Текст книги "Моё настоящее имя. Истории с биографией"

На самом деле память – это самое таинственное в нас, довольно хорошо известно теперь, как работает сердечная мышца, каким хитрым образом накопленный зеленым миром хлорофилл открыл дорогу к существованию животной жизни и как работает, скажем, наше пищеварение и выделительная система. Никто не знает, как происходит эта грандиозная перезапись слуховых и зрительных картинок в те воспоминания, которые мы храним пожизненно.

Про это мне рассказывает мой друг Никита Шкловский, но я не все понимаю из его возвышенной и восторженной речи.

Боюсь уходить в эту область, потому что она расплывается и уже не вполне понятно, о чем идет речь – о теле или о душе…

Подозреваю, что душа несет на себе отпечаток тела, а тело, особенно лицо, мимика, жесты, отражает особенности души.

В сторону любви…

Приехали русско-итальянские друзья, привезли в гости на несколько дней к моему четырнадцатилетнему внуку Лукасу свою тринадцатилетнюю дочку. У них взаимная симпатия. Общаются современным образом – спят в одной комнате в разных углах и переговариваются по планшету и по телефону – прикосновений не заметно. Зато друг друга фотографируют. Голос пола меняет регистр?

А про любовь-то, про любовь… Первый раз отчетливо мне понравился мальчик в пятом классе, когда женскую школу слили с мужской. Старостин Витя. Не могу сказать, что я страстно в него влюбилась, но глядела в его сторону непрестанно: глазки голубые, ресницы девичьи, миловидность девчачья… Ничего не было в нем мужского, этого Витю я еле-еле из памяти вытащила, забылась эта любовь. Страдал ли он, бедняга, от моих пылких взглядов или не замечал их, не знаю. Я-то к тому времени была опытная относительно взглядов – несколько мальчиков уже прицеливались глазами в меня, но без всякой взаимности.

А позже возникло соображение об античном юноше, столь притягательном для матерых мужиков афинской школы: в юношах есть некий период половой неопределенности. Я прежде считала, что осознание себя женщиной или мужчиной происходит лет в пять-семь, но, возможно, гораздо позже. Миловидность бесполая.

Первым прицелился Володя Быковский.

Все знакомые мальчики до пятого класса, когда произошло слияние мужских и женских школ, брались на днях рождения Саши Хелемского. Его одноклассник Володя был генеральский сын, но генерал умер к тому времени, только генеральская квартира на Тверской осталась да мама, бывшая генеральша, очень растерянная от неожиданности вдовства.

Володя был белесый, с обещанием лысины уже в детстве, и худенький, а я упитанная, черненькая и умеренно кудрявая. Володя умер очень рано, едва закончив институт восточных языков. Бедная генеральша! Всех потеряла – и мужа, и сына. Аминь.

Был еще Витька Бобров во дворе, дворничихи Насти сын. Отец у него был, но почти всегда сидел, только один раз я его видела в перерыве между посадками. С Витькой мы всегда дрались, он ко мне постоянно приставал, однажды подстерег меня в парадном и полез, может, и не драться, а так, побаловаться. Но я его схватила за плечи и трахнула башкой об стенку. Он лицо мне несколько поцарапал.

Мама моя, увидев мою расцарапанную морду, решила пресечь Витькино хулиганство и торжественно повела меня в хибарку с земляным полом, в которой жила дворничиха Настя со своими тремя детьми. Мамочка моя Насте указывает на мою расцарапанную щеку и предъявляет претензии, а Витька лежит на койке и блюет от сотрясения мозга, которое я ему устроила.

Но поняла я это через много лет.

Спустя лет десять-пятнадцать иду я по Каляевской улице мимо своего бывшего дома, а навстречу Витька Бобров, со стальными зубами и лысый, уже после первой ходки, очень обрадовался мне, руки расставил с намерением обняться и говорит:

– Как же я в тебя влюблен был в детстве. А мамку мою трамвай зарезал…

Обнялись. Больше я его никогда не видела.

