Текст книги "Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…"

Мои «продленки»

То, что один день в тюрьме совершенно похож на другой – абсолютная правда. Во многом из-за жизни по режиму, из-за повторяющихся событий, из-за однообразной обстановки и окружения. Это порождает странный эффект: с одной стороны, время здесь тянется как резина, а с другой стороны, недели, месяцы и даже годы пролетают со страшным свистом – и только успевай считать новогодние праздники.

Мое основное время заполняли одни и те же ежедневные занятия, которые я уже описывала: чтение, рисование, прогулки. И очень редко в это рутинное существование вклинивалось какое-то неожиданное событие. За время моего пребывания на спецблоке их было не так уж и много, но тем не менее – все они производили мощную встряску.

Хорошо помню свой первый выезд на суд по продлению меры пресечения. То есть на «продленку», как тут выражались. Меня арестовали в начале марта на два месяца и за несколько дней до окончания этого срока – в конце апреля – должны были вывести из СИЗО, чтобы продлить мой арест еще на какой-то срок.

Но дни идут, меня никуда не вывозят. Наступает последний возможный день, когда меня еще можно держать под стражей. Проходит утро, потом приносят обед, дело близится к вечеру – тишина. Мои соседки, конечно же, в курсе моих ожиданий и делают невероятные предположения: «Неужели отпустят? Неужели не станут продлевать?» В моем сердце разгорается безумная надежда: «Да! Наверное, никакого суда не будет! Меня отпустят!» Когда приносят ужин – а меня все еще не вызывают – моя уверенность в предстоящем освобождении становится настолько крепкой, что я начинаю фантазировать, куда я пойду завтра, с кем повидаюсь, что сделаю… Планирую свободную жизнь: «В первую очередь – в Starbucks! Закажу свой любимый пряный чай латте!» Наивная! Тогда я еще не знала, что смена меры пресечения на более мягкую – это что-то экстраординарное. И тот, кого упекли под стражу, в 99 % случаях обречен на долгое сидение в тюрьме…

После шести вечера корма распахивается и дежур выпаливает: «Вебер! Собирайся на выезд! Срочно! У тебя пять минут!» Мое сердце падает. Вот оно! Неизбежное! Страшное!

…Но рефлексировать нет времени. Я спешно переодеваюсь в одежду, в которой меня арестовали, – она лежала выстиранная в отдельном пакете, дожидалась своего часа. Дежур быстро выводит меня из камеры, и мы почти бежим к выходу из спецблока. У крыльца стоит легковая иномарка с надписью «полиция». Меня сажают на заднее сиденье – между двумя конвоирами. Одна из них – девушка. Не та, что была два месяца назад. Не Ксюха. Какая-то другая. Пока машина резко трогает с места, она пристегивает меня к своей руке наручниками. Машина стремительно въезжает в ворота СИЗО – по причине неурочного часа к ним нет очереди. Мы выезжаем в город и мчим с включенными мигалками на полной скорости. Это был первый и последний раз, когда меня везли на легковой полицейской машине, дальше – были лишь сплошные автозаки.

…За окнами проносятся дома, торговые центры, кафешки… Вот проехали «Охотный ряд», вот «Атриум»… Я смотрю на все это с ошеломлением. Этот мир теперь такой недоступный!.. Он на одной планете, а я – на другой… На мои глаза наворачиваются слезы от мысли – а вернусь ли я туда когда-нибудь?..

Из слов моих сопровождающих, я поняла, что мой суд был назначен аж на два часа дня, и туда привезли всех… кроме меня. Меня – забыли… Что ж, такое бывает. И не так уж и редко, как выяснилось. Когда необходимо доставить более чем одного заключенного, да и еще из разных СИЗО, «служба доставки» иногда дает сбой. Человека могут забыть привезти на суд. И если это обычное судебное заседание, оно, как правило, переносится на другой день. Но если это суд по мере пресечения, то тут никак! Никакое происшествие, никакое событие не может отменить суд по мере пресечения. Причем человек должен быть лично доставлен в зал! Во что бы то ни стало! Таков закон. А если его не будет на суде лично, то и стражу ему продлить невозможно. И если к этому моменту срок его стражи заканчивается, то его придется выпустить на свободу… Поэтому суды по мере пресечения работают до «последнего посетителя»: иногда и после полуночи, и в выходные. Чтобы людей могли спокойно привозить и арестовывать.

