? – фыркнула Зинаида Николаевна. – А знаете что? – улыбнулась она Павлу. – У вас ведь прекрасная собственная фамилия – Словенов. Кажется, так? «И Слово плоть бысть»! – повторила она название первого стихотворения Павла и снова ласково улыбнулась. – Что-то в этом есть… А? Очень вам подходит. Правда, Дмитрий? Давайте без псевдонима.

Павел был в полувменяемом состоянии, только улыбался и на все согласно кивал. Мережковские и в самом деле помогли ему напечатать подборку стихов, и сразу же имя «Словенов» стало известным в богемно-поэтических кругах.

Павел ликовал, да и матушка им гордилась, только отчим почему-то недовольно морщил нос, но, впрочем, он весь был в стихиях политических, сгорая в огне думских баталий, и мало обращал внимания на домашние мелочи.

Он стал часто бывать в доме Мурузи, Зинаида Николаевна принимала его неизменно ласково, иногда, казалось Павлу, даже и чересчур ласково, так что ему становилось страшно. Обычно она усаживала Павла подле себя на кушетку и, распустив изумительные свои золотистые волосы, доходившие ей до колен, и приблизив к его лицу изумрудные глаза, казавшиеся в такой близости огромными, требовала что-нибудь ей почитать или рассказать. А у Павла комок застревал в горле. Красные губы Сильфиды почти касались его лица, и больше всего на свете ему хотелось не читать, а сжать руками ее неправдоподобно тонкую талию, утонуть в потоке золотых волос и умереть, прикоснувшись к алым орхидеям ее губ. Пряные запахи надушенных рук, волос, папиросок, платья окутывали его дурманом; почти задыхаясь, он изнемогал, и, в последнем волевом усилии пытаясь спастись, откидывал голову назад, отшатываясь от наваждения, и что-то лепетал о недавних студенческих волнениях или, задыхаясь, проборматывал строчки каких-нибудь своих или чужих стихов.

Зинаида Николаевна улыбалась, ей нравилось ничем не грозившее ей умопомрачение милого гостя. Она отодвигалась от Павла, и монисто из обручальных колец ее поклонников нежно звенело.

Входил сам хозяин и молча садился у горящего камина, и все втроем молчали и смотрели на огонь. А потом Мережковский начинал говорить и говорил обольстительно, как змий, и бедный Павел не знал, кто из супругов сильнее околдовывает его душу. Оба они вовлекали молодого человека в круг тех духовных вопросов, которыми жили сами. Эти вопросы были столь громадны и столь неожиданны, что у Павла голова шла кругом. Ни много ни мало Мережковские проповедовали новую церковь «третьего завета» (!). И не только проповедовали, но и пытались реализовать. Воспитанный духовниками Киево-Печерской лавры, он не сразу сумел вместить эти потрясающие дерзновения гордого человеческого ума. Представляя в общих чертах историю Вселенской Церкви, Павел знал и то, что все вероисповедные вопросы решались исключительно на Вселенских Соборах епископами по внушению Духа Святаго. А здесь… о, он слушал их дерзкие полеты мысли с замиранием, трепетом, упоением, восторгом! А потом вдруг опоминался. Как? Ведь они, пусть даже великие и гениальные, всего лишь… миряне! Миряне дерзают нарушить догмат! Миряне предъявляют дерзкие претензии исторической Церкви! Миряне служат домашнюю литургию! О, не кощунство ли? – испепелял сердце страх. Не новая ли секта? Ужас леденил душу.

