Текст книги "Житейские измерения. О жизни без вранья"

Василий из деревни Васильки

– М-а-а-м, давай назовём братика Васильком. Смотри, у него глаза, как небушко, синие-синие…

– Надо с отцом посоветоваться, доченька. Я-то согласная…

– Васька, так Васька, – отец не возражал. – Пусть будет Василием из деревни Васильки.

В сотый раз Василий рассказывал эту бесхитростную историю Петровичу, соседу по гаражу. А тот каждый раз искренне удивлялся, словно слышал впервые и, хитро улыбаясь в прокуренные усы, спрашивал:

– Неужели помнишь?

– Так Алёнка, сеструха старшая, рассказывала, – глаза Василия излучали живое сияние, искренность и тепло. – Она и сейчас в этой деревне проживает, – сказал и, поперхнувшись, замолчал.

Наполнились глаза слёзной влагой, заблестели. Отвернулся Василий, чтобы не видел Петрович, как потянулись из синих озёр к носу мокрые дорожки.

Обычно, подпалив крылья у семейного очага, Василий мчался в гараж, где ждала молчаливая верная Лада, Ладушка, как ласково он её называл. Машина долгое время была нереальной мечтой. Копил по рублю. Ужинать по очереди к знакомым и родственником ходил, одни и те же туфлёшки три лета топтал. А купил – чуть ли на неё не молился. И не было в гаражном кооперативе машины чище, чем эта: сверкал отполированный мягкой тряпкой капот, блестели стёкла, отражая уличную рекламу, хорошо промытые шины оставляли чёткий след, а в зеркала, ловившие солнце, кокетничая, заглядывали девушки-красавицы. Машина в возрасте, Лада не фырчала, не клокотала, не хрипела, а служила хозяину верой и правдой. Водитель от Бога, сядет Василий за руль – и нет на свете счастливей человека. Однако если с ним едешь, сразу почему-то жить очень хочется, а губы сами по себе шепчут «Отче наш…» Но ни единой царапины на боках Лады!

Заволновался Василий, засуетился, забегал вокруг машины.

– Вот ведь история какая, Петрович! Пока Ладу холил, жизнь мимо прошла! – доверился он соседу, автоматически повторяющему его движения. – Открывай ворота!

– Ты куда? – забеспокоился Петрович. – Своим-то сказал?

– Не-е-е, не сказал. От греха подальше… Ошибки исправлять буду!

Выскользнула Лада из гаража и понеслась, рассекая капотом удушливый городской воздух, и только на сотом километре пути и она, и водитель вздохнули полной грудью. На смену ряженому городскому солнцу пришло настоящее! Леса и поля живые! Вокруг ни одного дымящего завода. Когда-то Василий, не понимая своего счастья, постоянно дышал этим чистейшим воздухом, которого в городе и за большие деньги не купишь. Теперь счастье вернулось.

За окном машины – ржаное поле. Всё лето с надеждой смотрели на тучные колосья люди, рассчитывали на большие барыши, не замечая скромных небесных цветочков, скрытых во ржи. Сегодня ветер уже не гонит ржаные волны. Жатва закончилась, пали на землю колосья, отошло их время. Зато гордо распрямили спины васильки. Зацелованные солнцем, живут они весело и свободно. Их теперь ласкает ветер и гонит васильковые волны к синей реке.

Старость сродни детству. И видит себя Василий пятилетним мальчишкой, весёлым, озорным непоседой. Вот по узкой тропинке через ржаное поле бежит он купаться.

– Не вздумай васильки во ржи рвать, – кричит ему вслед мать. – Потопчешь рожь – придёт ржаной козёл – схватит и забодает!

А вот он в семнадцать лет дарит васильки соседской девчонке Валюшке, и она плетёт венок. И нет на свете милее её и краше!