Мои конвоиры недовольны – кто-то из них прохлопал мою доставку. И теперь они мрачно рассуждают: «Суд закончится после восьми, значит – пока вернемся обратно в «Печатники», встрянем в самую очередь, и эта история надолго!» «А могли бы уже ехать сейчас назад!» – злобно добавляет «старшой» Николай…

И я понимаю, что мой адвокат, получается, ждет меня уже более пяти часов. Да и все мои друзья, которые должны были прийти на заседание, тоже все эти часы торчат в суде.

А еще меня окончательно прибивает то, как уверенно конвоиры планируют мою обратную доставку в изолятор. И ничуть в этом не сомневаются! Как будто это дело уже заранее решено, а постановление – напечатано и подписано.

Но дело и правда было решено… Когда меня привели в зал Тверского суда, там был только Марк с помощниками, но моих друзей и близких уже не было. Меня завели в клетку. Марк успел шепнуть, что все ждали меня до шести вечера – а дальше в суде посетителям находиться нельзя, и поэтому им пришлось уйти…

Суд прошел минут за десять. Основное время заняло красноречивое выступление Марка. Прокурор же сказал только стандартное: «Ходатайство о продлении ареста поддерживаю…» – и судья удалился в совещательную комнату.

Через минуту судья вышел уже с постановлением о продлении ареста, которое, видимо, было распечатано еще днем, когда он «продлевал» остальных фигурантов дела. Прочел вслух с пулеметной скоростью – и… все. Меня снова арестовали на месяц!

Вопреки мрачным прогнозам конвоиров мы вернулись в «Печатники» задолго до отбоя. Когда я вошла в камеру, Тамара сказала:

– Продлили все-таки… На сколько?

– На месяц…

– А… Ну это у всех так. Потом продлят сразу на три месяца… Подельников видела?

– Нет… Я была одна.

– Ну это у многих так… Потом будут возить уже с подельниками…

И Тамара во всем оказалась права.

На следующий суд по мере пресечения – через месяц – меня «заказали» уже с утра. Было почти лето, жарко, поэтому я не взяла верхнюю одежду, а только пакет с шоколадкой и литровым «Мажителем». Девчонки подсказали: «Все равно это на целый день, так что бери с собой что-то пожевать…»

Меня погрузили в задний отсек маршруточного автозака, мы постояли какое-то время в очереди на выезд, а когда выехали и помчались по шоссе, я решила, что в суде мы окажемся минимум через час. И давай пить свой «Мажитель». От волнения я никак не могла остановиться и все отхлебывала и отхлебывала из коробки. Пока вдруг не поняла, что выпила… почти весь литр напитка. И очень скоро об этом пожалела. Да еще как!

Несмотря на мигалки, мы успели встрять в солидные пробки и хорошенько в них постоять. И вскоре я почувствовала, что неплохо бы мне попасть в туалет…

Через два часа мы затормозили, «старшой» вышел, а потом вернулся, злобно матерясь: «Ну все, пиздец! Встряли! Перед нами восемь машин!» Остальные тоже разразились руганью, и я поняла, что происходит что-то не то…

– Извините, а мы у суда, да?

– Нет! Мы на «Бутырке»… За подельниками твоими приехали…

– А когда приедем в суд?

– Когда, когда… Дай бог, через часа два…

Ого, подумала я. Я не вытерплю! Да я уже – лопаюсь! Нет, тут не до церемоний, нужно проситься в туалет немедленно!

– Извините, мне надо в туалет. Пожалуйста!

– Да ты что? Куда мы тебя поведем? Мы в городе сейчас! Терпи до суда…

– Я не могу… Если бы могла, то не просила бы, поверьте.

– Ну не знаю… Может, когда заедем вовнутрь… За ворота… Попробуем что-то придумать.

