Текст книги "Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…"
Автор книги: Людмила Вебер
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Тогда я решила провести эксперимент. Нарисовала очень выразительного бурого медведя в подарок Марку на день рождения. Сделала соответствующую надпись: «С днем рождения!» Рисунок был черно-белый, по жанру – открытка, то есть совершенно безобидная вещь. Но на выходе из камеры, при досмотре, Вася нашел этот рисунок среди бумаг и сказал, что выносить его на «следку» нельзя!
– Но это же всего лишь поздравление с днем рождения! Почему нельзя?
– Разрешено только документы по делу. Все остальное не положено.
– Но это же просто один рисунок! В нем нет ничего такого! Можно ли в порядке исключения?
– Я это не решаю. Обратись к старшему оперативнику…
Что ж, думаю, мне терять нечего, спрошу этого старшего оперативника. Я выяснила у Тамары, кто это такой, и на следующей утренней проверке после слов: «Есть ли вопросы?» – подошла к этому сотруднику:
– Извините, можно задать вопрос?
– Да. Что?
Мы отошли в сторону.
– Можно ли передать моему адвокату поздравление с днем рождения в виде рисунка? – и показываю ему медведя.
Старший оперативник по фамилии Расколов, судя по рассказу Тамары, был очень… жестким управляющим. И по его горделивому наполеоновскому в чем-то облику я поняла, что он просто обожает свою работу… Он с полминуты молча смотрит на меня немигающими, слегка навыкате глазами. Наконец говорит:
– Нет, нельзя.
– Но почему? Это же просто медведь! Можно в порядке исключения?
И тут он внезапно насмешливо кривится:
– А что ты там, Вебер, писала, а? «Вход в спецблок»? «Окно в душевой»? Вот потому и нельзя! – резко разворачивается и уходит вслед за остальными сотрудниками.
При этих словах моя душа уходит в пятки. Я захожу обратно в камеру в полном ошеломлении. Во-первых, потому что теперь понятно – дежурка Рената передала-таки мой листок «наверх». И теперь неясно, что будет. Я что-то нарушила? Но что со мной тогда сделают?.. Или же не нарушила?.. А еще от того, что этот неизвестный мне ранее начальник, с таким жестким взглядом, оказывается, знает мою фамилию, знает меня в лицо… От его безапелляционного: «Нельзя!» А ведь делом моей жизни на данный момент было рисование и передача моих рисунков на волю… И вот – тупик! Что же мне делать?..
На прогулке я горестно выкладываю Тамаре весь свой разговор с Расколовым. И сетую, что теперь точно не смогу передавать рисунки адвокату. И она внезапно предлагает:
– А давай я попробую проносить рисунки на «следку»? У меня огромная папка с документами, и там их никто никогда не найдет. И я хожу на «следку» почти каждый день… И если нас вызовут в один и тот же день, мы пойдем вместе, а рисунки понесу я… Ну а твой адвокат просто зайдет к нам в кабинет, и я ему передам. Все просто…
Я с восторгом уставилась на Тамару. Действительно, она ходила на «следку» с толстенной папкой, страниц в четыреста, не меньше. Что не удивительно, ведь томов их уголовного дела было до полутысячи. Как собственно во многих уголовных делах по «экономическим» статьям. И читать эти тома люди ходили чуть ли не по полгода. Поэтому я знала, что Тамара будет ходить на «следку» в таком ежедневном режиме еще очень и очень долго.
Надо сказать, что в 2016 году на «следке» царили достаточно свободные правила. Вернее, правила не особо соблюдались. К примеру, оперативникам и следователям разрешалось приносить телефоны и прочую оргтехнику, не связанную со следственными действиями. И видеть какого-нибудь чувака в костюме, болтающего по телефону в коридоре «следки» было чем-то обыденным. По рассказам заключенных следователи частенько разрешали быстренько позвонить домой, прямо из кабинета, или показывали что-либо из интернетовских новостей. Естественно, это происходило в тех случаях, когда обе стороны, обвиняемый и обвинитель, приходили к некоему консенсусу, к соглашению. И в их отношениях наступала рутина. И следака́ тянуло разбавить ее неким человеческим действом…
Но телефоны проносились и тайно – адвокатами. Для своих подопечных. В то время вольных граждан не особо досматривали. И адвокаты приносили еду из «Макдака», спиртное, медикаменты, другие «запреты». Рассказывали о случаях, когда иных сидельцев уводили со «следки» напившимися вдрызг, и после такого гайки на какое-то время завинчивались, но потом все становилось по-старому.