О, не сразу доверили ему эту тайну! Было много нежнейших бесед и с глазу на глаз с обольщающей зеленоглазой русалкой вдвоем, и втроем с крошечным человечком и громадным огненным пророком. Доверили ему и некоторые имена членов новой церкви, и это еще больше изумило и потрясло Павла. И уже уговаривали его прийти на домашнюю литургию в четверг, и уже почти что он согласился, но в последний момент все же сказал, что должен спросить своего духовника, а духовник его в Киеве, и пока он не получит от него благословение… О, как сразу помрачнели их лица! Зачем же посвящать в это дело попов? Разве не ясно, чтó они скажут. И потом… мы доверили вам свою самую сокровенную тайну, вы не имеете морального права никого в наше дело мешать…

Путались мысли, путались желания, запутывалась клубочком ясная доселе жизнь… Пробовал не ходить, но Мережковские держали цепко. «Милый, милый Рорик (так они звали Павла), куда же вы пропали? – писал в записке Дмитрий Сергеевич. – Если вас напугали наши последние разговоры, забудьте всё, только не бросайте нас. Вы нам очень дороги обоим. Если вы нас покинете, Зинаида Николаевна и я будем очень несчастны, поверьте, милый, нам без вас теперь никак невозможно. Дорогой вы наш мальчик, любимый, приходите завтра, как обычно, в девятом часу, и мы будем знать, что вы на нас больше не сердитесь и все остается по-старому».

И Павел покорно возвращался. И снова внимал речам сирены-Зинаиды Николаевны и змия-обольстителя Дмитрия Сергеевича о «святой плоти» в новом «третьем завете», о земной правде, исторической Церковью преступно попираемой, о необходимости нового догмата об освящении брачной ночи (не замечая или, напротив, замечая и намеренно вгоняя его в краску стыда). О том еще, что «самодержавие от антихриста»! Почему? Почему? Почему? – билось в смертной истоме сердце. А потому, что новое понимание христианства требует отрицания православия и самодержавия. Слова учителей как капли яда проникают в мозг и сердце, и бедное сердце опять умирает. А что же это за новое понимание христианства? Вместо народности – всечеловечность, вместо самодержавия – теократия, вместо православия – «третий завет», откровение третьей Ипостаси Божества – новая религия Святаго Духа. Да, спасение мира, – пророчествует «пророк», – только в новой духовной революции, предшественницей которой является революция социальная. Посему мы с Зинаидой Николаевной приветствуем революцию и отвергаем царя, революцию задушившего! Впереди – рассвет и духовное преображение мира, и сие да буди, буди!..

* * *

«Чадо мое дорогое Павле!

Огорчительное письмо твое с поздравлением Светлого Христова Воскресения получил, благодарю. Желаю и тебе духовного и телесного здравия и Божьего благословения на все доброе и благое.

Что долго не отвечал – болел. А теперь встал и служу, а что до постоянных моих хворей, так я не обращаю на них внимания, превозмогая плотские немощи с помощью Божией. Слава Богу за все.

Чадо, что мне сказать о твоих новых знакомцах, о которых ты пишешь как о своих близких и чуть не учителях? Могу только ответить словами Спасителя о распинавших Его на Кресте: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают». Как те, древние нечестивцы распинали пречистую плоть Его неведущими руками, так эти распинают Его своими хульными домыслами о Нем и Его Домостроительстве.

Читали и мы писания г-на Мережковского в свое время. С уничижением паче гордости пишет он, называя себя и своих «не призванными на пир», «мытарями, грешниками, блудниками, прелюбодеями и разбойниками». И это поистине так. Но – рассуди, чадо, разве мытари, разбойники и прелюбодеи приходят во Святую Церковь не со смирением кающихся, а как учителя? Разве мытарям и блудницам учить Церковь?

Ты и сам пишешь, чадо, могут ли люди мирские, светские судить о церковных догматах, которые Святая Церковь принимала в древние времена Вселенских Соборов Духом Святым и соборным разумом святых отцов? И не только судить, но и противоречить, но и отвергать, но и вносить свое, человеческое, греховное и выдавать за истинное?..

Откуда сия дерзость? Не от маловерия ли? А маловерие – не от самомнения? А самомнение – не от гордыни? А гордыня – не мать ли всех пороков? Не от гордыни ли пал сам сатана и треть ангелов?