В двадцать родители благословляют их брак. В двадцать пять у них семья. Есть сыновья, и жена обещает родить дочь. Сорок пять, пятьдесят, шестьдесят пять…

«Теперь я человек, которым хотел быть, – рассуждал Василий. – Конечно, я не стремился увидеть в зеркале морщинистое лицо, опущенные вниз уголки губ, не желал лишних килограммов, искривлённого позвоночника, седых волос. Сбылось главное: у меня семья, я стал добрее и снисходительнее к людям, меньше сомневаюсь, реже ошибаюсь, могу сказать „да“, могу – „нет“. И, наконец, я обрёл свободу! Захотел увидеть сестру – приехал!»

Полуразвалившаяся избёнка на краю когда-то большой деревни неприветливо хмурилась. Зато у калитки встречала гостя улыбающаяся старушка в длинном тёмном платье мелкими цветочками и в резиновых калошах на босу ногу.

– Здравствуй, Алёнушка… – обнял он сестру. – Вот видишь, приехал. Сколько лет, сколько зим… – и расцеловал сморщенное, размером с кулачок, бледное личико, обрамленное цветастым полушалком.

– Василий, братишка… – пролепетала старушка, заливая слезами неожиданное счастье, и гладила, гладила руками в голубых прожилках серебро кудрявых волос. – На мамку похож. Ну, чистая мамка. Такой же курносый, рот, как у маленького ребёнка, и лицо худое, бледное. Чистая мать! Последний раз мы с тобой на её похоронах виделись. Любила она нас! Ой, как любила!

– Молчи, молчи. Потом скажешь… – заторопился Василий к появившейся из-за калитки собаке.

– Как зовут тебя, друг человека? – он потрепал за уши доброжелательно настроенного пса. – Всю жизнь, Алёна, мечтал собаку иметь, а жить пришлось с кошками. Дома – кошка Сонька, широкомордая, толстая, ленивая. Но только она меня и понимает. Слушает и молчит, – пояснил он. – А воздух у вас замечательный! Не пойму, чем пахнет? Полынью, кажется, а?

– В избу заходи, Васенька, в избу, – засуетилась Алёна, не отвечая на вопрос.

В избе – желанная прохлада и полумрак, скрывающий строгий порядок. В углу обрамлённые вышитым гладью полотенцем иконы; за цветастым пологом с высокой периной и грудой подушек и подушечек – кровать; рядом деревянный, отшлифованный до блеска диван; вручную тканые половики на полу; большой самодельный стол, прикрытый узорчатой клеёнкой, возле него – несколько табуреток – близнецов. В простенках между окнами с тюлевыми занавесками – зеркало в облезшей раме, фотографии родственников и плакат «21 съезду КПСС – достойную встречу» из давно ушедшего времени. У русской печки, как и положено, рогатые ухваты, загребущая кочерга, ушастая лохань для помоев, рукомойник.

– Здравствуйте вам в хату! – Василий рассматривал горницу. – Не меняется у тебя обстановка, Алёна. А мы в своей квартире пятый диван сменили. Но сплю я на полу. Из-за принципа. Упрекнула как-то жена, что я пятый по счёту диван днём и ночью давлю. Вот ей в отместку на полу и валяюсь…

Улыбнулась Алёна печально одними губами и пригласила к столу. Ухватом в печи ловко подхватила чугунок, поставила на загнетку, крышку сняла.

– Что за удивительный запах! – потянул носом Василий. – Будто детством запахло!

А на столе пшённая каша в глиняной миске, горлач с молоком, яблочное варенье в блюдечке и большая, разрисованная петухами кружка.

– Ешь, Вася… Человека с дороги первым делом накормить надо. – Ешь, не стесняйся.