Аминь.

В русском языке нет нейтрального слова, обозначающего половые органы, только матерные страшные, запретные, заборные “хуй” и “пизда”, а все остальное либо латынь, либо стыдливо-ханжеская попытка дать обозначение, прозвище, намек, тень слова вроде “пиписька”… интересно, а что в других языках? В детстве эти страшные слова отбрасывали ужасную тень на всяческую любовь. Такая у нас была культура-антикультура… И что по этому поводу думают дали и зализняки?

Вспомнила первое свидание в пионерском лагере. Я нравилась гармонисту Васе, он был цыганистого вида с сильными кудрями и бровями, может, и в самом деле цыган, – он назначил мне свидание после отбоя. Вася мне совершенно не нравился, но как было не пойти? Ведь первое свидание! Я ночью вылезла из окна и проскользнула к оврагу, который и был границей лагерной территории. На дне оврага тек ручей, но к середине лета он уже высох.

Там мы и встретились – темной ночью он предложил мне дружить, и это было уже второе предложение за ту лагерную смену. Первое я уже отвергла без свидания, теперь отвергла и это, сказавши, что у нас слишком большая разница лет – ему четырнадцать, а мне двенадцать.

Это было лукавство – на самом деле замечательно, когда дружишь с таким взрослым мальчиком. Но я отказала, потому что тот, который мне нравился, мне дружить не предлагал. Тот был почти ровесник, может, на год старше, светлый, славянский, с тонким дерзким лицом. Наверное, мой муж Андрей в двенадцать лет был на него похож…

Самое забавное забыла, только сейчас вспомнила: когда нас вывозили в конце смены в город, вместо двух автобусов пришел один, и набилось очень много ребят, и я сидела у этого мальчика на коленях. Он ерзал все дорогу, а я слегка удивлялась: зачем он положил в карман огурец?

Вспоминаю себя – самое начало жизни в женском теле, в женском поле. Совсем маленькая – меня уложили спать в разгороженной надвое комнате тети Сони – я в большой кровати красного дерева, напротив меня зеркальный шкаф. Трехстворчатый. На двух крайних створках маркетрические ромбы, в середине большое зеркало. Я уложена, укрыта одеялом в хрустящем крахмалом пододеяльнике, но спать не хочется. Сажусь на кровати, расставив колени, и разглядываю то, чего никогда еще не видела: розовый разрез между ногами, обрамленный нежными губами, с маленьким как будто острием на вершине. В разрезе – вход в глубину… Я уже информирована, мне все рассказали во дворе, но я не поверила в этот ужас. Как? Все люди на свете это делают? И моя мама? И мой папа? И дедушка с бабушкой? Да быть того не может!

Проходит еще несколько лет, и я лежу в уже бабушкиной постели, с тем же крахмально-жестким бельем. Нас временно уложили сюда спать – меня, десятилетнюю, и моего двоюродного братика Юрочку, совсем маленького. Пока гости в соседней комнате пьют чай и громко смеются антисоветским анекдотам, я исследую то, что, по моим свежим сведеньям, и есть страшное орудие, которое врывается в розовое женское нутро… Довольно жалкое орудие – мягонькие три шарика: два круглых и один продолговатый, с розовой дырочкой на нежном кончике. Мальчик спит и не думает просыпаться. Я все потрогала. Нет, мне наврали дворовые девчонки: не может быть, чтобы это был он – страшное слово! – который может войти внутрь меня. Нет, нет, никогда в жизни! Я так люблю моего двоюродного братика. Это я выбрала ему имя – Юрочка. Мне очень нравилось это имя.