На «Бутырку» мы заехали только через… часа три. И я хорошо запомнила каждую минуту этого стояния перед воротами. Это была поистине пытка. Настоящая физическая пытка, только опосредованная.

В этом дремучем автозаке не было кондиционера, и когда машина вставала – воздух прогревался до каления. Было очень душно, несмотря на распахнутые окна. И все конвоиры очень скоро повыпрыгивали из салона на улицу – походить-поразмяться, поболтать с коллегами из других машин. Они милосердно открыли дверь в мой отсек и даже дверь автозака, чтобы я совсем не задохнулась.

Но проблема с туалетом полностью затмевала всю эту жару и духоту… Я старалась максимально расслабиться, почти не дышать, не шевелиться… И хотя мой мочевой пузырь раздулся до небывалых для меня размеров, и я все думала: «Еще чуть-чуть и все прорвется наружу…» – но я выдержала. В общем, возможности человеческого организма нами и впрямь недооцениваются…

Когда подошла очередь нашего автозака, и мы подъехали было к шлюзу, перед нами вдруг возникла огромная фсиновская фура, требуя пропустить ее «по зеленке». Мы дали задний ход, и я даже застонала от разочарования. Водитель посмотрел на меня сочувственно: «Все понимаю, но сама видишь, что происходит…» Они действительно ничего не могли поделать. В городе выпустить меня из автозака было невозможно. Да и куда идти? «Бутырка» находится в самом центре Москвы, вокруг нее – жилые дома, дворы, детские площадки – и все это заполнено обычными гражданами…

Наконец, мы въехали в шлюзовой отсек. И, несмотря на пограничное состояние, в котором я находилась, мне очень хорошо запомнилось представшее передо мной зрелище.

Так же, как в «Печатниках», все мои конвоиры и водитель покинули автозак, и я осталась в нем одна. Резко пахну́ло псиной. Почти вплотную к дверям стояло сооружение наподобие металлических строительных лесов, выкрашенных красной краской. В нижнем ярусе находились клетки с овчарками, которые заливисто лаяли. Всего собак было около десяти.

По боковой лесенке данной конструкции поднялся сотрудник «Бутырки» – проверить крышу автозака. А в салон вошла девушка с фонарем. Рукава ее рубашки были закатаны по локоть, и оба ее мускулистых предплечья были покрыты сплошными цветными татуировками. Выбритые виски, длинная лихая челка на один глаз – выглядела она очень живописно.

Наконец, досмотр позади, мы подъезжаем к дверям бутырской «сборки». И тут выясняется, что моих подельников даже еще не «заказали».

Николай яростно матерится:

– Опять, мать ее, забыла позвонить!

– Кто? Дарина?

– Ну а кто ж!..

– Ну наша мадамка в своем стиле…

И конвоиры издевательски смеются. А я понимаю, что, получается, пока моих подельников «закажут», приведут на «сборку», выведут к автозаку, может пройти куча времени. И снова напоминаю про туалет. «Старшой» чешет голову:

– А до суда ты не дотерпишь? Тут рядом же…

– Нет! Нет! Вы что? Вы же обещали! Я сейчас разорвусь!

– Ну ладно, Санек, своди. Все равно еще час тут проторчим…

Ничего себе, думаю: «Они что, если бы не задержка с доставкой, не повели бы меня в туалет? О-о-о!» И, скорее всего, так и было бы!.. Хотя потом я узнала от опытных сидельцев, что по закону конвой обязан предоставлять заключенному возможность посещать туалет каждые три часа. И если они этого не делают, нужно спрашивать номер значка конвоира и грозить жалобами. Но тогда я этого не знала и взывала исключительно к их человечности. Пыталась пробудить жалость. И они сжалились!

Санек пристегнул меня к своему наручнику и повел к дверям местной «сборки». Архитектура «Бутырки» красноречиво вопила о своей древности… Красная деревянная дверь была очень высокой, метров семь, арочного типа. И на итальянский манер в ней была прорублена другая дверь – уже человеческих размеров. В нее-то мы и вошли.