– Вкусно! – Василий ложкой торопливо отправлял кашу в рот. – Понимаешь, Алёна, я давно хотел такой каши. А у нас – мясо, мясо, мясо… И указание – есть с хлебом! Гуляш, котлеты, антрекоты, тефтели… Желудок не принимает. Чуть ковырнёшь, и вилку на стол. Тошнит. У тебя и варенье есть? Из яблок? А у нас на даче яблоки мостом лежат, гниют, никому не нужные. Жена говорит: «Тебе хочется варенья, ты и вари, а нам и без него не голодно. Лишние калории ни к чему». А так… жена, как жена. Правда, диктатор. Она образованная. А я кто? Шофёр. Своё место знаю. Дочка – студентка вся в неё, а сыновья-близнецы, безвольные, в меня.

Василий говорил, а сестра не перебивала. Полуоткрытым ртом ловила она каждое слово брата. Подперев подбородок сухоньким кулачком, одобрительно кивала головой и улыбалась.

– Что мы всё обо мне да обо мне? – опомнился Василий. – Ты-то как?

– Я? – зачем-то переспросила Алёна. – Я просто живу и этому радуюсь. В жизни моей ничего нового. Ты же знаешь, что дед мой после войны недолго прожил. Оставил мне только ордена-медали да избушку-развалюшку. Детей Господь не дал. Вот и живу одна-одинёшенька. И тоже, как ты, больше молчу. Не с кем разговаривать. Опустела деревня. Да ты пройдись из конца в конец – сам увидишь.

– Это потом. Дай-ка мне, сестра, инстрУмент – хозяйством займусь.

До вечера на Алёнином подворье слышался стук топора, визг пилы. Постепенно оживала усадьба, но дел было не меряно.

Над деревней повис туман. Его прислала река. Влажным стал воздух. Роща за околицей ожила, задышала, зазвенела голосами птиц. Вспомнил Василий совет сестры и решил по деревне пройтись, да только настроение испортил.

На месте родительского дома – яма, наполненная водой, рядом полуистлевший повалившийся плетень, крыльцо и чудом уцелевшая, висящая на одной проржавевшей петле калитка в яблоневый сад. Одичал сад, но, помня о своём назначении, всё-таки плодоносил. Необыкновенный яблочный аромат царил над всеобщим опустошением. Он оживил память, взволновал душу, вызвал слёзы.

Вдоль деревни Василий не пошёл. И так видно: что ни усадьба – развалины. Прячет их от людских глаз крапива, ушастые лопухи прикрывают, да горькая полынь-трава запах тлена уничтожает – метёлками воздух полощет. Ни голоса человечьего, ни мыку коровьего, ни лая собачьего, ни клёкота петушиного. Словно смерч пролетел над деревней Васильки и прежнюю жизнь порушил.

Три дня, помогая Алёне по хозяйству, вдыхал гость необыкновенный запах полыни, парного молока, лесных пожаров, прелых листьев, яблок – ни с чем несравнимый воздух его родины!

На четвёртый день – голос жены в телефонной трубке:

– Приезжай, Вася. Болею я…

– Ты болеешь? – удивился Василий.

Он никак не мог представить больной свою несгибаемую жену. Но тут же попрощался с Алёной, обещал подумать, где ей, с учётом возраста, лучше жить.

Лада не подвела. Домой она не ехала, а мчалась. По лестнице мгновенно влетел Василий на пятый этаж и впервые за несколько лет внимательно посмотрел на жену, открывшую дверь. Оказывается, все диагнозы – на лице. И забыл он обиды, и простил, и вспомнил, как любил её, и подумал, что, похоже, по-прежнему любит.

– Деньги, Вася, нужны, – грустно улыбнулась она, принимая из рук его васильки. – И немалые… – добавила тихо.

От желающих купить машину Василия отбоя не было. Но продал он её Петровичу. Не торговался. Один деньги дал – другой взял. Лечится Валентина, а Василий места себе не находит, ищет возможности новую машину купить. Лотерейные билеты покупает, сомнительным призывам выиграть огромные суммы верит. Не получается ничего, и тоска от этого неизмеримая.

