Текст книги "Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…"

– Почему Библия лежит на полу? Это же неправильно! Это кощунство! Нельзя ли ее забрать?

– Нельзя! Алина Петровна велела уничтожить, так как не на русском языке…

Тамара, очень трепетно относящаяся к книгам вообще, но к религиозным особенно, – она никуда не выходила без карманной Библии – долго еще возмущалась по этому поводу. Очков новой воспитательнице это явно не прибавило.

К тому же вопросы и просьбы заключенных во время проверок Алина частенько игнорировала, отходила в сторону, делая вид, что ничего не слышит. Это закончилось тем, что на Алину посыпался поток жалоб… И тогда сизошное начальство, видимо, хорошенько ей «вставило». Так как с какого-то момента Алина вдруг сама стала подходить к нам, заискивающе заглядывая в глаза: «Нет ли у нас каких-то просьб? Вы только скажите!»

И вот тогда-то мы и посоветовали Алле попросить у этой воспитательницы все нужные ей адреса: «Мол, пользуйся моментом! Пока она добренькая!» И Алина очень скоро принесла длинный список адресов, добросовестно выписанных на бумажку. Пиши – не хочу!

Алла стала писать о том, как она раскаивается, как она хочет помочь всем тем, кто может попасть в сети террористов-вербовщиков. И она просит ходатайствовать за нее с тем, чтобы ее срок был сокращен…

Таких писем она написала около пятидесяти. То есть писала буквально с утра и до вечера. А иногда и ночью – при свете ночника. Исписала кучу ручек, стерла все пальцы… Но, несмотря на мозоли, боли в спине и садящееся зрение, все писала и писала, так как остановиться и ничего не делать было еще страшнее.

Мы были рады, что Алла хоть на что-то отвлекается, потому что настроение у нее после приговора катастрофически ухудшилось. В преддверии неизбежного этапа она все больше причитала и плакала…

И даже многочасовые намазы не несли ей умиротворения. Возможно, потому что Алла так и не стала истинной мусульманкой. Когда она только появилась в нашей камере, на следующий же день, во время проверки, она попросила отвести ее к православному батюшке. Так как «передумала быть мусульманкой, и теперь ей нужна православная поддержка»… На что Алина сказала, что узнает, когда сюда, на спецблок, соберется батюшка, и сообщит об этом…

Однако с этого момента за Аллу взялась Фатимка. Она буквально накинулась на нее: «Ты что, при первых испытаниях сдаешься? Разве так можно? Не бросай ислам! Давай делать намаз вместе!» И Алла согласилась. И когда воспитательница сообщила, что батюшка «…придет на Пасху», Алла сказала: «Нет, мне уже не надо… А можно поговорить с каким-нибудь имамом?» На что удивленная Алина ответила: «Нет, имам в наше СИЗО не приходит…»

А на Пасху на спецблок и правда пришел батюшка – в полном облачении, с помощниками в рясах. Они принесли небольшие симпатичные куличи и крашенные яйца – подарки для заключенных. Нас предупредили с раннего утра – мол, приберитесь хорошенько в камере и ждите… Но точное время не назвали. Мы долго сидели в напряженном ожидании, и вот, ближе к обеду, услышали где-то далеко – в коридоре – раскатистое церковное пение. Батюшка начал свой обход спецблока, и пение постепенно приближалось.

Мы находились в самом конце коридора, и церковники появились на пороге нашей камеры только через полчаса. Нас выстроили в линию, батюшка добродушно поздравил нас с Пасхой и спросил: «Есть православные?»

Откликнулись только двое: Тамара и я. Моторина замялась, а наши мусульманки – отрицательно замотали головами и отступили назад. Но батюшка, ничуть не смущаясь, щедро окропил всех нас святой водой. Алла аж запищала от неожиданности. Также он освятил стены и пол камеры и перед уходом пожелал нам «скорейшего освобождения». Алла потом долго отфыркивалась, вытирая мокрое лицо, а Тамара укоряла ее: «Ну ты что? Святая вода никому не повредит!»

…Алла стала читать с Фатимкой намаз, подолгу обсуждала с ней положения Корана и даже начала учить с ее подачи арабский язык. А когда наступил рамадан, то стала поститься. И была очень довольна, когда в результате ей удалось скинуть несколько килограммов.