Оказались в огромном холле с высоченными округлыми потолками. Прошли через рамку. Конвоир меня отстегнул, и я наконец попала в туалет. Это был просто восхитительный момент! Момент величайшего облегчения! Вот уж точно, чтобы заставить человека почувствовать себя по-настоящему счастливым, нужно дать ему хорошенько помучиться, а потом вернуть все как было. Этого будет достаточно!

Назад я шла, паря словно на крыльях. Даже этот Санек повеселел, глядя на блаженное выражение моего лица. Мы шли не спеша, и я смогла оглядеться. «Бутырка» отличалась от «Печатников» не только старинной архитектурой. Здесь здание тюрьмы стояло посередине двора, а сам двор был огорожен высокой стеной. Причем двойной, и внутренняя стена была сетчатой. Между стенами шла узкая «полоса отчуждения», и я увидела, как за сеткой ходят вооруженные охранники с собаками…

Где-то через час привели моих подельников. Меня же при этом посадили в «стакан». Потому что я была одна, а их – трое. Им и достался большой отсек.

…В летний сезон в тесном железном «стакане» автозака катастрофически не хватает кислорода. И хотя на дворе солнечно, в «стакане» – темно, словно в гробу. И только через круглый глазок на двери пробивается солнечный луч. И проявляется на противоположной стенке в виде ярких цветных кружков стробоскопа. Я сижу, едва дыша, прислонив голову к стене, не сводя глаз с этих пляшущих пятен. Голова кружится, сознание ускользает, перед глазами начинают скакать уже не только эти стробоскопические шары, а пятна и мушки, сопровождающие обычно сильную усталость или физическое напряжение. Или же это какие-то другие пятна, идущие из моей головы. А может и из сознания – то ли пятна, то ли образы…

В остатках моего сознания появляется мысль, что я сейчас отключусь. По-настоящему так. А потом, возможно, и совсем отключусь. Навсегда. Задохнусь в этом металлическом футляре окончательно нафиг. Умру. И никто даже глазом не моргнет в этой машине. Ну подумаешь – очередная заключенная! Кому какое дело! И в этом безвоздушном мраке я ощущаю себя такой одинокой, никому не нужной, всеми забытой, брошенной на произвол судьбы, на погибель… В этот момент – нет рядом никого и ничего! Только темнота и одиночество! И я вдруг начинаю страстно молить про себя: «Господи! Будь со мной!.. Ты мне так нужен!.. Не покидай меня!..» И вдруг чувствую словно бы чье-то едва уловимое дыхание ли, присутствие ли – не знаю. Ощущаю что-то необъяснимое… И мне становится полегче. А вслед за этим приходит спасительная мысль, что скоро я увижу Марка – и уже точно не буду чувствовать себя такой брошенной…

Но когда мы подъехали к Тверскому суду, оказалось, что нам снова нужно ждать, там снова очередь. Перед нами должно пройти еще несколько процессов… В итоге суд состоялся только около восьми вечера. И в зале заседания кроме участников процесса снова никого не было…

Меня завели в клетку – вместе с моими подельниками, и мне стало дико некомфортно. Прям не по себе! Ведь теперь я и правда была словно бы одна из них. «Но я не одна из них!» – хотелось мне закричать…

До этого момента я была знакома только с одним из них – Виталиком. Двоих других я видела впервые. Это были отец и сын Полянкины. Очень похожие друг на друга невысокого роста мужички. Только один молодой – лет двадцати пяти, а другой старше – лет пятидесяти. Виталик тихо о чем-то с ними переговаривался, почти не обращая внимания на процесс. И все они делали вид, что меня в этой клетке вообще нет. Как бы не замечали…

Когда судья зачитывал постановление о продлении ареста – теперь уже на три месяца, как Тамара и предсказывала, – я упала духом ниже некуда: «Ну все… Это конец… Три месяца! Это так долго! Я не выдержу! Это невозможно выдержать!»