Мучается его память. Рано утром приходит Василий в гараж, включает свет, садится у открытых ворот на сломанный ящик и не трогается с места, пока вечер не превратится в тёмную ночь.

– Ты ждёшь кого-то, Василий? – спрашивают знакомые мужики.

– Да вот, Петровича поджидаю. Вдруг он мою Ладушку назад пригонит… – отвечает, и в доверчивом взгляде синих глаз нет-нет да и блеснёт то тихая радость, то твёрдая вера.

Житейские измерения

Летний дождичек маленькими кулачками сначала вежливо постучал по крыше, потом, мгновенно изменив имидж, напористый и наглый, ворвался в открытое окно, которое с вечера осталось открытым.

– Яша! Иди кашу с молоком есть! – сквозь липкую паутину сна пробивался голос соседки Варвары, сообщавшей утреннее меню сына.

– Яша, домой! Кому сказала!

Теперь о том, что ест Яша на завтрак, что он надёжно спрятался во дворе и не слушается маму, знает весь барак.

Проигнорировать визгливые Варькины призывы и появление в квартире непрошеного гостя-дождя невозможно. Пришлось встать, тёплыми губами собрать падающие с неба капли, створкой окна прищемить носы самых любопытных дождинок, и, окончательно проснувшись, вернуться в реальность.

Наш старый дом – деревянный барак для работников завода, эвакуированного в годы Великой Отечественной войны. Построенное из железнодорожных шпал жильё планировалось использовать как временное. Шли годы. То, что считалось временным, стало постоянным. Забытый властями и службами, вросший в землю, ветхий, сутулый, поддерживаемый рельсами-подпорками, но всё-таки готовый в любую минуту рухнуть, барак неприветливо смотрел на жильцов мутными от старости стёклами окон. Казалось, он беззвучно говорил: «Устал я, люди. Когда?»

Наш старый двор – невостребованные скрипучие качели, песочница без песка, чахлая рябина у входа в барак, на одинокой клумбе сияющие от непонятной радости солнечные «ноготки»… Здесь продолжается жизнь, начатая в убогих комнатёнках под прогнувшимися потолками. Перешагнёшь выщербленный порог-границу, пройдёшь узким тёмным коридором и окажешься во дворе, где жизнь бьёт ключом в любое время суток. Здесь сушат бельё, здесь ссорятся и любят, собираются в праздники за общим столом, делятся сокровенным.

А вот и ветхая скамейка, отживающая свой век. На ней забытый кем-то раскрытый чёрный зонт… Такой когда-то был у моей мамы. Она умерла. Но в комнате всё напоминает о ней. В углу – односпальная кровать, застеленная кружевным покрывалом. Из-под него выглядывает подзорник, с узором, искусно выбитым на машинке. Две подушки, одна на другой, прикрыты вышитой её руками накидкой. С фотографии над кроватью смотрят добрые мамины глаза.

– Можно, Танечка, я расскажу тебе о своей маме, – просила она.

– Потом расскажешь, не видишь, устала, – резко отвечала я.

И она, послушная, покорная, молча, удалялась на кухню, чтобы через час обратиться ко мне с тем же вопросом. Получив высочайшее позволение, мама в сотый раз начинала бесхитростную историю о близких. Ей, сироте, были приятны воспоминания о родне. Тогда я принуждала себя выслушивать её долгие рассказы – теперь мои щёки пылали от стыда.

Так случилось, что считая звёзды, я потеряла Луну и повторила судьбу мамы. Одиночество прикрывала работа. Теперь всё, что было для меня важным, напомнило о себе.

– Посидим вечером на скамеечке? Может, ты и соседа пригласишь? – прижав к телефонной трубке ухо, выпростанное из-под платка, мама звонила соседке Анне Ивановне.

