Текст книги "Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…"

Начинаю жизнь на спецблоке

Утром в шесть часов зажегся свет, раздался стук в дверь, и дежур прокричал: «Подъем!» Я начала, было вставать, но Тамара сказала: «Можешь еще спать, но только убери одеяло. После подъема спать под одеялом запрещено…»

Я увидела, как все остальные стащили с себя казенные одеяла, накрылись куртками, халатами и легли спать дальше. Я сделала то же самое, накрывшись пуховиком. «Что за странное правило? Где логика?» – крутилось в моей голове, и я снова потихоньку задремала.

Это правило, «убирать одеяло после подъема», надолго стало для меня рутинным раздражителем, впрочем, как и для всех остальных. Если человек не убирал в шесть утра одеяло, дежур начинал ругаться и мог даже ворваться в камеру и содрать одеяло со спящего. И, конечно же, зафиксировать это нарушение на бумаге. А все нарушения в деле заключенного имели некие последствия. Как минимум человек шел дальше уже под грифом «нарушитель». И никто не разбирался, что он сделал: спал ли под одеялом или напал на другого заключенного с заточкой…

То, насколько это было серьезным нарушением, я убедилась спустя какое-то время, когда однажды Фатимке предъявили распечатанные фотографии, сделанные камерами наблюдения. С таймкодами. На которых было зафиксировано, как она спит под одеялом в неположенное время. Причем на одной из фоток был достаточно крупный план лица Фатимки, где были видны все ее веснушки и прыщики. Такое вот неустанное заботливое наблюдение… Фатимку заставили написать объяснительный документ на предмет того, с каким таким умыслом она совершила «данное нарушение». Почему спала после подъема под одеялом? Звучит маразматично, но пришлось писать…

И каждому приходилось приспосабливаться к правилу с одеялами в меру своей изобретательности. Кто-то предусмотрительно еще с вечера накрывался поверх одеяла куртками или халатами. Кто-то маскировал одеяло простыней. Кто-то вообще не пользовался одеялом. Я долгое время по утрам вставала, прилежно убирала одеяло и накрывалась пуховиком. Потом я придумала сшить вместе два огромных махровых полотенца, и эта конструкция полностью скрывала казеное одеяло, так что можно было не беспокоиться. Вставать в шесть утра и начать бодрствовать – по крайней мере, в этой камере – было невозможно. Так как все остальные еще спали, и любой шорох был бы помехой. И кроме того, как продолжать лежать на своем месте, ты технически ничего не мог поделать…

Примерно после семи утра в двери, прямо над моей головой, с лязгом распахнулась корма, и раздался голос хозки: «Завтрак! Каша, чай…» Тамара подняла голову: «Если будешь кашу, возьми себе. Мы не будем…» Остальные даже не пошевелились. Я вскочила с раскладушки. Взяла с полки желтую пластиковую тарелку, кружку, стараясь не шуметь, подала хозке. Поела кашу, довольно-таки сладкую, попила чай. И после еды меня вдруг охватила жуткая сонливость. Все вокруг спали, я тоже легла и снова заснула.

Проснулась от того, что Тамара трясла меня за плечо: «Вставай, готовься к проверке!» Уже работал телевизор, часы на экране показывали 8:45. Женщины бегали по камере, умываясь, одеваясь, застилая постели…

Я смотрела, что делает Фатимка со своей раскладушкой, и делала то же самое. Собрала постель и одеяло в аккуратную стопку. Матрац поставила к стене, а раскладушку сложила. Дальше прошло минут сорок, и у двери раздался крик дежурного: «Проверка!»

Дверь распахнулась. Тамара выключила телевизор, внимательно осмотрела камеру – все ли нормально? На время проверки дверцы всех тумбочек должны быть открыты, и камера должна быть в идеальном порядке. Постели должны быть заправлены по струнке, посуда и вещи должны стоять на своих местах, все лишнее должно быть убрано-спрятано подальше от глаз…

Все по очереди вышли из камеры. Фатимка взяла свою раскладушку и сказала мне: «Возьми свою!» Мы вышли с раскладушками в руках, и оставили их прислоненными к стене у двери – и так до вечера.

Потом всех нас всех по одной досмотрели, для чего нужно было встать лицом к стене, ноги – на ширине плеч, руки положить на стену. Дальше мы выстроились в шеренгу у стены напротив камеры.