Марк сказал, что он обязательно подаст апелляцию, но, скорее всего, меня оставят под стражей до конца лета. И что он не сможет приходить в «Печатники». Типа в этом нет смысла. Я обреченно кивнула. У меня просто не было больше сил, чтобы продолжать страдать. Я слишком устала за этот бесконечный мучительный день. Мои эмоции закончились…

И вот мы выходим из здания суда на вечернюю улицу. И у самого порога я вдруг вижу Арчи, Андрея, Машу и всех остальных моих друзей – человек двадцать, не меньше. Они так близко! И начинают махать руками и кричать:

– Люда! Держись! Мы с тобой! Борись! Мы тоже делаем все возможное! Все получится! Мы тебя любим!

Конвоиры убыстряют шаг, а мои ребята бегут рядом и все кричат слова поддержки…

У меня, едва я их увидела, буквально перехватило дыхание! И ком подкатил к горлу: я не могла произнести ни слова. И только когда меня заталкивали в «стакан» автозака, я вдруг разревелась – прямо во весь голос. И в этом рыдании было все: и пережитые физические страдания, и разочарование от продления ареста, и отчаяние от того, что я останусь в изоляторе в полном одиночестве до конца лета… Но была и… радость. Невероятная радость и счастье – от того, что мои близкие и друзья меня не забыли! Они тут! Они ждали меня весь этот проклятый день – и дождались, зная, как мне необходимо увидеть любящие лица! Это был какой-то, блин, катарсис! И столь поразительный клубок эмоций, который я испытывала, пожалуй, первый раз в жизни!..

Долго еще перед моими глазами стояла эта картинка: мои друзья, машущие мне и кричащие слова поддержки…

В «Печатники» мы вернулись около полуночи, так как на обратном пути снова заезжали на «Бутырку» с ее огромными очередями, а потом стояли в не меньшей очереди у «шестерки»…

Когда я вошла в камеру, девчонки уже спали. Одна Тамара подняла голову с подушки и разочарованно пробормотала:

– Вернулась? А мы уж стали думать, что ты дома…

Я горько улыбнулась в ответ… Я уже понимала, что Тамара почти не шутит. Ведь всякий раз, когда кого-то увозили на «продленку», его соседи в глубине душе хоть немного, но надеялись, что этот человек больше не вернется… Что его отпустят. Как бы неприязненно или даже враждебно заключенный ни относился бы к своему сокамернику – он искренне желал ему свободы. И горячо радовался, если вчерашний враг – освобождался! Такой вот парадокс…

Мои визитеры

На следующий день после «продленки» началось мое первое тюремное лето… Серое, тягучее, беспросветное лето, где каждый следующий день был похож на предыдущий. И разбавили его лишь несколько небольших событий.

В конце июня в корму камеры заглянул дежур: «Постройтесь!» Впоследствии я поняла, что так всегда говорили перед тем, как в камеру должны прийти посетители.

Обычно в камеру, кроме сотрудников, проводящих утреннюю проверку или обыск, никто не заходил. Но время от времени были и нерядовые визитеры. В первый раз я таковых увидела на Пасху – пришел батюшка со своей свитой. А в этот день пришли члены ОНК.

Они пришли так быстро, что ни я, ни де Гармо не успели убрать свои матрацы с пола, и правозащитницам, а также сопровождающим их сотрудникам пришлось перешагивать через мой матрац, лежащий у самой двери. В камере стало яблоку негде упасть. Правозащитницы – Анна Каретникова, высокая, очень худая женщина, с волосами соломенного цвета, и Зоя Светова, темненькая, с очень приветливым лицом. Обеим за сорок. Они как-то очень скорбно оглядели нашу крошечную камеру, матрацы на полу, кучи вещей, вылезающих изо всех углов. Зоя сказала:

– Добрый всем день… А кто из вас Вебер Людмила?

При звуке своего имени я вздрогнула и выступила вперед:

– Это я…

– Людмила, здравствуйте! Мы пришли к вам, от ваших друзей… Узнать, как вы тут живете? Все ли в порядке? Есть ли жалобы на содержание? Нужно ли чего?

В голове моей вихрем закрутились сразу сотни жалоб на все вокруг. Да что тут говорить – все и так было очевидно!.. Но глядя на напряженные лица оперативников, которые внимательно на меня смотрели, я интуитивно поняла, что жаловаться на условия содержания не следует… У одного сотрудника работал видеорегистратор, а другой держал в руках планшет и записывал каждое услышанное слово.