Все арестанты: пацаны, девчонки – приходили на «следку», как на настоящую тусовку. Свободно, без чьего-либо присмотра общались, уединялись для интима в конвойных боксах, шатались по коридорам, заглядывали в кабинеты – друг к другу «в гости».
Я и сама не раз уже заглядывала к Тамаре в кабинет. Мое общение с Марком длилось недолго – обычно минут пятнадцать-двадцать. А дальше приходилось ждать по несколько часов, пока меня не отведут обратно на спецы. И как-то в эти часы ожидания я стала обходить от скуки все кабинеты, и вот в одном из них вижу – сидит Тамара. Она машет мне, радуясь возможности прерваться. Знакомит со своей подельницей Инной Сальцевич. Они в кабинете вдвоем, их опер куда-то вышел. Ему тоже дико утомительно сидеть и наблюдать, как две женщины листают тома дела «в темпе вальса», делают по ним всякие заметки в тетрадочке… И так каждый день. Жуткая тоска для всех соучаствующих…
И тут возникает эта увлекательная авантюра с рисунками. Я говорю Тамаре: «Хорошо, давай попробуем!»
Наступает день «икс». То есть, «заказывая» на «следку» Тамару, дежур произносит и мою фамилию. Значит, пришел Марк. Я отдаю Тамаре кипу рисунков, она засовывает их в один из файлов в своей толстой папке – между двумя листами какого-то текста. Я описываю Тамаре внешность Марка. И на это хватает буквально двух определений: восточного типа, мощный такой. Марка действительно трудно с кем-то спутать.
Тамара благополучно проходит досмотр. За два с лишним года все сотрудники изучили ее уже наизусть. Как Тамара шутит с некоторыми из них: «Мы уже почти семья! Со мной вы проводите больше времени чем с родными, да же?» Так что ее и правда шмонают спустя рукава. А я иду с пустыми руками – с меня и взять нечего.
И вот мы у входа «следки». Дежурный за окном раздает нам талоны с номерами кабинетов. Тамара шепчет мне: «Я в десятом». Я киваю. И прохожу в свой, двенадцатый кабинет, там меня дожидается Марк. В двух словах объясняю ему ситуацию. Он понимает все с полуслова и выходит из кабинета. А потом возвращается с рисунками. Ура! Все получилось!
Тамаре пришлись по вкусу эти шпионские игры. Она в красках потом описывала произошедшее в их кабинете:
– Какой твой адвокат крутой мужчина! Импозантный такой. Заходит, серьезно так говорит: «Извините, у вас нет случайно чистых листов?» А я его сразу узнала! И говорю: «Конечно, есть, возьмите, пожалуйста». А он: «Благодарю вас», – и серьезно так выходит.
«Что ж», – думаю. А завершить этот рассказ можно словами: «Штирлиц шел по коридору»… Но все равно, как же здорово, что все получилось! Расколов, давай, до свидания!
Впрочем, дальше я видела этого Расколова всего пару раз за несколько месяцев. И он ни разу ко мне не подошел. Видимо, все же понял, что я лишь безобидная художница-писательница, да, немного странная, но взять с меня нечего. А потом, с приходом нового начальства, Расколов и вовсе покинул наш изолятор…
А энергичная Тамара получила на ближайшее будущее самое настоящее развлечение. И еще она, к моему удивлению, успевала каким-то образом показывать мои рисунки всем своим знакомцам, приходившим в то время на «следку». И круг «фанатов» моего творчества стал немного расширяться.
Узнала я об этом так. Однажды меня повели со «следки» в камеру не напрямую, а через заход на общий корпус. Дежур решил «прихватить» оставленных там пацанов со спецблока. И вот мы идем с общего корпуса цепочкой – я и несколько пацанов. В одном из них я узнаю Тамерлана Эскерханова, про которого постоянно говорили девчонки в камере. Они неоднократно обсуждали его внешность, национальность, поведение и так далее.
Меня поразило то, как он себя вел в эти недолгие минуты, пока нас вели по сизошной площади. Этот чеченский парень, обвиняемый в убийстве Немцова, которому светит двузначная цифра тюремного срока, идет и радостно улыбается. Из окон общих камер высовываются пацаны и девчонки, они кричат сквозь решетки: «Эй, Тамик! Привет, родной! Здорово, брат! Как дела? Как жизнь?!» Тамик радостно машет руками, отвечает всем на приветствия. Он не держит руки за спиной, как полагается. Он громко кричит, он хохочет. И дежур совершенно не реагирует на эти вопиющие нарушения ПВР.