А ведь Господь предупреждал нас о лжепророках. И сколько их теперь развелось! Вся наша интеллигенция, давно утратившая веру отцов, принялась пророчествовать! Лев Толстой – пророк! Мережковские – пророки! Даже Горький – пророк! И самый большой пророк – Карл Маркс! Одни пророчествуют о социализме, революции, атеизме, другие хулят Дух Святый своими баснями о третьем завете и прочими ересями. И – верят! Маловерные ко Господу – верят самозваным «пророкам»!

”Дети, не всякому духу верьте, – предупреждает нас апостол, – а проверяйте, от Бога ли он“. А как проверить? Забыл ли, как проверяется, чадо Павле? Еще ли напоминать?..

А что до того, что надо, мол, «освятить плоть»… о безумцы! Еще ли не знают, что плоть наша уже освящена Самим Господом воплотившимся, принявшим на Себя плоть человеческую! И апостол говорит о святости тела нашего как о храме Духа Святаго, в нас живущего! В молитве Пресвятой Богородице не просим ли Ее, Пречистую, – «дом Духа Божественна мене сотвори!.. уврачуй души моея многолетныя страсти». Для чего мы врачуем, очищаем и освобождаем тело и ум свои от страстей? Дабы содеять себя домом Духа Божественного! И Макарий Египетский не порицает плоть, но называет тело одеждой души, прекрасным хитоном, который надо хранить от раздрания порочными удовольствиями и страстями.

Уже договорились теперь до того, что христианство-де – ”религия смерти“, ибо монахи плоть свою умерщвляют. Стало – не надо и монашества! Не плоть умерщвляют монахи, но, повторю – по слову Пимена Великого, – страсти.

Уже и таинства Брака им мало, а давайте-ка новое таинство введем – освящение первой брачной ночи! Освящение соития! Любого, надо понимать, до мерзости содомской включительно, чем занимаются, слыхать, у вас в Петербурге! Слышишь ли, чадо? Одни безумцы безумствуют и соблазняют, а другие безумцы нерассудительно внимают и соблазняются!

Для чего же господа Мережковские и иже с ними манихейски разделяют цельную природу человека на якобы чистый дух и грешное тело для какого-то их механического соединения в будущем мифическом ”третьем завете“, утверждая, что между ними – пропасть? Не так учит Святая Православная Церковь, не так учит Господь наш Иисус Христос, давая задание каждому христианину самому свободно свершить подвиг очищения, просветления и стяжания Духа Святаго.

Чадо, вся полнота истины о спасении человека уже содержится в учении Святой Церкви Православной. Имеешь ли страх Божий – отойди от безумствующих!

Спаси тя, Господи.

Молитвенник твой, многогрешный архимандрит Иоанн».

Отойти от «безумствующих» помог только отъезд «безумствующих» за границу. Мережковский и Гиппиус уехали на два года во Францию, взяв с Павла клятвенное обещание не оставлять их письмами и непременно (непременно!) навестить их в Париже.

17

Нелегалом вернулся Петр домой в Россию.

Уезжая, он даже не попрощался с Наденькой, оставив ей короткую записку, где было сначала всего две фразы: «Навеки твой» и «Прощай и будь счастлива». Потом, посидев и поплакав над запиской, присовокупил: «Все равно никто не будет тебя любить так, как я». И снова посидел, и еще поплакал, а из подсознания выплыло: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, приди и возьми ее». Он не помнил, откуда эта фраза, но она лучше всего выражала то, что он чувствовал в эту минуту. Жалко было расставаться с запиской. Так бы сидел над ней и сидел, плакал и плакал. И так жалко себя, так жалко, что слезы сами собой лились и лились. Пропала жизнь!.. Что ему теперь? Записаться в боевую организацию? Проникнуть во дворец?.. Убить… государя? И прославиться! И пусть она!.. О, как она тогда пожалеет!.. Что связала свою судьбу с этим носатым и усатым престарелым Натаном Григорьевичем! (Ах, Боже мой, а у самого Петра ни борода, ни даже усы как следует не растут!)