Вообще Фатимка оказалась единственной поддержкой и опорой для Аллы, которая с первого дня стала здесь новой «девочкой для битья», заняв мое «изгойское» место. Я это особенно почувствовала, когда Тамара во время прогулки вдруг начала мне жаловаться с возмущением – какая же эта «де Гармо бестолковая плакса…»

Про себя я выдохнула с облегчением – наконец-то мой персональный ад начинает немного остывать. Но в качестве платы я должна была не вмешиваться в травлю де Гармо и молча выслушивать перемывание ее костей за спиной… Я и помалкивала – потому что была еще слишком слабой и напуганной. Старалась быть во всех этих тюремных дрязгах и разборках «нейтральной Швейцарией».

Но Фатимка не была «Швейцарией». Она встала на дыбы. Ее явно возмутило то, как все ополчились против Аллы. И она посчитала своим долгом заступиться за «сестру по вере». В пику всем – стала уделять той максимальное внимание. Она затаскивала Аллу к себе на «пальму», и там они часами о чем-то шептались. Стала делить с ней еду, принадлежности для молений. Читала ей письма своих друзей и близких…

И когда Фатимку вывели из камеры, Алла осталась в полном вакууме. Она сидела на своем молельном коврике – такая одинокая, такая потерянная, с красными заплаканными глазами, и эта трагическая картина все же тронула сокамерниц. С Аллой стали держаться более дружелюбно, давать ей разные советы, тогда-то она и взялась за свою писанину.

Но, как потом выяснилось, лучше бы она ничего никому не писала. Такой обильный поток посланий – да еще по таким одиозным адресам – не мог не привлечь внимание сотрудников СИЗО. И очень скоро все это дошло до ее фсбшных кураторов. И Аллу, не дожидаясь процесса над Абдулой, в срочном порядке этапировали в мордовскую колонию. От греха подальше!.. Спустя несколько лет я наткнулась на ее интервью в местной мордовской газете, где она рассказывала, что собирается вернуться в православие… Ну а президент ее так и не помиловал…

Ольга Ивкина

Когда Фатимку вывели из камеры, Тамара предположила, что это из-за того, что в камере собралось слишком много мусульманок.

– Они, конечно, видят, что тут полкамеры делают намаз. Они же не слепые! А зачем им тут ячейка террористов?.. Ниханову не тронут. Де Гармо – тем более. Вот и убрали Геджаеву! – возмущенно шептала мне Тамара.

Я в принципе разделяла ее негодование. Фатимка была очень хорошей, и ее все любили. Лучшую соседку трудно было найти… Но все же Геджаеву могли перевести просто потому, что понадобилось место для новой «жертвы» спецблока. И появление этой жертвы не заставило себя ждать. Уже на следующий день, как обычно, ближе к отбою, на пороге камеры возникла упитанная женщина лет пятидесяти, в смешных круглых очках, в трениках и футболке.

– Здрасьте. Меня зовут Ольга Ивкина, куда мне прилуниться? – спокойно и деловито поинтересовалась новенькая, затаскивая в камеру матрац, раскладушку и множество баулов.

Все сразу поняли, что эта женщина не новичок, а переведена сюда с общего корпуса. И действительно, Ольга Ивкина была таким же «старосидом», как и Тамара. Отсидела по общим камерам уже более двух лет. Прекрасно знала все нюансы сизошной жизни, прошла здесь через все возможные «медные трубы». Поэтому, когда ей указали поставить раскладушку на мое бывшее место, у самой двери, она ничуть не смутилась. У двери так у двери…

По негласным тюремным правилам, обычно на освободившееся место мог претендовать «следующий по очереди» человек. Поскольку я пришла в камеру следом за Фатимкой, то мне и досталось ее спальное место на втором ярусе нар. Над Тамарой. Я была практически счастлива! Настолько разительным был переход от придверного собачьего обитания до обладания собственным местом на нарах. Да и еще и на «пальме»!

Ивкина прекрасно знала, что ей нужно лишь немного потерпеть жизнь на полу и вскоре она получит место. К тому же – как «старосид» – она имела право получить его вне очереди… «И вообще, меня вот-вот должны отправить на “Матроску”!» – заявила она.