Ничего себе! Оказывается, человек в тюрьме может чему-то радоваться и чувствовать себя чуть ли не свободным? Меня тогда это просто потрясло, причем настолько, что, вернувшись в камеру, я тут же нарисовала это «явление сизошной рок-звезды народу». А через недели две, коротая время в коридоре «следки», я снова столкнулась с Тамиком. Он стоял там со своей адвокатшей. И когда Тамик узнал, кто я и откуда, он приветливо воскликнул:
– О, привет! Ты рисуешь! Я знаю, видел, как ты меня нарисовала! Марин, это ж она – художница, помнишь, мы рисунок видели? Хорошо нарисовала, молодец!
«Ну Тамара! И когда только успела!» – подумала я, но на сердце стало тепло. Художник ведь не может без зрителя. Без отклика, без признания. Ну я-то уж точно!.. Мы с Тамиком разговорились. Слово за слово и тут выяснилось, что мой защитник Марк является в то же время и адвокатом его подельника – Заура Дадаева. По этому самому «делу Немцова». «Надо же, как тесен мир!» – думаю. Вот это совпадение! Наверное, это хорошо. И Тамик, видимо, так решил. Обрадовался: «Передавай привет Марку, как в следующий раз увидишь! Он очень хороший человек и адвокат сильный!»
Рисую портреты
…За семь с половиной месяцев моего пребывания на спецблоке я в своих картинках фактически исчерпала все темы и сюжеты бытовой сизошной жизни. Я проиллюстрировала почти все локации и сцены, которые попадались мне на глаза: «следку», прогулочные дворики, медсанчасть и так далее. После перевода в общую камеру я увидела еще пару «кадров», которые ранее мне были недоступны: большая камера с кухней и душевой, спортзал, общие конвойки, храм… Так появился еще ряд тюремно-бытовых рисунков.
Но самым радостным для меня было перейти к рисованию портретов заключенных. Когда я начала эту серию, то почувствовала, что вот оно – настоящее искусство! Я видела, что у меня хорошо получается, и это приносит мне огромное удовольствие. А главное, мои «натурщицы» тоже чувствуют, что участвуют в чем-то важном и позитивном…
На спецблоке, кроме Фаины в первый вечер, мне больше никого так и не довелось нарисовать. Хотя я предлагала много раз. Поэтому я рисовала исключительно по памяти – и людей, и места, и интерьеры. И эти мои рисунки по жанру напоминали, скорее, комиксы.
Но в общей камере все резко изменилось. Узнав о новенькой-художнице, ко мне тут же подошли с просьбой нарисовать портрет. После первого портрета образовалась целая очередь на эту «услугу». Рисовала я все так же – простыми карандашами на офисной бумаге А4. На один портрет уходило час-два от силы. Но иногда попадались лица и, как ни странно, потрясающе красивые, которые почему-то приходилось рисовать по дня два подряд. Ну никак не получались!
Мы садились к кому-нибудь на верхний ярус нар, выбирая время после обеда и надеясь, что эти пару часов нас никто не потревожит и что освещение не изменится. Я просила мою натурщицу сидеть неподвижно, но мне совершенно не мешало, если она разговаривала. Наоборот, получалось даже лучше: разговоры во время сеанса между художником и натурщиком придавали процессу какой-то очень волнующий, исповедальный оттенок. Человек чувствовал, что вовлечен в нечто сакральное, ощущал себя защищенным и раскрывался, что ли, в этих наших беседах… Так я узнавала много личных историй о своих соседках. Очень часто то, о чем не знал никто. Но думаю, не знал оттого, что попросту не спрашивал. Или не слушал. А я – слушала. Сидела и слушала часами. И человеку становилось легче…
Иногда эти «сеансы» все же прерывались людьми в погонах. То вызовом в медсанчасть, то вызовом на «следку», то обыском, то приездом «магазина»… То просто натурщице нужно было срочно покурить. Потом какое-то время уходило на то, чтобы восстановить позу, или же вообще приходилось переносить «сеанс» на следующий день, так как свет поменялся. Так что я училась творить в таких «полевых условиях», невзирая ни на что.