Я сказала:

– Передайте, что у меня все в порядке. Условия нормальные…

– А где ваше спальное место?

– Вот оно, – я указала на свой матрац.

– На полу? Вы спите на полу?!

– Нет, на ночь заносим раскладушки…

– Ясно… Но тут… тесновато.

– Да, но мы привыкли.

– И душно очень… Проветриваете?

– Конечно, проветриваем. И гулять ходим каждый день.

– Ну хорошо… До свидания, Людмила… Держитесь тут, мы все делаем, чтобы вам помочь…

Потом я поняла, что вела себя совершенно правильно. Тамара мне объяснила, что в СИЗО немыслимо высказывать жалобы посторонним без согласования с самими сотрудниками. И при дальнейших визитах ОНК – особенно часто они приходили в большие камеры – я убедилась, что именно так все и заведено.

Обычно перед визитом ОНК в камеру заходит оперативник, и предупреждает: «Никаких жалоб», «Можете жаловаться по медицинским вопросам…», «Можно спросить про работу магазина…» Почти всегда разрешалось просить помощи в рамках своего уголовного дела. Но самое лучшее было помалкивать, потому что чем быстрее «онкашники» покидали камеру, тем сотрудники СИЗО были счастливее…

«Ну и ну! – воскликнула Тамара, когда визитеры нас покинули. – В первый раз ОНК пришли на спецблок. Из-за тебя! Удивляюсь, как их вообще сюда пустили… Наверное, с боем прорывались!» В тоне ее слышалось уважение. Мой статус в ее глазах явно подрос… Я же была невероятно рада, что мои друзья нашли такой изумительный способ донести свой привет в это жуткое подземелье…

Дальше Зоя и Анна еще несколько раз приходили ко мне на спецблок, передавали приветы от друзей, сообщения от Марка, с которым вовсю начали общаться на воле… Однажды они пришли во время нашей прогулки, и их отвели прямо в карцерный отсек. Меня же спустили с крыши, и мы пообщались, стоя в темном предбаннике карцера, прямо перед дверями камер… Причем более уже свободно – сотрудник, сопровождающий правозащитниц, вышел, оставив нас наедине. Но я уже давно махнула рукой на условия содержания – ни один «онкашник» их не изменит, поэтому мы говорили только по моему уголовному делу…

Выяснилось заодно, что Зоя узнала обо мне от моей однокурсницы по ВГИКу – Нелли Муминовой, которая в свою очередь уже нахлебалась по горло от нашей судебно-правовой системы. Ее муж Саша Егай, бывший сотрудник МЕНАТЕПа Ходорковского[11]11
  Внесен Минюстом в реестр иностранных агентов.


[Закрыть], был несправедливо обвинен по экономической статье, полтора года отсидел на «Бутырке» и только чудом отделался таким «смешным сроком». А Нелли поневоле пришлось окунуться в этот мир судов, СИЗО, свиданий, передач. Изучить его вдоль и поперек. И она знала, что немаловажным фактором в таких делах является поддержка правозащитников. Поэтому и прислала ко мне Зою Светову.

Дальше я встречала Зою не очень часто, а вот Анна Каретникова бывала на «шестерке» регулярно. Особенно на общем корпусе. Туда она, конечно, приходила не ко мне лично, а ко всем страждущим…

Она входила в камеру, нагруженная тяжелыми ашановскими сумками, забитыми документами. Присаживалась на чье-нибудь спальное место, и к ней выстраивалась очередь из тех, кому требовалась какая-то помощь. По медицине или в делах… И Анна все подробно записывала в толстую тетрадь…

Худенькая, немного взъерошенная, в роговых очках, пахнущая свежим воздухом и парфюмом, она – вольный человек, добровольно пришедший в тюрьму, словно приносила с собой частичку свободы. Женщины болтали, что Анна сама когда-то сидела. Только так они могли объяснить ее подвижничество: «Какой нормальный будет ходить к заключенным просто так?»