Вечером на скамейке не было свободных мест. Кое-кто просто стоял, а кто-то и со своей табуреткой приходил… Ручейками журчали фразы, камешками перекатывались слова, нет-нет, булыжником прилетало и грубое, хлёсткое слово. Здесь люди принципами своими измеряли жизненное пространство, исповедовались, ничего не скрывая. Тайное неожиданно становилось явным, но оно никого не удивляло. Здесь друг другу прощали многое, а в случае чего разговор плавно перетекал в другое русло.

Жизнь моя близилась к закату. Всё чаще я задумывалась над тем, что пройдено, как пройдено, зачем? Чем измерить? Может, количеством прожитых лет, достигнутых целей или заработанных денег? Жизненными удовольствиями? Внутренний голос подсказывал: «Держись и двигайся вперёд. Единственный человек, с которым была, есть и останешься – ты сама. Живи, пока жива».

Страна выбирала вождей, борющихся за власть, люди, ностальгируя по прошлому, барахтались в своём болотце, следуя довольно строгим правилам, а я, приоткрыв окно, вчера вечером прислушалась к разговорам соседей на скамеечке, втайне надеясь, среди чужих голосов распознать голос мамы.

– Не поверите, – подшучивал над собой бывший бухгалтер Петрович, седенький аккуратный старичок с очками на лбу. – Вчера три раза ходил платить за квартиру. Пройду половину пути и забываю, куда шёл.

– Это нормально, – одобрил чей-то голос.

Рассмеялись громко, беззлобно, весело.

В песочнице без песка копались дети. Четыре не оструганных доски создавали квадрат, в который давно не засыпали песок. Вот и вонзали дети совочки в смесь глины с чернозёмом. Катя здесь же укладывала куклу спать, прикрыв её выцветшим бабушкиным платком. Вездесущий Яшка катал по земле машинку-самосвал и, оттопырив губы, старательно изображал звуки буксующей машины. Трёхлетняя дочка Нинки-пьяницы скармливала голубям колбасу с бутерброда, которым её угостили.

Женщины на скамеечке грызли семечки, сплёвывая шелуху в целлофановые пакеты. Мужчины из полторашек потягивали пивко. Из чьего-то окна слышалось, как душевно выводил про «рюмку водки на столе» «наше всё» – Григорий Лепс.

– Голосовали? – поинтересовался бывший парторг Сергей Дмитриевич, всегда гладко выбритый, подтянутый, спортивный.

– Так мы тебе и сказали, – улыбнувшись, ответила в рифму веселуха Настёна, в коротком узком платье, которое из последних сил удерживало в рамках её пышное аппетитное тело. – А вот крышечки для баночек, перчаточки резиновые в подарочек от Единой России в хозяйстве сгодятся.

– Значит, голосовали. Неподкупные, – съязвил он.

Сергей Дмитриевич понимал, что социализм себя исчерпал, критиковал капитализм, но ничего другого предложить не мог. Ушла страна, которой он служил верой и правдой, вместе с ней молодость, канул в лету завод, исчезли надежды. Одним из первых получив жильё в новом бараке, он заботился о нём, как о близком человеке. Когда понял, что никого переселения в новый дом не будет, на последние деньги купил горбыль, собственноручно кое-как обстругал и заменил две провалившиеся ступеньки, ведущие на крыльцо. Но гвозди вбил в труху несущих балок, и ступеньки ходили ходуном, так и норовили выскочить из-под ног. Пока парторг всецело отдавался работе, сын наркоманом стал. Говорят, что подался в ИГИЛ11
  Террористическая организация запрещена на территории РФ


[Закрыть] воевать за новую веру. Какой из него вояка? Смех один! Отца теперь от экрана телевизора не оторвать. Он сообщений о сыне в скупых информационных строчках ждёт: ведь в этом пекле и его кровинушка.

– А я сухарей целый мешок насушила. Мало ли чего… – вставила в разговор свои пять копеек немощная, кожа и кости, бабка Варя, по дороге жизни через Ладожское озеро ребёнком эвакуированная из блокадного Ленинграда.