Самый первый Юра, которого я знала, жил на третьем этаже – совсем большой мальчик, восьмиклассник, даже фамилию его помню – Тезиков, и, когда он пробегал мимо меня по лестнице, я замирала. Он мне очень нравился, и розовые прыщи на его худой физиономии мне тоже нравились. Мужественно…

Следующий Юра появился спустя несколько лет. Мне было пятнадцать, год был после-фестивальный, пятьдесят седьмой. Девушки носили широченные оборчатые юбки, под ними полагалось носить еще и нижние, чтобы вокруг тонкой талии дыбилось ситцевое облако. На пляже в Татарове – как меня туда занесло? – я, пятнадцатилетняя, познакомилась с настоящим суперменом (слова такого еще не было, но порода эта уже проклевывалась), высоким и узким Юрой, двадцатитрехлетним студентом. Он проводил меня домой, а через несколько дней ждал меня в подъезде с букетом цветов. О, позор школьной формы, коричневого платья и черного презренного фартука…

На первое свидание к нему я одолжила у подруги Маши черный свитер с высоким воротом, который можно было натянуть на голову как капюшон, и сшила на большой скорости юбку в мелкую черно-красную клетку. Я собиралась на свидание, а мама, видя мое возбуждение, только качала головой и говорила:

– Люсенька, не надо бы тебе идти на это свидание… ничего хорошего тебя не ожидает…

Прекрасная моя мама. Все предвидела и смирялась с неизбежностью. Но отпустила же!

Студент Юра повез меня к себе домой. Мне и в голову не пришло спросить: зачем? Ясно было, и мне туда хотелось… Большая профессорская квартира. Я из коммуналки – таких квартир еще не видывала. Первый поцелуй, как только дверь захлопнулась. И в постель, в постель без промедления. Одежда слетает как досадная помеха, и кожа касается кожи, губы губ, и руки рук, и ноги ног…

Ничего такого не происходит, кроме нежности и ласки.

Потом оказываемся в ванне, и вода ласкает, и полное счастье прикосновений в теплой воде… и ничего такого! Он восхищается мной, я восхищаюсь им.

– Я хочу тебя сфотографировать, это будет на память о сегодняшнем дне…

– Да, да, на память о сегодняшнем дне…

День любви и обнаженной ласки…

Это была компания сутенеров, которые вербовали девочек с помощью пары таких красавцев, как Юра. Фотографировали, запугивали, шантажировали и торговали потом их глупыми телами.

Отборочный тур я прошла – фотографии были сделаны. Впрочем, я их не видела. Но была рассказана мне какая-то путаная история, что фотографии случайно попали куда не надо бы… и теперь надо как-то выпутываться. То есть выпутывать бедного Юру, в которого я по уши влюблена, из неприятной истории. Сценарий для идиоток был написан прекрасно, но я с этого крючка сорвалась, сообразив, что герой мой в этой истории играет какую-то подсобную и жалкую роль. А мы, девочки, любим “суперменов”, а не “шестерок”.

Красавца этого увидела года через три, уже на судебном процессе, когда меня разыскали по его записной книжке и хотели привлечь в компанию пострадавших. Я не была пострадавшей, не дала против него обвинительных показаний. Он и его руководящий приятель получили свой срок без моей помощи. Лет пятнадцать спустя я, обошедшаяся без всякой травмы и вполне уже взрослая женщина, встретила Юру в винном отделе магазина – он был почти неузнаваем: в тюрьме его хорошо изметелили, обвисшее лицо со шрамом через лоб. Мы поздоровались.

– Вышел?

– Да… А ты в порядке!

– Да, я в порядке.

– А моя мама умерла, – сказал он.

– Правильно сделала, – сказала я.

Больше я его никогда не видела.

Никогда и никому я об этом даже не рассказывала, а сейчас дожила до такой возрастной границы, когда могу рассказать и эту грустную историю моего взросления.

Года через два после того суда, когда Юра получил свой срок, у меня начался мой первый настоящий роман с рыжеватым мальчиком, моим ровесником. Юрой он не был… За первые две недели оба мы из невинных телят стали талантливыми любовниками, очень быстро прошли всю эту камасутрую науку и едва не поженились.