А с Зоей я встретилась уже после освобождения и еще раз горячо поблагодарила ее за помощь и поддержку. И это был прекрасный разговор за чашечкой чая… И было нечто фантастичное в том, чтобы увидеть человека, с которым ты познакомился в тюрьме, уже на воле, в уютном кабинете, за красивым столом…

В июле ко мне пришел Арчи, наконец добившись от моих следаков разрешения на свидание. И вот я живьем оказалась словно в сцене фильма, когда по одну сторону стекла сидит заключенный, а по другую – тот, кто пришел на свидание…

У входа в помещение для свиданий стояло нечто подобное будке охранника – для надзирающего сотрудника. Само помещение представляло собой большую вытянутую комнату, разделенную пополам десятью застекленными боксами. Заключенные помещались каждый в свой отдельный бокс и запирались снаружи на замок. В каждом боксе стояли маленький стол, сплошь исписанный и исцарапанный, и приваренная к полу табуретка. На столе – стационарный телефонный аппарат. На «вольной» половине комнаты также тянулись столешницы – с телефонами на них. Но боксов не было – только небольшие стеклянные перегородки, разделяющие посетителей.

Обычно сначала приводили заключенных, запирали по боксам, и только после этого заходили посетители, часто – не сразу. Их же тоже требовалось досмотреть, проверить паспорта, изъять мобильные телефоны и другую технику… Когда запускали посетителей, каждый шел к своему человеку, садился напротив и снимал телефонную трубку. И только после этого заключенный мог поднять уже свою трубку. Свидание начиналось…

В трубке все время трещало и фонило. Абсолютно не скрывалось, что разговоры прослушивались. Но не особо ретиво – кому нужно слушать эти тысячи бытовых по большому счету бесед – о родных, домашних делах, продуктах и здоровье?.. Прослушка велась, скорее, для проформы…

Но береженого бог бережет, и поэтому если требовалось обсудить что-то, о чем лучше никому не слышать, то нужно было взять лист бумаги (на свидание все приносили бумаги и ручки) и написать то, что требуется. Потом – приложить к стеклу, и собеседник все это спокойно читал. И писал ответ уже на своей бумаге.

Телефонные аппараты были такими древними и раздолбанными, что частенько просто переставали работать. И тогда приходилось ждать прихода хозника-ремонтника. А свидание прерывалось.

По правилам на свидание отводился ровно час. Но бывало так, что давали поговорить и два часа, и даже больше… Все зависело от сотрудников на посту и от их занятости. Если они были завалены разными другими поручениями, то тогда разрешали пообщаться и подольше…

То наше первое свидание стало для меня огромным потрясением. Арчи показался мне очень худеньким, бледным, испуганным. Совсем ребенком… И мое сердце просто кровью обливалось, когда я размышляла, а каково же ему – переносить весь этот кошмар?..

Потом мы не раз обсуждали с сокамерницами, кому же в итоге тяжелее проходить тюремные испытания: нам, сидящим в изоляции, или нашим близким, которые нас любят, переживают за нас? Они ведь не знают, как нам тут живется, и воображают всякое. А у страха глаза велики, и, начитавшись о тюремных кошмарах в интернете, можно потерять последний покой! Наверное, тяжело и тем, и тем… Просто по-разному. И одинаково тяжело для обеих сторон – жить с чувством полного бессилия перед тяжелым катком судебно-правовой машины, остановить который невозможно никому и ничему…

Арчи, немного помявшись, наконец сообщил мне, что мой любимый персидский кот Боно, которого я назвала в честь солиста U2, умер через несколько месяцев после моего ареста. Он жил у меня пятнадцать лет… Я ухаживала за ним каждый день – кормила, расчесывала, гладила. Всякий раз, когда я возвращалась домой, он встречал меня нежным мяуканьем. Здоровался так… Боно реально понимал человеческую речь: «Нельзя!», «Боно хороший…», «Иди сюда…» Да он сам был почти человечком!.. И вот – его хозяйка вдруг исчезает. Кот начинает тосковать и … умирает.