После «сеанса» я подписывала рисунок своим ником из соцсетей «lumyness». Ставила дату и с легким сердцем отдавала портрет. А дальше он уплывал в неизвестном направлении – к чьим-то родителям, детям, друзьям, или просто в папку между листками дела… Мне это было неважно. Для меня «сеансы» были потрясающей терапией. В эти часы я являлась человеком, занимающимся «своим» делом, «смех и радость приносящим людям»… И это было волшебно!
Иногда мне удавалось договориться с какой-нибудь женщиной о том, что я нарисую ее портрет и оставлю его себе, для своей интернет-галереи. Увидев какое-то очень красивое или очень интересное лицо, я просто не могла устоять. И просила попозировать «для себя». Но и в этом случае люди также оставались довольными. Ведь они вроде бы приобщались к вечности…
Помню, однажды к нам в камеру завели женщину из соседней камеры. На вид ей было лет семьдесят. Она выглядела очень живописно – эдакая косматая ведьма с большими голубыми глазами. Целый день я смотрела на нее, смотрела и, наконец, попросила попозировать. Эта мрачная и грозная на вид старуха оказалась очень милой и интеллигентной дамой, и она, немного смутившись от моего внимания, согласилась. И в процессе разговора выяснилось, что она вообще-то учительница. С грамотнейшей речью, учтивыми манерами. А арестовали ее за удар ножом при самообороне. Пресловутым ножом из «Пятерочки».
В итоге получился один из самых выразительных портретов, которым я искренне горжусь. У этой женщины, имя которой я так и не успела узнать, на следующий день после «сеанса» состоялся апелляционный суд и ее отпустили домой. Получается, вовремя я успела ее «перехватить». И я была очень рада за исход дела этой бабули.
В другой раз с просьбой попозировать я подошла к девочке-транзитнице Гоар. «Транзитницами» называли женщин-заключенных, которых привозили в Москву из разных регионов на неопределенное время. К примеру, для психиатрического освидетельствования в институте имени Сербского. Или попросту – на «Серпах». Или они ждали депортации в свою страну – как правило, в страны ближнего зарубежья: Казахстан, Таджикистан и другие. Или женщины ехали по этапу в колонию из каких-то региональных СИЗО, но почему-то через Москву. Транзитницы задерживались на неопределенное время: от одного дня до нескольких месяцев.
Гоар прибыла из подмосковного города и ждала отправки на «Серпы». Ее обвиняли в покушении на убийство, вроде бы связанное с ребенком. А такое в тюрьмах крайне не приветствуется, поэтому Гоар вела себя очень тихо и незаметно…
Я же глаз не могла оторвать от ее словно бы выточенного из белого камня личика. С идеально правильными чертами, с огромными черными глазами. Словно принцесса Будур из нашей сказки про Алладина, только еще более совершенная. Она рассказала мне во время «сеанса» о своем деле. По ее словам, она была совершенно невиновна, и теперь очень переживала за своих детей. У этой 27-летней хрупкой девочки было двое детей, причем старший сын – был уже подросток. Спустя какое-то время ее увезли на «Серпы», потом отправили обратно в Подмосковье, и как сложилась судьба этой девушки, я не знаю. Но ее удивительное лицо и хрупкая как веточка фигурка навсегда остались и в моей памяти, и в моей личной галерее.
Другая транзитница, с такой же восхитительной внешностью, – девочка Пирус из Дагестана. Ее, несмотря на ужасающее преступление, которое она совершила, – убийство и расчленение отца – тепло приветила старшая нашей камеры, так как та была ее землячка. А землячество в тюрьме считалось значимым фактором.
Пирус было лет двадцать с хвостиком. Удивительно красивое и тонкое личико. Еще больше, чем Гоар, похожая на царевну Будур. Хрупчайшее тело – у нее была серьезная анорексия на нервной почве, официально даже диагностированная. При этом вела себя Пирус свободно и открыто, не стесняясь рассказывала всем о деталях своего преступления, о том, какой «звездой интернета» она стала сразу же после ареста. Смеялась, танцевала и с радостью позировала мне несколько раз. Так у меня и появился один из ее портретов.
С «Серпов» Пирус вернулась несколько угнетенная. Ее признали вменяемой, чего ни она, ни мы не ожидали. Ведь у нее явно что-то сдвинулось по фазе. Пирус убила отца, который много лет мучил и насиловал сначала ее, потом принялся за ее младшую сестренку. И хотя то, что некогда полнокровную девушку почти сожрала анорексия – доказывало, что в ее голове какие-то поломки – врачи это проигнорировали. Пирус признали здоровой и отправили на родину. Дальше я слышала, что там ей вроде бы дали три года, но опять же это были всего лишь слухи, обсуждаемые в том контексте, что «…в Москве за такие убийства дают двузначные цифры, а в Дагестане – всего лишь три года!»