Роман длился год, это был девятнадцатый год жизни. В тот год мы оба провалились на экзаменах в университет – он на мехмат, а я на биофак, – в перерывах между объятьями готовились к следующему рывку. Полная телесная гармония, но при этом его одолевало большое душевное беспокойство: нет, не я тебе нужен. Я тебе не подхожу! Тебе нужен Юра Тайц.

Никакого такого Юры я не знала и, уже почти собравшись за этого рыжеватого замуж, поехала в Коктебель. Там на писательском пляже познакомилась с Юрой Тайцем. Он и вправду подошел. Своего предшественника Юра превосходил по многим статьям: сразу после окончания школы поступил в самый притягательный для умных мальчиков вуз, в физтех, был без пяти минут мастером спорта по боксу, ходил в джинсах, купленных у фарцовщика с Плешки (кто не знает, что такое Плешка, пусть и дальше не знает – это уже история).

В то время еще не все знали, что без джинсов никакой человек не мог считаться состоявшимся… и был он не рыжеватым, а интенсивно, мощно и решительно рыжим.

За него я и вышла замуж. Мелькнувшее в детстве имя наполнилось замечательным содержанием.

Прожили мы с Юрой пять лет, так и не догадавшись, что регистрация в загсе не сделала наши отношения браком.

Я очень его любила, но ушла от него из детской честности: он к тому времени уже вовсю делал свою яркую карьеру, уплыл в кругосветное плавание на исследовательском судне, что было совершенно неправдоподобно по тем временам…

Какие мелкие и незначительные обиды меняют жизнь! Накануне отплытия у Юры завелся платонический, как он говорил, роман. В ту пору этот роман был и вправду платоническим. Юра общался с нашей приятельницей, ездил к ней на дачу, я несколько нервничала, он же объяснял мне, что эта искусствоведческая девица весьма интеллектуальна и ему с ней интересно. Это было обидно: получалось, что моего мужа не устраивает мой интеллектуальный уровень. Словом, он уплыл в кругосветку, оставив меня в довольно подавленном состоянии.

Год шел шестьдесят восьмой. Вообще-то я тоже была девочка в полном порядке: окончила университет по кафедре генетики, меня взяли стажером в Институт общей генетики, и все было так интересно, так остро, так захватывающе. Среда – лучшая советская тех лет: молодые генетики, подхватившие из рук прежде гонимых стариков эту самую увлекательную науку с дрозофилами, их мутациями и открывшимся невероятным горизонтом. На этом горизонте появился молодой аспирант, с которым я отлично растоптала свою обиду на плавающего в южных морях мужа, уехав с этим аспирантом в Ялту, на скромное Черное море. Письмо от Юры с острова Святой Елены пришло в день моего отъезда, но почтовый ящик я открыла, только вернувшись из поездки. Письмо было прекрасным. Он понял, что глупо себя вел перед отъездом, как ему стыдно и прочее, прочее…

Я же оказалась в безвыходном положении: скрыть от мужа свое приключение я не могла как честная женщина, и рассказать ему тоже невозможно, потому что точно знала, что он мне этого не простит… И я ушла от него. Из честности. Как, впрочем, ушла десять лет спустя и от этого аспиранта, родив с ним двух сыновей. Для полноты картины не могу умолчать: с интеллектуальной искусствоведкой Юра прожил года два…

Молодой аспирант стал моим вторым мужем и отцом моих детей. Задержавшаяся почта решила мою судьбу: получи я это письмо за несколько часов до отъезда, ни в какую Ялту ни с каким аспирантом я бы не поехала, а понеслась бы встречать Юру в Одессу, куда после трехмесячной кругосветки вернулось его исследовательское судно. И дети мои скорее всего были бы Юрьевичи…

Умер Юра очень рано, в тридцать шесть лет. Последнюю ночь Юры я провела с ним в больнице, в очередь с его последней женой и последней любовницей.

Аминь.

Аспирант, отец моих сыновей, давно уже профессор расставшейся со мной генетики, после нашего развода женатый уже не помню в какой раз, изредка звонит по телефону. Иногда встречаемся. На свадьбах и похоронах.