Это известие стало для меня раной, которая не заживет уже никогда… Услышав про Боно, я поспешно отогнала его образ подальше, так как чувствовала, что иначе разревусь и уже не смогу остановиться. А ведь свидание скоро закончится! Я с трудом, но продолжила разговор… Так потихоньку я училась переключать свои эмоции и внимание с того, что не нужно, на то, что нужно. Буквально в ручном режиме…

Как-то раз, в начале августа, дежур велел мне собираться на выход с документами. Это означало, что меня поведут на «следку». Я удивилась и обрадовалась – значит, Марк все-таки нашел время и решил навестить меня внеурочно! Я спешно собрала накопившиеся рисунки, спрятала в уже достаточно толстую собственную папочку, в один из файликов между документами, и буквально на крыльях помчалась на «следку». Дежур аж окликнул: «Погоди, куда так бежишь!»

На входе мне назвали номер кабинета, где меня ожидают. Я, улыбаясь, распахнула дверь и увидела там… следователя Ливанова, сидящего за столом.

– Здравствуйте, Людмила Владимировна!

– Здравствуйте, а где мой адвокат?

– Пока не пришел… Мы его оповестили… Но он что-то опаздывает, а может, и вообще не придет… Так что давайте без него…

– Что без него?

– Я пришел, чтобы предъявить вам новое обвинение… Вот, ознакомьтесь… Подпишите! – и достает из своей папки кипу листов.

Тут мне вспомнились слова Тамары, которые она повторяла неоднократно, описывая различные ситуации допросов и других следственных действий: «Никогда ничего нельзя говорить и подписывать без своего адвоката… Следак вообще может принести диктофон и начать тебя записывать, а ты и не узнаешь…»

Ну, думаю, ладно… Достаю листочек и пишу: «Я не буду ничего больше говорить, не буду ничего подписывать без своего адвоката…» Ливанов, и без того гиперрумяный, багровеет и сует мне бумаги чуть ли не в руки:

– Ну вы хотя бы прочитайте, а подпишете уже с вашим адвокатом!

Я демонстративно скрещиваю руки на груди и отворачиваюсь. Боковым зрением вижу, что Ливанов листает передо мной страницы. То есть, он что, так вот меня ознакамливает с документами?

И тут на меня что-то находит, и буквально какая-то сила срывает меня с места. Я встаю, подхожу к двери и выглядываю в коридор. Мимо как раз идет сотрудница «следки».

– Извините, тут пришел следователь, но нет моего адвоката. Я с ним разговаривать не буду. Вы не могли бы меня отвести обратно? – спрашиваю.

Я сама себя не узнаю. Я никогда не сопротивлялась людям в погонах. Всегда делала то, что они говорили. Надо расписаться – расписываюсь. Нарушают – не нарушают – меня это не заботило… А тут – не знаю… То ли меня вывело из состояния непротивления то, что я ожидала увидеть Марка, но не увидела и не передала ему рисунки. То ли подействовало действительно вопиющее нарушение моих прав, от которых и так остались одни обломки… Но что-то во мне взыграло…

За моей спиной появляется Ливанов. Сотрудница смотрит на него вопросительно. Он злой и красный.

– Ладно, – говорит, – мы закончили…

Через неделю меня снова вызвали на «следку». Я догадывалась, что скорее всего это снова Ливанов, и молила, чтобы на этот раз пришел и Марк.

И действительно, в кабинете меня ждали Марк и Ливанов. Я облегченно выдохнула. Марк попросил дать нам поговорить минуту наедине. Ливанов вышел… Марк сказал, что у него, к сожалению, очень мало времени – оказывается, они ждали меня уже больше часа, и ему уже нужно бежать! «Но ты ни о чем не беспокойся! Я прочитал все бумаги, сейчас подпишешь, я за всем прослежу!»

Я быстренько передала ему рисунки и пересказала случившееся неделю назад. «Молодец! Ты все сделала правильно!» – успокоил меня Марк.

Но когда я прочитала новую версию обвинения, спокойствие меня покинуло. И надолго. Там было написано, что меня обвиняют в организации убийства… двух лиц. И теперь уже не только Данилы, но и его жены – Нади!