«Матроской» называли больничное крыло СИЗО «Матросская тишина», куда свозили всех московских заключенных, нуждающихся в медицинских обследованиях или каких-либо непритязательных курсах лечения. Конечно, здоровье там не подправляли. Просто врачебного наблюдения было чуть больше, чем в обычных изоляторах, да и перечень выдаваемых лекарств пообширнее. Ну и содержание – все же больничное. А значит, одноярусные койки и неплохое питание.

Большинство заключенных стремились попасть на «Матроску» прежде всего для того, чтобы сменить обстановку и отдохнуть. Но главное, чтобы получить официальный диагноз о наличии какой-нибудь хронической болячки, что впоследствии могло помочь при вынесении приговора…

«Матросская тишина» была мужской тюрьмой, к тому же – «черной». Поэтому заправляли там не сотрудники, а сидельцы. То есть были доступны и телефоны, и всяческие поблажки. И многие хотели попасть на «Матроску» еще и поэтому.

Женщины, приезжающие с «Матроски», рассказывали, что как только кого-то из новеньких заселяют в камеру, то приходит дежур и лично приносит «босяцкий подгон»: сладости, предметы гигиены, сигареты. Эдакое «добро пожаловать» от смотрящих… И почти в открытую предлагается помощь: от получения нужных диагнозов до личного мобильника. Но это уже небескорыстно…

И конечно же, чтобы попасть на «Матроску» заключенному нужно было приложить немало усилий. Постоянно жаловаться на здоровье, требовать медпомощи, забрасывать жалобами медсанчасть. А когда тебя наконец услышат и одобрят оправку на больничку, нужно еще долго-долго дожидаться своей очереди.

Ивкина была на стадии скорейшей отправки на «Матроску», когда внезапно во время шмона у нее нашли телефон. Как рассказывала потом всеведущая Тамара, Ивкина требовала у сокамерников немалые деньги за пользование своим телефоном. И так зарабатывала. То есть деньги должны были падать на телефонный счет, а потом они выводились и обналичивались… Получалось тысяч сорок-пятьдесят в месяц, что совсем не хило для заключенного, сидящего взаперти. Но людям в камере такой циничный «бизнес на костях» не нравился. И Ивкину сдали оперативникам. Сдали всю ее схему. Прям написали официальный донос. Поэтому сотрудникам пришлось реагировать – по-настоящему расследовать это нарушение. И если при обычном раскладе никто не докапывался, откуда взялся телефон, и кто его принес, то теперь в Ивкину вцепились. Вынь да положь – как получила телефон? А она не говорит. Потому что иначе под замес попадет ее дочь, которая этот телефон организовала, и весь этот телефонный бизнес с воли поддерживала. И вот Ивкину прячут на спецблок, чтобы она ни с кем не могла связаться.

Так что «Матроска» была необходима Ивкиной еще и из-за ее тюремного бизнеса. Ей необходима была связь с волей, с дочерью… На следующий день, когда Тамаре приказали собираться на звонок, Ивкина обратилась к ней с просьбой:

– Ты не могла бы, если получится, позвонить моей дочери по телефону? И кое-что передать?

– Конечно… Давай, пиши номер и что конкретно передать…

Ивкина настрочила предупредительное послание, и после звонка Тамара сообщила, «что все-все передала». Но Ивкина не думала успокаиваться. Рассовывая свои многочисленные вещи по разным углам камеры, она нечаянно ударилась головой о стол. Совсем легонько. И, подумав секунду, улеглась прямо на пол, сказав нам совершенно спокойным голосом:

– Девчонки, вызывайте врача. Скажите, что Ивкиной плохо!

Мы стали стучать в дверь. Дежур открыл корму:

– Что?

– Ивкиной нужен врач!

– А что с ней?

– Смотрите сами…

Дежур обозрел лежащую на полу тушу и спешно побежал за врачом. Спешно – потому что фельдшерица Верочка появилась почти сразу же.

Заплывает в камеру:

– А кто это у нас тут лежит? Ага, Ивкина, понятно… Ну давайте, мы сейчас вам укольчик сделаем, вставайте, вставайте… Вот сюда… Нужно лечь, послушать… А куда ей лечь?.. Вот сюда давайте…

Ивкина укладывается на моторинское место, Верочка ее слушает, измеряет давление, делает укол…

– Вот… Готово… И что же у нас случилось? – щебечет Верочка…

– Стало плохо, начала падать, ударилась головой, боюсь, что сотрясение…

– Давайте посмотрю… Даже шишки нет… Нет никакого сотрясения, успокойтесь, Ивкина…

– У меня голова кружится и тошнит. И давление. И диабет. Мне нужно на «Матроску»! Когда меня отправят?