Сегодня я могу сказать, что тогда про любовь я мало что знала. Большая, может быть, великая любовь – не моя – была показана мне в мои школьные годы, притом от завязки до финала. Это была мамина любовь к Борису и его любовь к ней. Десять лет они переглядывались по утрам, идя противоходом – оба шли пешком на работу, она от Каляевской на Солянку, а он на Каляевскую от Пушкинской площади. Десять лет он стеснялся к ней подойти, считал, что она слишком молоденькая. Как выяснилось позже, они были ровесниками. Подошел он к ней на одиннадцатом году уличного узнавания.

В тот день мы с мамой вышли из ателье. На мне была только что сшитая куртка с капюшоном (такого чуда наши портнихи тогда не знали, скроен он был ужасно – узкий в голове, длинным углом болтался сзади чуть не до задницы).

Мы с мамой собирались перебежать улицу к нашему дому на противоположной стороне улицы, и тут возник он, очень светлый блондин с очень светлыми глазами, в сильно потертом кожаном пальто, и остановился возле нас. Мама сказала ему “Это моя дочь”, а мне – “Беги домой”.

Это и было начало великого романа. Мне было пятнадцать, а им по тридцать восемь. Он был прочно женат, она замужем. Мама развелась с моим отцом года через два, а он так и остался при своей армянской жене.

Я оказалась сообщницей и доверенным лицом. Но через несколько лет я все же спросила: мама, а почему он не разводится? Ответ был ошеломляющий: да если бы я захотела, он давно был бы здесь – она сделала обобщающее движение, – но кроме того, что он хороший любовник, он еще хороший муж и хороший отец. И если бы он ушел из семьи, он чувствовал бы себя несчастным… Я не хочу, чтобы он был несчастным рядом со мной, – ответила мама. Ответ меня поразил: любовь, лишенная эгоизма? Подвиг любви? Так бывает? Оказывается, да, бывает. Никто, кроме меня, об этом и не помнит.

Я ничего, ровным счетом ничего не понимала в этой любовной материи. Дала себе слово: никогда не путаться с женатыми мужиками. Сегодня смешно об этом вспоминать. Когда мы встретились с Андреем, он был со своей женой официально разведен, но еще много лет не мог решить для себя вопрос, кто же его жена: может, та, разведенная, может, я… сколько лет ушло у него на то, чтобы разобраться.

Моя мама умерла раньше, чем жена Бориса. Тринадцать лет длилось их тайное счастье. У этой любви был свой режим: каждый день, кроме выходных и праздничных, они встречались в восемь утра возле магазина “Мясо” на Пушкинской площади и шли бульварами до Солянки. Потом он ехал на смену. После двух лет тайных встреч, после маминого развода с моим отцом, Борис стал приходить к нам домой, в нашу коммуналку.

Мама обычно заканчивала работу в три, брала такси и мчалась домой, а он прибегал в это время как раз на перерыв между сменами. Если в тот день была только одна смена, то он оставался, мы обедали, потом мне велено было гулять где мне угодно, но домой не соваться до шести. Если у него была еще и вечерняя смена, мама встречала его возле дверей его студии, и они вместе ехали от Новослободской до Павелецкой, а потом он провожал ее до Новослободской, а потом она снова ехала с ним до Павелецкой… и так тринадцать лет.

Комната наша была крайняя в квартире, одна стена была общей с подъездом. Боренька мамин, поднимаясь к нам на второй этаж, тонко постукивал в стенку, в звонок никогда не звонил, мама шмыгала к входной двери, открывала и впускала его. Он был прекрасен. Как и моей маме, он мне нравился больше, чем мой отец, о чем я всегда печалилась.

Постепенно мы с ним подружились. Полюбили друг друга. Я не могу сказать, что он заменил мне отца. Отец у меня был родной. Бедный. Очень бледный. Но место Бориса в моей жизни было очень значительным. Вообще говоря, безотцовщиной я не была, но близко к этому.