– Ну зачем же вам, Петр Николаевич, боевая организация? – говорил Наденькин любовник Петру, насмешливо щуря глаза. – Вы еще не созрели. И револьвер вам не дам. Вы его и через границу не перевезете, полицейские отнимут.

– Хорошо, – сдерживая клокотавший в нем гнев, соглашался Петр. – Револьвер я и без вас добуду. Скажите мне только адреса боевых товарищей…

– Милый мой, ну какой же из вас террорист? Настоящий боец жаждет умереть за свободу! А вы, насколько мне известно, даже месячного заключения в тюрьме не понесли…

– Это не ваше дело, понес я или не понес! – вдруг грубо закричал Петр. – Тогда я еще был не готов! Да! А теперь!..

– Ну и что же изменилось теперь? – снова насмешливо произнес Натан Григорьевич.

– Теперь я готов… умереть! – со слезами на глазах выдохнул Петр.

Натан Григорьевич вздохнул.

– Теперь готовы… – повторил он. – Ну что ж, очень хорошо. Я дам вам один адрес в Петербурге. Вы ведь возвращаетесь в Петербург?

Петр судорожно кивнул.

– Но только имейте в виду…

– Я не мальчик! – снова закричал Петр. – Что вы меня держите за ребенка!

– Упаси Боже! Я отлично вижу, что вы вполне взрослый человек, именно потому и решаюсь назвать вам… – И Натан Григорьевич произнес фамилию соратника по партии.

Этим товарищем оказался живущий под чужим именем Лева Гольд.

Лева Гольд принял Петра отчужденно. Он не пожелал вспоминать их совместное революционное прошлое – романтическую поездку в деревню – и сказал, что окончательно отошел от дел и ничего не знает о готовящихся новых покушениях. Говоря с Петром, Лева по-прежнему не смотрел ему в глаза, и Петр подумал, что Лева просто ему не доверяет и потому лжет. Оскорбленный в своих революционных чувствах, он решил осуществить теракт один. Даже еще и лучше, думал Петр. Вся слава достанется ему одному. Надо только выбрать лицо для покушения и достать револьвер. Осуществить вторую задачу оказалось легко, а вот с выбором лица ничего не получалось. Разумеется, больше всего хотелось застрелить Николая, но… как? Как?!

С неделю околачивался Петр возле царского дворца, пока не убедился в полной безнадежности своего отчаянного намерения. Но ведь сумел же Каляев! – терзался Петр, не думая о том, что с Каляевым подготовительно работала целая группа сообщников, и не один месяц. Тогда он решил застрелить какого-нибудь великого князя или, на худой конец, министра, любого, кто просто попадется ему на улице. Он бродил целыми днями возле великокняжеских дворцов и даже несколько раз встречал княжеские кареты, но каждый раз терялся от неожиданности, да и кареты мчались с такой скоростью, что невозможно было сообразить, куда и во что стрелять, да ведь и не попадешь на ходу, а только бездарно погубишь… ах, даже и не себя, но идею! Вот если бы встретиться лицом к лицу, тогда бы уж он не промахнулся, тогда бы уж он!..

Так он шел себе по Невскому проспекту, не глядя по сторонам, упорно держа одну и ту же мысль в голове и сам с собой рассуждая. Вдруг он услышал, что кто-то громко зовет его по имени:

– Петя! Петрушенька!

Он обернулся на крик. С пролетки соскочила дама и побежала ему навстречу. Это была мамочка.

Возвращение блудного сына было встречено домашними неоднозначно. Мамочка плакала и все прощала. Глебушка молча таращил глаза, пожирая брата – настоящего «революционера». Павел отчужденно молчал, не зная, о чем говорить с Петром. Только однажды, когда Петр, как обычно, начал вещать о России как о «тюрьме народов» и «жандарме Европы», он не выдержал и прямо спросил, что он имеет в виду.