– О! Явление Христа народу! – рассмеялась Настёна, показывая пальцем на приближающуюся фигуру.

– Не узнали? Как я вам? Человеческое должно растворяться в культурном! – к бомонду присоединился бывший профсоюзный работник Андреич.

Он старался быть безупречным: стрелки на брюках, бабочка под воротником белоснежной рубашки, фетровая шляпа родом из пятидесятых годов.

– Не путай, дорогой, суету с темпераментом, – в твоём возрасте люди уже меньше делают глупостей – не те возможности… Ишь, вырядился… А носки-то разные… Специально или случайно? – смерила его презрительным взглядом любительница сериалов Нина Никитична. – Я видела такую же шляпу на дикаре у пропасти. Только не знаю, в каком фильме…

Отреагировать на критику по всей строгости дворового закона Андреич мог, но не стал в силу своего статуса в прошлом и приличного воспитания.

– Я недавно к подруге в Ливадию ездила, – вклинилась в разговор Петровна, раньше времени состарившаяся полная женщина с одутловатым землистым лицом, отсидевшая в Сталинских лагерях десять лет. – Там памятник поставлен Сталину, Рузвельту и Черчиллю. К нему люди ходят фотографироваться целыми семьями. Я тоже не удержалась. Завтра фото покажу. Так ребятишки поголовно лезут на колени к Сталину. А матери им кричат: «Ты что? Сдурел? К кому идёшь?»

– А ты к кому на колени залезла? – поинтересовалась Настёна.

– Да её и все трое не удержат… – расхохоталась баба Стеша, забыв прикрыть рукой беззубый рот.

– Интересно… Значит, ещё не снесли памятник, – в раздумье произнёс Сергей Дмитриевич.

– А помните, как при Сталине за горсть украденных с поля колосьев в тюрьму сажали? Моя тётка три года отсидела… – всхлипнула чувствительная баба Варя, вытирая платочком сухие глаза.

Но тему не поддержали. То ли она в зубах навязла, то ли принародно высказывать своё мнение не хотели.

– Вы слышали? Депутаты оказали посильную помощь инвалидам. Выделили обществу слепых бесплатные билеты на теннисный турнир. – Вот мы, бывало… – пожелал остаться в зоне внимания профсоюзный лидер.

– Не верю! – голосом Станиславского изрёк Сергей Дмитриевич и решительно встал со скамейки.

– Снова стою одна. Снова курю, мама, снова…» – в песне, зазвучавшей на всю катушку, Ваенга нарушала требования антитабачной кампании.

По-своему отреагировав на громкий звук и решительное телодвижение Сергея Дмитриевича, бывшая учительница со сморщенным, как печёное яблоко, лицом, резко встала, поправляя измятую юбку.

– Согласитесь, идеальная женщина должна танцевать только танго, – смущаясь, решила она в столь не стандартной ситуации согласовать собственную позицию.

– Нет, танцевать только вальс и не пытаться быть идеальной. Надо идти вразрез с нравами общества, а не стоять на пьедестале, куда её поставил мужчина. Она жить должна! – возразил Сергей Дмитриевич. – Однако пора принимать таблетки, – откланялся он, но в последнюю минуту уходить передумал.

Он задержал взгляд на учительнице несколько дольше, чем это разрешали правила приличия, и продолжил беседу:

– А как вы, уважаемые, относитесь к фразе, придуманной американцами: «Если ты умный, почему бедный?»

– Читал в какой-то книжонке, что один ленинградский учёный при входе в трамвай снимал галоши. Философ, политик, но беспомощный в быту. Богатым может сделать только практический ум. Можешь знать, что угодно, но, пока не доказал это на практике, ты не знаешь ничего, – ответил на вопрос вдовец с многолетним стажем, Егор Семёнович, всю жизнь искавший счастье в книжных магазинах.

– Летать, так летать… Любить так любить… Стрелять, так стрелять… – под гитарные аккорды выкладывал свою жизненную позицию Розенбаум.