Кожаное пальто, то самое, в котором он ходил до конца пятидесятых годов, Борис купил мальчишкой с первого заработка, еще перед финской кампанией, куда отправили его восемнадцатилетнего. Это была драгоценная для мальчишки вещь. Он вернулся с финской, а уходя на свою вторую войну, в сорок первом, закопал пальто в палисаднике возле дома. Вернувшись с войны, откопал свой клад и ходил в этом пальто еще лет тридцать. Полинялая кожаная ветошь.

Когда мама болела своей предсмертной болезнью, Борис взял отпуск и сидел с ней в больнице днями, а я, беременная Алешей, сидела ночами… до конца жизни он приходил ко мне перед Новым годом и в день рождения с большим круглым тортом и букетом цветов. Маму он пережил почти на сорок лет, умер в 2006-м. Сыну моему, которым я была беременна, когда мама умирала, сейчас сорок восемь…

Как и все фронтовики, он никогда не говорил о войне, но от мамы я кое-что знаю о его плене – как он каждый вечер, пока их два месяца гнали толпой в Германию, прокаливал на огне лезвие, спрятанное в сапоге, и прижигал им рану на плече, чтоб не загноилась. Пять побегов из пяти лагерей. Маме рассказал он о последнем побеге с острова в Северном море, где был лагерь для военнопленных и откуда он бежал, когда американцы разбомбили лагерь. Как он плыл два километра в октябрьской холодной воде к берегу, и доплыли из двухсот человек двое… рассказал о переходе через линию фронта и о Смерше, который его три месяца терзал, вызывая каждый день на допросы, пока он не сказал однажды: если вы меня считаете изменником родины, можете выстрелить мне в затылок. Повернулся и ушел, а затылок горел, ожидая пули, пока он шел к двери. Давно нет мамы. Нет Бориса.

Аминь.

Как много значат запахи во взаимной тяге тел. Это потому, что мы животные.

У рыжего Юры были очень сильные волосы с личным запахом. Его сын Захар совсем на отца не похож, он и не рыжий. А вот запах волос Юрин.

У Андрея, когда мы познакомились, волосы были длинные, сухие, легкие – довольно плохие волосы. Потом он их стриг всё короче, а теперь стрижется наголо – у него идеальной формы череп и прекрасные уши. Лицо делается все точнее и точнее – он так много делал своих автопортретов, что, видно, сам себя отчасти и нарисовал… вчера поздно ночью смотрела его архив, искала обложку для последней книжки и нашла мильон его автопортретов, которых прежде не видела. О, эго-эго-эго!

Андрей в те годы курил “Беломор” и пах табаком, растворителями и сильным потом.

Еду в автобусе, и сзади пахнуло “Беломором” и олифой, что ли… и меня пот прошиб. Обернулась – какой-то мастеровой позади меня стоит. Разговор запахов. Это я все про телесное. А теперь Андрей не пахнет ни табаком, ни потом. Курить бросил, а потоотделение к старости ослабевает. А может, перестал тяжести ворочать…

А тут такие дела, что не до тела: наши войска выходят в Прагу, а подруга моя Наташа Горбаневская выходит на Красную площадь, потому что она “за свободу вашу и нашу”. И повсюду идут собрания с осуждением этих семерых, что посмели… и я совершаю единственный в своей жизни политический поступок: во время собрания, когда наступает минута осуждающего голосования, я пытаюсь выскользнуть из зала, но дальняя дверь оказывается заперта, и я, звонко топая высокими каблуками, с мокрой спиной под псевдо-шанелевым костюмом прохожу через замерший от зависти зал, полный молодых и умных научных сотрудников, мимо президиума и выхожу вон… Какая красота! Меня, правда, довольно быстро выгнали, и карьера моя закончилась, едва начавшись.