– Как что? – не понял Петр. – Ясно что… Тюрьма она и есть тюрьма. Если бы ты посидел с мое, не спрашивал бы. И как же не жандарм, когда все европейские революции подавила?

– Да ведь подавила она по просьбе самих европейских монархов!

– Знаем мы эти просьбы!

– Для того и «Священный союз» заключали. После победы над Наполеоном. Чтобы братски поддерживать друг друга и не допускать разрушительных революций. Что в этом плохого?

– А то и плохо, брат Павел, что все честные люди на земле стремятся как раз к противоположному: покончить с монархиями и установить республики! А Россия, как всегда, плетется в хвосте… просто гигантская грязная свинья на пути мирового прогресса, только и всего. Ничего, мы эту глыбищу по кусочкам, по кусочкам… раздраконим, так что одна только груда дерьма останется. Да мусора. Если б ты видел, как Европа живет! Эх, Павел, Павел!.. Ты смотри, Глебку нашего с пути не сбивай. Пусть отрок на нашу сторону определяется. За нами будущее, Паша, за нами!

Тарас Петрович сердито сопел. Не мог он, депутат Государственной думы (хотя и страстно хотелось), прямо сказать: иди, Петр, с Богом, продолжай начатое дело революции со товарищи! И жить вместе с нелегальным пасынком тоже вроде бы неприлично. Да и надо же в конце концов закончить образование! Решили: пусть пойдет в полицию, повинится. Напишет прошение о помиловании, мол, возраст, глупость, раскаиваюсь, хочу искупить вину и встать на честный путь. А что еще? Или другой вариант – в бомбисты. Но мамочка сказала, лучше уж ее тогда похоронить.

Что ж, написал прошение. Нашлись нужные люди, похлопотали. Вышло прощение с отбыванием оставшегося срока на поселении в том же самом уезде, откуда героическая пара год почти назад сбежала.

И снова Петр в кажущемся ему теперь таким родным Ферапонтове, в том же самом домике, будто и не уезжал никуда. А как вошел в горницу, где они с Наденькой… так слезы и покатились. Синеокая Наталья ни о чем не спрашивает. Сам, поди, скажет, если захочет. А что он ей скажет? Что молодая его жена оказалась понарошечной? Да бросила его ради того, от кого у нее маленький сынок в Нижнем? Он про то и матушке своей постеснялся сказать. А что, если забрать этого сына к себе? На что он им? Они и не собираются в Россию! (Говорили, пока новая революционная ситуация не созреет, в эту страну ни ногой!) А ему… какое бы утешение!.. Ну это, положим, вздор! Никто ему Наденькиного сына не отдаст. Ах, как же ему будет тоскливо и одиноко теперь! И ничто не радует. Томиться ему еще в этой дыре два почти года! А время тя-анется, и надо придумать, чем себя занять.

А хоть бы, к примеру, охотой! Осень. Самая пора. Нашелся товарищ из местных мужиков, знающий толк. Завел собаку. Вот и занятие. Всю осень таскал хозяйке своей то рябчиков, то зайцев да белок. Товарищ по охоте попался из неразговорчивых, а все ж таки пришлось им как-то заночевать в лесу; тут, у костерка, чуть не впервой и поговорили.

– Что же, Иван, много у вас тут нашего брата-социалиста перебывало? – поинтересовался Петр.

– Бывали, – коротко ответил Иван.

– Ну и как? Что местные мужики говорят?

– Об чем?

– Ну… о тех, кто о народе старается. Чтобы к свободе привести. Власть царскую сокрушить.

– А чего ее крушить? Нам царская власть не помеха, – уклонился Иван.

– Что же это вы, всем довольны?

– Слава Богу, жить можно.

– Ну, а вот… революция только что… Мужики помещиков жгли. По всей России рабочие бастовали, что ж ты думаешь, это от хорошей жизни?

– Про ихнюю жизнь не знаю. А что жгли да разбойничали – на то суд Божий грядет, – вздохнул Иван.