– Скоро, очень скоро. Потерпите немного, Ивкина…

Когда Верочка ушла, Ивкина резво вскочила и стала дальше раскладывать свое барахло. Нам же оставалось только молча офигевать. И от спокойной наглости Ивкиной, и… от содержимого ее баулов.

А все баулы Ивкиной были забиты какими-то рваными тряпками, пустыми контейнерами, коробочками, пакетиками – сущим хламом. Ей не хватало только тележки из супермаркета, чтобы туда все это водрузить. И получился бы завершенный образ типичной европейской или американской бомжихи, которая бродит по городу с тележкой, полной пустых бутылок и пластиковой посуды…

Да и одежда Ивкиной соответствовала: застиранная футболка, вся в дырках, безразмерные штаны, растянутые в коленках. На ногах – рваные резиновые тапки. Да и остальное ее тряпье было ничуть не лучше. Мои сокамерницы, рьяно бдящие за своей внешностью, были явно фраппированы. И больше всего тем, насколько безразлично Ивкина относилась к тому, что на ней надето… Потому что она рассуждала так: «Мы же в тюрьме – зачем здесь наряжаться?» Мне эта парадигма была близка. Я тоже не хотела выглядеть в тюрьме привлекательно. Но я понимала, что приличный вид необходим прежде всего для моей же безопасности. Чтобы попросту никого не бесить своей неряшливостью и неопрятностью. А Ивкина была именно такой – бомжацкого вида теткой.

А ведь она обвинялась по делу о крупном мошенничестве с финансовыми пирамидами. В ее деле фигурировали убытки в более чем сто миллионов. И были сотни потерпевших. А сама Ивкина была одной из самых умных и хладнокровных женщин, что мне попадались на «шестерке». Вот пример того, как форма может врать о содержании!

Ивкина имела несколько высших образований: техническое, экономическое и еще какое-то… То есть и горы бумаг, и кропотливая работа с лавиной документов были для нее делом привычным. И, попав за решетку, Ивкина основательно взялась за юриспруденцию. Решила как бы освоить новую профессию. Это было абсолютно возможным – стоило только захотеть – тем более за два года. Сиди и зубри УК и УПК, и их многочисленные издания с примечаниями. А практической работы выше крыши – бери дела своих сокамерников и вперед!..

Чем Ивкина и занималась. Она стала помогать всем желающим с их уголовными делами: писать «апелляшки», «касатки», жалобы, ходатайства. Не совсем бесплатно, конечно. Но тут выигрывали все стороны, так как у большинства сидельцев не было адвокатов по соглашению и им реально требовалась помощь…

Также она баловалась написанием всяческих жалоб в ОНК и правозащитникам, сочиняла разоблачительные статьи о российской судебной системе, о работе ФСИНа, и парочка ее текстов к тому моменту были даже опубликованы в «Комсомолке».

А еще она была бойцом. В особенности касательно своего дела. Для начала Ивкина объявила голодовку с требованием заменить ей следователя. И ее следователя, Приманкова, не только заменили, но и вскоре посадили. Правда, по другому уголовному делу, связанному с отжатием квартир. Но так совпало, что его посадили в наш изолятор. На спецблок, в 118-ю камеру, вместе с Тамерланом Эскерхановым. И когда Ивкина попала на спецы – здесь на тот момент содержался и ее бывший следак. Такая вот ирония судьбы!

Однажды, когда нас вывели гулять, у двери в прогулочный дворик мы нос к носу столкнулись с выходящими оттуда пацанами из 118-й. Среди них был ничего не подозревающий Приманков. Каково же было его изумление, когда он услышал:

– Здорово, Приманков! А куда ты все-таки дел мой телефон?