Про движение. Сначала ребенок просится на руки и требует, чтобы мама брала и несла, а отец подбрасывал и ловил. А потом, подрастая, он стремится поскорее оторваться от родительских рук и рвануться в свободное плаванье. Качели, беготня, скакалки, догонялки, футбол. Самый быстрый и ловкий занимает в этом возрасте вершину в детской иерархии. А потом – самый умный. Но преимущество быстроты, подвижности и силы на этом не заканчивается. И побеждает в большинстве случаев даже не самый умный, а самый подлый…

Что демонстрируют в брачных танцах птиц самцы самкам? Красоту телесности? Красоту движения? Красоту пола?

Пол не подл. Он правдив и ничего не скрывает. Природа велит ему трудиться везде и всегда.

Пол, в котором существуешь. Уже хочется из него выйти в то свободное существование, где кончается это рабство, бессмысленный труд воспроизводства и начинается ангельская свобода.

Я в Италии, в безвестной деревне, при мне четырнадцатилетний внук и его итальянская русско-еврейская подружка тринадцати лет, личинка обворожительной стервы с многозначительным взглядом из-под приспущенных век, будущая красавица и обольстительница. Некуда деваться. Оба они в том самом возрасте, когда все бурлит, и смущает, и отрывает человека от того смысла, который существует поверх продолжения себя, поверх размножения…

Сорок шесть лет назад я встретилась с моим последним и единственным мужем. Это была тяжелая многолетняя история, которая здорово нас обоих изменила. Заняла эта новая биография тела и души всю оставшуюся нам жизнь.

Границы тел со временем размываются, как и границы душ. То, что рассказывают в сказках о единой плоти, возможно, и достигается. Единомыслие, единочувствие – определенно. Это взаимное преображение, соединение, взаимопроникновение, которое начиналось в любовных объятиях, близко к завершению: мы стали стариками – мне 79, ему скоро 88.

Мы выросли из своих молодых тел, они как змеиные выползки остались позади нас. Говорят, что половые снасти есть и у светоносных существ, бывают ангелы и ангелицы, но этот инструментарий ими не используется. Может, вновь изобретенное слово “гендер” именно это и означает?

Есть несколько вопросов, на которые нет ответов: зачем такие могучие силы тратит живая природа на самовоспроизведение, зачем столько сил, таланта, энергии тратит человек, чтобы самоуничтожиться вместе со всей планетой…

И последнее, самое обескураживающее: мы знаем, отлично знаем, как созидаются новые телесные оболочки. Приходилось этим заниматься. Но совершенно не знаем, откуда берутся новые души… Погоди, дружок, погоди немного – скоро узнаем.

Похороны мои будут хорошими и веселыми. Я их давно придумала.

Все вы пришли, некоторые приехали и прилетели – Алеша с Наташей и Лукасом из Лондона, Марк из Америки, Петя с Марьяшей пришли пешком, и Мила приедет на большой машине. Прилетит Лика из Израиля и Таня из Италии, за день до смерти придет Саша Борисов не по моему вызову, а по своему желанию. Я бы не осмелилась позвать для прощания священника. Если не придет Саша, другой священник Володя совершит заочное отпевание в церкви около телеграфа, и туда придет Наташа Бруни, может, с Андреем и Анечкой. Мое православие развеялось, но как прекрасно, когда ставят эту точку прощания на словах “Ныне отпущаеши”…

Не знаю одного – придет ли на мои похороны Андрей или уйдет прежде меня. Я бы хотела, чтобы прежде ушел он, потому что ему одному будет бездомно. Может, я преувеличиваю свою роль и преуменьшаю его бесстрашное одиночество и самодостаточность.

В гробу я буду прилично выглядеть – лучше, чем за неделю до смерти. А про Андрея и говорить нечего: лицо его просто благородная бронза и нет в нем ничего лишнего.

Потом накроют столы в кафе “Март” или в каком-нибудь другом дружеском месте, и про меня будут говорить одно только хорошее, а я, если будет такая возможность, буду посматривать на вас, радоваться вашим словам и вашей преданности и любви даже еще больше, чем радовалась этому при жизни.

Аминь.

И главное, самое главное – откроют мне наконец

мое настоящее имя.