– Да ты пойми, мы же для вас стараемся! – завелся Петр. – Вот я… я бы мог сейчас, знаешь!.. А я вместо того… а мы… ради народа! Чтобы народ от эксплуатации помещиков и капиталистов освободить, понимаешь?.. Эх, ничего ты не понимаешь! – с горечью воскликнул Петр, глядя, как Иван сосредоточенно рубит сухостой. – Мы для вас жизни не щадим, а вы… как чужие! Будто мы турки какие для вас или французы…

– Как вам сказать, барин… Вроде вы и не турки, и не французы, а только души человеческой в вас не видать.

– Как это не видать? Как это не видать души? Ты что, братец? – взвился Петр. – Да мы душу свою за вас полагаем!

– Это вы за бесóв полагаете, – твердо ответил Иван.

– Как это за бесóв?! Ты что говоришь?!

– Раз против царя и Бога, стало – за бесóв, – упрямо подтвердил Иван.

Петр, хотя ни в каких «бесóв», естественно, не верил, был страшно уязвлен. Даже охота ему опротивела, с тех пор и не ходил больше с Иваном в лес. Зимой все больше лежал в кровати и думал. О чем? Да что в голову взбредет, мечтания разные. От нечего делать взялся писать роман (разумеется, о несчастной любви). На десятой странице заскучал, дело остановилось. Томился – ну что бы еще придумать? А то бросался помогать Наталье, но та со смехом прогоняла: «Что это вы, барин, не ваше это дело с печкой возиться». Утром, пока спал, Наталья и дров наносит, и печи растопит, и каша поспеет.

Встретил однажды отца Валериана, хотел было незаметно прошмыгнуть, да заметил батюшка, позвал:

– Что же вы, Петр Николаевич, глаз к нам не кажете? Или обидели мы вас чем? Заходите, коли времечко выберете, на чаек.

Пришлось зайти. Все равно делать нечего – тоска. Сидит, молчит. Батюшка все щебечет про службы, про дела монастырские. И чтобы раз и навсегда отрезать, сказал:

– Я уже неоднократно говорил вам, отец Валериан, я – атеист!

– Что ж, батюшка мой, это бывает… – ласково отозвался поп. – Однако же отчаиваться не нужно. Господь по милосердию Своему волен переменить прискорбное состояние души вашей…

– Это исключено, – снова отрезал молодой человек. – Но я о другом. Я хочу спросить. Отчего это ваш Бог всем веру одинаково не дает? Ведь Ему б это куда как выгодно! Дал бы всем поровну – все бы и кланялись согласно. А то одному – даром, а другому – хоть тресни! – И Петр громко стукнул по столу кулаком. – Разве это справедливо?

– Так ведь, батюшка мой… Бог разными путями ведет ко спасению. У одного путь простой, а у другого… помните, как Федор Михайлович о себе написал? Мол, осанна моя Христу через горнило многих испытаний прошла. М-да. Не желает Господь дарованную Им человеку свободу ограничивать. Так-то-с. Нынешнему-то недорослю, почитавшему Маркса, кажется, что он всю премудрость превзошел. А Господь ему на это что ответил, помните? «Ты говоришь: ”я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды“, а… ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».

«Это я, – вдруг пронзительно пожалел себя Петр, – и несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».

– А без веры-то в безграничного Бога человек непременно впадет в идолопоклонство, обожествляя то гуманизм, то социализм, то есть определенную организацию общества, то…

– Я и сейчас в это верю, – угрюмо подтвердил Петр.

– Вот-вот… Тут уж что-нибудь одно… А вы, однако же, кушайте, кушайте, не стесняйтесь, матушка старалась, что же вы не кушаете? – ласково угощал отец Валериан.

– Какие у вас дочери, отец Валериан, милые, – переменил тему Петр.

– Дочери? – заулыбался батюшка. – Да… А где это вы моих дочерей рассмотреть успели?

– Так… На праздник в храм заходил. Видел…

– А вот я вас – нет.

– Народу много – вот и не видели.