Однажды я попросила попозировать одну немного странную женщину, Ларису. Мне показались интересными ее глаза. «Странная», потому что она, несмотря на достаточно длительное пребывание в камере, оставалась дикой и настороженной, время от времени взрывающейся громкими истериками. Было ей за сорок, статья – какая-то пьяная поножовщина. Да-да, и нож опять же из «Пятерочки». Она держалась напряженно, главным делом из-за того, что заехала на «шестерку» после приговора, после домашнего ареста. Дали ей три года, а прокурор этот приговор решил обжаловать. И вот она как на иголках более полугода ждала апелляционного слушания. Когда я попросила Ларису позировать, она долго допрашивала меня: «А зачем, а для чего, а куда?» Но в итоге согласилась.
Она рассказала, что ее взрослый сын с ней не общается, и ее никто не поддерживает. Но самым удивительным было то, что Лариса тоже оказывается училась на художественном. И всю свою жизнь провела в среде художников. В какой ипостаси, я так и не поняла, но тут же воскликнула: «Ого! Так почему же ты не рисуешь?! Давай я тебе дам бумагу, карандаши! Рисуй!» Меня удивило, что тот, кто умеет рисовать, не пользуется своим талантом здесь, в этой удручающей обстановке. Ведь это так облегчает тюремное житье! Но Лариса отмахнулась: «Нет-нет! Я не хочу! Я не рисую!» «Ну ладно», – думаю. Однако после того, как я ее нарисовала и забрала этот портрет себе, как в самом начале мы и договорились, Лариса подошла ко мне с вопросом:
– А куда ты денешь этот портрет?
– Я же сказала, опубликую на своей страничке в соцсети…
– И это все увидят? Зачем? Не надо! Я не хочу!
– Ну хорошо, – я пожала плечами, и совершенно не стала спорить. Нет так нет. Это лишь один из сотен портретов. – Хочешь, я порву рисунок прямо на твоих глазах? Не проблема… Только ты подумай, вдруг ты для этого тут и оказалась, чтобы в итоге твой портрет оказался в моей галерее?..
Лариса подумала немного и сказала: «Ну хорошо, публикуй»… Я и опубликовала.
А на апелляции Ларисин приговор – три года колонии – остался в силе, и тогда она немного оттаяла. Стала улыбаться, стала выглядеть более расслабленной. И когда пришло время этапирования, вся камера скинулась и собрала ей необходимые вещи: сумку, продукты, предметы гигиены, одежду.
Ну а «вишенка на торт» прилетела к нам от этой Ларисы спустя пару месяцев. Когда пришел наш оперативник Артем, надзирающий за нашей камерой, и сообщил, что одна из наших бывших сокамерниц – а именно эта Лариса – накатала на СИЗО-6 жалобу. Как будто бы ее здесь, в данной камере, притесняли, мучили, чуть ли не били. Мы смотрим на Артема растерянно, а он не менее растерянно смотрит на нас: мол, что за фигня? Ведь за такие жалобы кто-то нехило дрючил сизошное начальство, а оно дрючило всех нижестоящих.
Артем раздал всем распечатанные бланки для объяснительных и вежливо попросил – именно попросил, так как формально к такому не принудишь – написать тех, кто помнит эту Ларису, как все было на самом деле. Девчонки, возмущенные таким неслыханным поклепом, конечно же, согласились. И написали, что никто никогда не притеснял гражданку такую-то, и вообще она сама была асоциальной и скандальной особой… В тот день Лариса, думаю, икала очень долго – столько «добрых» слов было сказано в ее адрес…
Вообще я не никогда не считала, сколько портретов в итоге я нарисовала в этой «большой» камере. Думаю, за все время около двухсот-трехсот. И я надеюсь, что моменты рисования этих вот портретов стали чем-то чудесным и существенным в общечеловеческом смысле. Ведь это были моменты, словно бы вырезанные из реального вольного мира и вклеенные в тюремную действительность.