Двое дежуро́в вошли в камеру, один из них – с большим деревянным молотком. Из камеры раздались удары молотка о всякие поверхности. Я только потом поняла суть данного действа, когда перечитала «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Он писал, что конвоиры в целях предотвращения побегов досматривали вагоны и камеры с заключенными, простукивая все подряд деревянными молотками. И, видимо, как сформировался регламент данной процедуры в те далекие годы, так и не менялся по сей день. Все так же искались пустоты в стенах и перепиленные решетки, и еще – различные «курки», то есть тайники с «запретами».

Пока шло простукивание камеры, остальные сотрудники из группы проверяющих – а их было человека четыре или пять – стояли в стороне. Потом один из них спросил:

– Дежурная?

– Дежурная Ниханова, в камере шесть человек, все хорошо, гулять идем! – бодро отрапортовала Фаина.

Слова «все хорошо, гулять идем» были неизменной речевкой, завершающей всякий утренний отчет заключенных о положении дел в камере. Дежурному по камере необходимо было доложить, сколько человек на данный момент находится в камере, и обязательно произнести, что «все хорошо» – даже если творился полный кошмар, и что «гулять идем» – даже если никто гулять не собирается или гулять попросту не выводят. Эти слова даже превратились в тюремный жаргонизм, обозначающий торжество показухи и лицемерия. И когда сиделец хотел подчеркнуть, что с ним поступили крайне несправедливо, но пришлось это «проглотить» и смириться, он мог добавить: «Так что все хорошо, гулять идем!» И все понимали, о чем идет речь…

Однако иногда проверяющие все же могли спросить: «Есть вопросы?» И тогда заключенный мог озвучить свою проблему. Но даже этот момент негласно регулировался. Причем очень строго. «Старички» объясняли «новичкам», о чем можно спрашивать сотрудников, а о чем – категорически нельзя. На что можно пожаловаться, а на что – нельзя. К примеру, разрешалось задавать «личные» вопросы: сколько денег осталось на счету, куда делась посылка, посланная родственниками месяца три назад, или где передача… Другое дело, что чаще всего спрашивать о таком было бесполезно, так как тебе отвечали: «Напишите заявление». А дальше – как сложится…

Очень многое зависело от того, в какой камере ты находился. Было ли что-то, что эта камера могла «потерять» – если начать сильно жаловаться и портить тем самым отношения с дежурами? В этой 120-й камере не было ни телефонов, ни каких-либо других запретных вещей. И даже на прогулки здесь были обязаны водить ежедневно, так как за всеми действиями сотрудников спецблока наблюдали со стороны – из головного офиса ФСИН. По многочисленным камерам видеонаблюдения. И поэтому, в принципе, можно было пожаловаться на достаточно многое, чтобы заставить сизошников работать как надо. Но спецблоковские обитатели старались особо не наглеть: от хороших отношений с дежурами зависело все же многое. Например, разрешат ли они после подъема поспать несколько часов, пусть и не под одеялами. Или насколько жестко они проведут плановый обыск. Перевернут ли всю камеру, распотрошат ли все сумки, или же просто «пройдут по верхам» – для вида пролистнув пару книг и заглянув в пару пакетов…

Поэтому девчонки волей-неволей приучались чутко следить за лицами и интонацией проверяющих. И улавливать, можно ли в данный момент озвучивать просьбу: «…Поточите пожалуйста нож… У нас кран течет… Сломался бачок… Можно ли посмотреть телевизор после отбоя…»

Если на проверке присутствовал кто-то из медперсонала, то опять же только после специального приглашения можно было озвучить свои проблемы со здоровьем. Но все-таки вопросы от заключенных были на проверке, скорее, исключением, чем правилом…

После проверки новоиспеченные соседки стали объяснять мне особенности сложившегося тут распорядка, начиная с уборки помещения и заканчивая написанием писем домой. Я вникала в этот новый, совершенно незнакомый мне уклад первые дней десять. Наблюдала за тем, что делают все остальные. Училась. Смиренно выслушивала замечания, нотации и выговоры, когда совершала промахи и ошибки. Но все было достаточно понятным, и в конце концов я как-то ко всему приспособилась…

Вот на целый день из камеры забирают раскладушку. И что же делать? Фатимка показывает мне, что можно взять матрац и постелить на пол – это не запрещено. Она свой матрац расстилает посередине камеры. Я кладу у двери, там, где ночью стояла моя раскладушка. Словно собачью подстилку. Для этого всем приходится убрать свою обувь, но выхода нет. Единственное место, где я могу находиться в течение дня физически, – это поверхность матраца. Так как все остальные поверхности в камере уже заняты остальными людьми.