– Да-а, доченьки мои… Одна, старшенькая, совсем уж постригаться собралась… Что ж, на все воля Божия…

– Отчего это вы не спрашиваете, где моя… жена? – с вызовом спросил вдруг Петр.

– Так что ж любопытничать… Человек, что захочет, сам скажет.

– А если сказать совестно?

– Так ведь, батюшка мой, Бога-то что стыдиться? Господу и так все наше тайное ведомо…

– Вы не Бог!

– Посему в тайну вашего сердца не дерзаю самочинно проникнуть, – благоговейно сложив руки на груди, отвечал батюшка.

Петр замолчал, потом неожиданно для себя сказал.

– Я, собственно, пришел заявить… У меня два курса медицинского факультета кончено. За третий, если честно сказать, я экзаменов вовсе не сдавал по причине… по причине моей веры в социализм и сознательной революционной борьбы! – с вызовом закончил Петр.

– Батюшка мой! – завопил поп. – Так ведь вы для нас – сущий клад! Марьюшка! Марьюшка! Ты слыхала? Вот радость-то! Фельдшера-то у нас давным-давно нет, вот вас Господь к нам и направил! Ах, Петр Николаевич, вот он, Промысл-то Божий! Вот он!

С той поры жизнь Петра переменилась. Он обложился книгами по медицине и стал штудировать забытое и пропущенное по причине своей пламенной веры в социализм.

Практика не заставила себя ждать. Прослышав о ссыльном «фельдшере», стали приходить в Ферапонтово болящие из всех окрестных деревень, а совсем немощные присылали лошадей, и Петр покорно ездил и лечил, как мог, убеждая себя, что это он так, от скуки, и стараясь не замечать, что поневоле втянулся в свое лекарское дело и даже стал получать удовольствие.

Со ссыльными он почти не общался. Однажды только, приехав в Кириллов отмечаться в полицию, узнал он об очередном теракте в столице. Неизвестным боевиком убит был градоначальник Петербурга фон дер Лауниц. Убедившись, что Лауниц мертв, убийца тут же на месте застрелился. Полиция, как всегда, задним числом принялась мести арестами направо и налево и в числе многих арестовала и своего скромного осведомителя Леву Гольда, получившего по суду пожизненную каторгу.

Петр был ошеломлен. Потребовав газет, с жадностью начал читать. Один из заголовков гласил: «Жизнь за царя!». От этого верноподданнического названия ему сделалось тошно, но он все-таки продолжил чтение, страстно желая узнать подробности убийства. «Видный государственный и общественный деятель… из древнего прибалтийского рода… преданностью Отечеству и Престолу… безукоризненный образец верности воинскому и гражданскому долгу… доблестные подвиги во время Русско-турецкой войны…» О Господи, да когда же о деле? «…Постоянно опекал нищих, вдов и сирот… способствовал духовному образованию простого народа… помогал крестьянам, щедро жертвовал на храмы и монастыри… на свои средства строил церковно-приходские школы… помогал Соловецкому монастырю… по-военному четко и мудро погасил в своем крае катившуюся по России революционную смуту… И когда Петербургу понадобилась твердая рука в защите от разгулявшегося терроризма… верный присяге… встал гранитной скалой на пути революционного потока, бешено устремившегося на царя…» А! Вот наконец! «…Он знал, что приговорен террористами к смерти… пятнадцать покушений!.. …собрались за богослужением при освящении новой клиники Института экспериментальной медицины… по окончании Божественной литургии и молебна Лауниц, подойдя ко кресту… раздались выстрелы… поднял руку для совершения крестного знамения… упал, обагрив своей кровью порог храма Божия… Святая душа стяжала мученическую кончину…» «О Господи, и все это без меня!!.» – чуть не застонал Петр, откладывая газету. А ведь это мог бы совершить он! И тогда… Но кто же… кто этот герой, который осуществил акт возмездия? О нем – ни слова! Безымянный сын истерзанного отечества, светлая тебе память!