Да и само умение рисовать – это разве не чудо?.. Я до сих пор не понимаю до конца, как и почему я пошла в своей жизни не путем художника, а свернула куда-то в сторону кинопродюсирования. С какого такого перепуга?.. До сих пор ломаю над этим голову, перебираю и анализирую свои поступки, события из жизни…
После получения диплома художника-аниматора я пошла во ВГИК. И вместо художественного факультета выбрала сценарно-киноведческий. Хотя конкурс и там, и там был одинаковым… Я хотела научиться писать, говорить, анализировать… Хотела получить полноценное гуманитарное образование. Такой был мотив. Потом пошла в продюсеры. Рисование окончательно было задвинуто на задворки. Художничала редко, нерегулярно. Для себя, друзей – в качестве развлечения или по необходимости. Если был нужен эскиз постера к фильму или раскадровка, или макет какой-нибудь брошюры…
Но вот я оказалась в тюрьме. И только здесь по-настоящему задумалась о своем истинном предназначении, да и о своей жизни в целом. Как и абсолютно всех людей, сюда попавших, меня стал терзать вопрос: «За что я тут?» «За что» – не в фактическом смысле, а в кармическом, судьбоносном…
Ты задаешь себе этот вопрос, варишься с ним какое-то время и начинаешь меняться… Происходит внутренняя трансформация, эдакий «фокус-покус», и тогда ты можешь сказать, что «тюрьма заставила меня переосмыслить свою жизнь». Разобрать эту свою жизнь и собрать заново в лучшем варианте… Вырасти, помудреть, подняться над собой. И в основе данного процесса как раз-таки и лежит эта эмоция, этот вопль души: «За что? Что я сделал не так?!»
Попав за решетку, я вдруг увидела свою жизнь словно бы со стороны. Ясно и четко. Как картину в рамочке. И что же я увидела?
У меня был талант, а я его закопала. Во время учебы на художника, да и в кино, я была окружена все-таки творцами. И как-то привыкла, что все вокруг умеют рисовать или писать. Что все творят и креативят. Типа – подумаешь, есть дар… а вот и нет! Дар – это действительно «дар», он не для всех. Начав рисовать в тюрьме, я будто заново увидела, что у меня-таки есть этот дар, что он реален. Я увидела реакцию «зрителей» на мое творчество. Благоговейно-восторженную. Ведь здесь ни один человек не мог такое делать! Здесь это было дано только мне. И этот вопиющий факт придал новый оттенок моей боли. Ведь если тебе был дан настоящий талант, то это действительно ответственность! У меня аж волосы зашевелились от ужаса: какого черта я делала всю свою жизнь! Да как я посмела взять свой талант и просто вот так закопать! Oh My God! Может, поэтому я здесь? Ведь сказано же, что «искусство мстит», что «талант мстит, и чем больше талант, тем страшнее месть»! Я им не пользовалась так, как должна была, и, может быть, я тут из-за этого?..
Мне, как и всякому человеку, была дана свобода воли, свобода выбора в этой жизни – распоряжайся этой свободой как захочешь, как душа пожелает. На свое полное усмотрение. А я оказалась слабой, глупой, ленивой. Я не справилась с этой свободой. Не распорядилась ею, как должна была. Потратила ее на пустое. «Я бросила рисовать» – такой вот простой ответ явился мне на вопрос «За что?» В этом-то и заключалось мое преступление, за которое я тут расплачивалась: «Я бросила рисовать…» «Не справилась со свободой, ну, значит, она тебе не нужна», – такое вот кармическое обвинение вдруг я услышала…
Когда я все это осознала, меня здорово припечатало. И пришло понимание, что мне обязательно надо рисовать, причем постоянно, чтобы наверстать упущенное! Чтобы вымолить себе прощение. Чтобы Небо меня простило и снова вернуло мне свободу, которой дальше я уж точно распоряжусь правильно!
Следом – другое осознание: так вот, оказывается, как резко и внезапно у человека можно отобрать все! В одну секунду! И ровно так же, внезапно, может быть отнята и жизнь в целом! Как писал Булгаков: «Да, человек смертен… Плохо то, что он иногда внезапно смертен».
Вот так вот ходишь по свету, тратишь свои годы непонятно на что, думаешь, что вот-вот, «с завтрашнего дня», займешься главным, заветным… А ведь завтрашнего дня вообще может не быть!
И я стала рисовать. Просто одержимо. Ежедневно, по много-много часов. Думала: «Ладно, я не знаю, когда я окажусь на свободе, да и вообще – доживу ли до нее». Ведь тюрьма – это место, где нет слово «завтра», так как с тобой здесь в любую минуту может случиться что угодно… Но я буду рисовать – здесь и сейчас. Наверстывая упущенные годы творческой немоты и смиренно надеясь, что Небо меня в конце концов простит и вернет мне мою свободу…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?