– Люблю Розенбаума и Киркорова. Ещё… как его там? Баскова. Конкретные мужики, – одобрил музыку, звучащую из окна, Петрович.

– Я вам вот что скажу, дорогие мои. Научитесь вы держать глаза открытыми. Неправильно уважать человека только за его талант. Многие личности, извините, настоящие скоты. А вы?! Если хорошо поёт, значит, ангел. Не создавайте себе кумира! Не выполняйте работу дьявола! Искушаем похвалами несчастного, он и впадает в грех высокомерия, – Егор Семёнович в последнее время питался только духовной пищей и на глазах худел.

– Женщины, Нинка из первого подъезда опять запила. Девчонка голодная. Я напекла блинов, отнесла… Как девочка радовалась! Обнимала меня, обнимала, – заспешила тётя Груня, добрая душа, включить в разговор близкую всем тему.

– Это хорошо, Грунь, не забывай, однако: «Чем добрее душа, тем труднее судьба», – подумав о чём-то своём, вздохнула женщина бальзаковского возраста Стеша, прикрыв глаза, один из которых оказался не накрашенным.

– А я вчера на распродажу попала. Фарш свиной по дешёвке давали. Правда, в очереди пришлось постоять, но мы привычные. В блокаду, вон, какие очереди выстаивали, – успела вставить фразу блокадница.

– Одиночество – сука… Одиночество – сволочь… – ругалась певица, проклиная своё одиночество.

Прислушались. Настёна и баба Стеша даже подпели:

– …сука… сволочь…

Из лирического состояния вывела всех буфетчица Верка:

– Слышала, что в твоём любимом городе, бабка Варя, «если что», обещают хлеба опять по триста граммов давать…

– Ну и что? Мы привычные… – сказал Максим Петрович, человек, который и с Богом не пропадёт и без Бога выстоит.

– Ой! Чуть не забыла. Объявление на дверях видели? «Кандидат филологических наук сЫмет квартиру», – дождалась очереди учительница. – А вот ещё забавное: «Ищу работу, связанную с собаками. Опытный педагог»

– Ха-ха-ха… Видно, бизнесом решила заняться по совету свыше, – смеялись все. – А я в своё время завидовал отцу, что он получает 15 тысяч. Сбылось. Теперь и я столько получаю, но никто не завидует, – поделился сокровенным Степан.

– Не деньгами жизнь измеряется, – дед Фёдор, здоровяк с хитринкой в прищуренных глазах, долго шёл кривыми переулками, пока не вышел на прямую дорогу.

– А чем? – поинтересовалась учительница.

– Кто чем измеряет… – не выдал он «военную тайну».

Помолчали. Нарушая тишину, чирикали воробьи, ворковали голуби.

– Всё ничего, всё ладно… – прервала паузу баба Стеша. – Только вот беда: внучка мясо не ест. Моя дочка говорит, что её загипнотизировал телевизор, а зять думает, что она попала в секту. Вот горюшко.

– Если моя такое удумает, убью и собственноручно позвоню на НТВ, – сделал вывод дед Фёдор.

Ветер на секунду прикрыл створку окна. Она жалобно скрипнула, недовольная его бесцеремонностью, и тут же застыла.

Захлёбывался фиолетовыми сумерками день. Соседи мои не принадлежали ни вчерашнему, ни сегодняшнему, ни, тем более, будущему. Вот она, живая история. Хорошо, что этих людей не испортит ни власть, ни деньги, потому что у них никогда не будет ни того, ни другого. Другое измерение…

– Боже мой! Яшку завтракать звали. Значит, уже десять. Проспала… – опомнилась я.

Случайно мой взгляд задержался на листке календаря. Красная дата! Оказывается, я ещё никуда не опоздала, всё у меня впереди. А о себе впервые подумала, как о человеке, не использовавшем своё предназначение.