И вся моя дальнейшая жизнь так и начала проистекать на этой «подстилке» у двери. Я оказалась «прибита» к ней, словно собака к будке. В двух основных командах: или «сидеть» или «лежать». Иногда только отходя к кухонному столу, в туалет или к раковине. И всеми своими остальными делами – а это было чтение, написание писем, рисование, занятие физкультурой – я также была вынуждена заниматься на этом матраце, у самой двери. Если кто-то заходил в камеру или выходил из нее, то он просто перешагивал через матрац, а порой – через мои части тела.

Помимо перечисленных личных занятий, были и «общественные». Раз примерно в пять дней – приходилось убирать камеру. То есть дежурить. Это делалось по очереди. Нужно было помыть пол и почистить туалет. При этом все остальные должны были терпеливо сидеть на своих местах и не мешать уборке. Мне дали несколько дней понаблюдать, как происходит уборка, и только потом допустили к этому важному делу. И поначалу я была поражена, насколько тщательно здесь подходят к уборке. Камеру чуть ли не вылизывали! Старые убитые поверхности деревянного пола, а также унитаз и раковина – все это бесконечно чистилось и надраивалось различными моющими средствами. Возможно, это делалось и оттого, что не было других занятий, которым можно было бы себя отдать. Но также и потому что все понимали: при таком ненормальном перенаселении антисанитария просто недопустима! И, прежде всего, в интересах самих же обитателей камеры поддерживать тут абсолютную чистоту.

Другим «любимым» занятием тюремных женщин стала стирка. Они договаривались между собой об очереди на стирку и занимались этим ежедневно, иногда с утра до вечера. В этой маленькой камере – раковина была одна для всех нужд, поэтому необходимо было вписать стирку между мытьем посуды, голов и всего остального.

В мой первый день соседки, объясняя мне про стирку, настояли, чтобы я сняла с себя всю одежду и постирала – вне очереди. Мне дали на смену спортивные штаны, футболку, даже новые трусы. Дали стиральный порошок и таз. Я не спорила, потому что чувствовала, как жутко воняет моя одежда – многодневным потом, грязью, металлом и еще чем-то мерзким… Также, «скинувшись», женщины собрали мне предметы гигиены – кто мыло, кто прокладки, кто шампунь…

Это было негласным актом поддержки для всякого попавшего в тюрьму внезапно. То есть без вещей. Но делалось это не из гуманности и сочувствия. Основа «оказания первой помощи» была сугубо практической. Всякого вновь прибывшего отмывали и переодевали из соображений безопасности. В первую очередь, чтобы предотвратить заражение – мало ли какую бактерию новичок мог с собой притащить? И из-за плотной скученности – никто не хотел 24 на 7 находиться рядом с воняющим немытым человеком, сидеть с ним за одним столом, соприкасаться с ним… Так что всех новоприбывших в изолятор заставляли мыться и менять одежду чуть ли не насильно…

Еда и тюрьма

Когда привезли сизошный обед, его опять никто кроме меня не стал брать. Я быстро поняла – почему. Здешний огромный двухкамерный холодильник был плотно забит продуктами: сырами, колбасами, молочными изделиями, фруктами, овощами. Всем, что разрешалось приносить в передачах. Полки кухонного шкафа также ломились от сыпучих сухих продуктов. Там горами были навалены сухари, хлопья, чипсы, «дошираки», крупы. Такое продуктовое изобилие в камере, как я потом поняла, было не совсем типичным для СИЗО. Просто именно у этих женщин были родственники, регулярно снабжавшие их продуктами. Да так интенсивно, что что-то даже портилось, срок годности истекал и это приходилось «срочно спасать».