Приманков, естественно, никак не ожидал увидеть здесь свою бывшую подследственную и лишь пробормотал:

– Зрасьте, Ольга Михайловна…

А Ивкина, ехидно посмеиваясь, рассказала нам, о каком таком телефоне она спрашивала. Попросту о том, что изъяли у нее после ареста и следов которого потом никто не смог найти. Она ведь сумела добиться, чтобы ее дочери были переданы практически все вещи, изъятые при обыске. Все, кроме телефона…

Мы веселились, пытаясь представить, что сейчас чувствует Приманков, и что подумал о нем дежур при вопросе о телефоне. То, что хоть чей-то следователь посажен, казалось всем нам высшей кармической справедливостью. Некой общей победой. «Все они тут будут!» – можно было слышать при подобных разговорах…

Потом частенько, когда мы гуляли со 118-й одновременно, Ивкина вовсю болтала с Приманковым через стену о всяком разном. Почти дружески. Даже сочувствовала: Приманков говорил, что ему обещают пятнадцать лет, а это все-таки овердофига… А по поводу того пресловутого телефона он побожился, что ничего не знает…

Сочетание статей, по которым обвиняли Ивкину, 159-я и 210-я, позволяло держать ее под стражей до бесконечности. Но она стремилась к тому, чтобы ее дело не смогло дойти до суда. Оно было настолько небрежно состряпано, а бухгалтерия их фирмы была настолько чиста, что имелись железные шансы развалить весь процесс… К тому же все ее подельники, они же владельцы бизнеса, успешно скрылись на просторах нашей планеты и были объявлены в федеральный розыск…

Когда пришло время ее первого судебного заседания, Ивкина уверенно заявила: «Суда не будет. Нас вернут на дослед…» Суды возвращали дело обратно на доследование тогда, когда, изучив материалы дела, видели, что у подсудимого есть основания оспорить вынесенный приговор. А кому это надо? Пусть лучше следователи еще поработают, что-то расследуют, переделают, что-то дособирают… Но обычно следствие не заморачивалось, и спустя несколько месяцев заново распечатывались все те же материалы, все тот же приговор – и дело снова отправлялось в суд…

У Ивкиной все вышло именно так, как она предсказывала. Суд ее дело не принял, вернул обратно следствию, чтобы те исправили хоть что-то… Она приняла эту новость с совершеннейшим хладнокровием. Типа: «Ну ок. Посмотрим, что будет дальше…» Складывалось впечатление, что Ивкина совершенно не переживает из-за того, что она оказалась в тюрьме несправедливо, что сидит здесь так долго… Она словно находилась в положении шахматиста над шахматной доской: «Ага, какая интересная партия… Ну-ка я сделаю такой ход, а теперь такой…»

Вскоре она, как и планировала, уехала на «Матроску». А вернувшись, поняла, что со спецблока ей удастся выбраться еще очень не скоро… Значит, нужно здесь как-то обживаться… Когда Моторина ушла под домашний арест, то Ивкину как «старосида», человека в возрасте, да еще и с болячками – естественно, положили на это место. Алла, которая по очередности должна была лечь на нары, даже пискнуть не успела. Так и осталась на раскладушке.

Ивкина какое-то время сидела тихо, ни во что не вмешиваясь, ни с кем особо не разговаривая. Просто сидела и наблюдала: что за порядки у нас в камере, и какие между сиделицами отношения. А потом начала действовать. Она-то и предложила начать писать жалобы на условия содержания в этой камере, которые нарушали все мыслимые санитарные стандарты… Сначала накрутила Фаину, затем подключила и остальных. Она, видимо, рассуждала так: «Дело кончится тем, что кого-то выведут из камеры. И если не меня, то хотя бы станет не так тесно…» Ведь она, в отличие от всех нас, не боялась больших камер, а напротив – стремилась туда вернуться.

От нее-то я впервые и услышала, что в больших камерах живется гораздо лучше, чем тут, на спецах. Мне после Тамариных страшилок о наркоманках и воровках, сидящих в общем корпусе, было любопытно: а так ли там на самом деле? Ивкина, когда мы остались наедине, сказала, что нет. Не так! И вообще, там живут совершенно адекватные люди, в отличие от… Да, конечно, бывает всякое: и драки, и разборки, и воровство – но все это только звучит ужасно, а переживается вроде как легко… Если ты сама ведешь себя нормально, адекватно.

Возможно, здравомыслие – вообще ключ к выживанию в любых условиях. Ведь какой бы ужас вокруг Ивкиной ни творился, она всегда была совершенно спокойна и не проявляла никаких эмоций. Просто наблюдала. Сидела и помалкивала – за документами, книгами или вязанием – ни с кем особо не сближаясь и следуя своей собственной стратегии…