В основном же женщин-заключенных поддерживали с воли мало и редко, и они были вынуждены питаться непритязательной тюремной пищей. А «вольные» продукты являлись строгой частной собственностью. Никто просто так ни с кем не делился. «На чужой каравай рот не развевай!» – положение вещей было именно таким. Тебя могли угостить чем-то, но ты должен был понимать, что за это обязательно придется расплачиваться: своими продуктами, услугами, общением или еще чем-то…

У меня долгое время не было своих продуктов, поэтому поначалу я брала все хозовские завтраки, обеды и ужины. Потом, несколько раз сильно отравившись супом, – меня жестоко рвало после него – я стала брать только кашу и рыбу. Когда мне становилось плохо уже и от этой еды, так как все готовилось на каком-то полупромышленном жире, я перестала брать и это… И питалась только чаем, сухарями и овсяным печеньем – это все, что мои растерявшиеся близкие додумались передавать мне поначалу.

За первые пару месяцев заключения я, в принципе, и до этого некрупная, похудела почти до сорока пяти килограммов… На фоне голода и стресса у меня пропали менструации и возобновились только через полгода… Впервые в жизни я испытала, что такое настоящий голод. Когда ты действительно хочешь есть, но тебе просто нечего. Мне постоянно снилась еда – всякая разная. И самый частый сон был о яичнице с беконом… В тюрьме ведь запрещены яйца, правда, я так и не поняла – почему? И то, что они полностью ушли из моего рациона – и это после ежедневных привычных трех яиц на завтрак – оказалось весьма болезненным…

Надо сказать, соседки довольно-таки хладнокровно наблюдали за моей продуктовой эпопеей. Если они спокойно могли выручить не только с предметами гигиены, но и другими вещами: конвертами, бумагой, карандашами, носками, майками, то, когда дело доходило до еды, эмпатия резко аннигилировалась.

Прошло много времени, прежде чем я поняла истинную суть данного явления. А она была очень проста. Ведь еда – это основа для жизни. Ты жив, пока ты ешь. И в нашем обществе еда более-менее доступна. И даже если ты совершенно нищий человек, то наскрести мелочь на батон – все же не проблема. В самом крайнем случае ты можешь пойти хоть на помойку у супермаркета, или, допустим, просто постучаться кому-то в дом – и тебе подадут кусок хлеба. Ты не умрешь с голоду! В Москве, если приспичит, ты можешь достать еду в любое время суток. И самое главное – это зависит от твоей воли.

В тюрьме все это невозможно. От тебя вообще не зависит, получишь ты еду или нет. И даже если у тебя есть замечательные родственники, которые приносят тебе передачи, то может случиться что угодно, и ты эту передачу не получишь. Если они не смогут, например, подъехать к изолятору в пять утра, чтобы занять очередь, или не смогут получить специальный талон… А еще передача может потеряться, ее могут забыть на складе. К примеру, однажды Тамаре не донесли вовремя сумку с ее передачей, и на следующий день она увидела, что половина продуктов изглодана крысами. То же самое касается тюремного магазина: доставка так же может не приезжать по полмесяца, он может вообще перестать работать – и другой альтернативы нет…

То есть ты вынужден все время запасаться продуктами на всякий непредвиденный случай, а в тюрьме такого ждешь в любой момент… И этот страх – когда ты не знаешь, что ты будешь есть завтра, будешь ли есть вообще – он застревает в тебе. А поскольку каждый арестованный переживал голодные дни – кто только в первые несколько суток, кто гораздо дольше – то дальше он уже жил с этим страхом голода, постоянно помня о нем… И поэтому в тюрьме отношение к еде более сакральное, чем в обычной жизни. Тут едят больше, едят чаще, едят всякий раз, когда выпадает возможность. В СИЗО большинство людей очень сильно набирают вес. И не только потому, что перестают двигаться. А потому что подсознательно стараются поесть наперед, «про запас». И все неизбежно вынуждены начать относиться к качелям «голод-обжирание» более стоически, более философски, что ли… В итоге заключенные могут спокойно наблюдать как кто-то объедается, тогда как у других нет ни крошки…

И мне тоже пришлось научиться жить в ситуации, когда у тебя нет еды и неизвестно, когда она будет… Это, конечно, страшно, но в итоге я поняла, что меня «это не убивает»… Такой тяжелый опыт несколько переформатировал мои давние базовые страхи. К примеру, страх «голодной старости», всякий раз возникавший у меня при виде старушки у кассы, едва наскребающей мелочь на половинку батона… Я всегда страшилась такого будущего для себя, но после тюрьмы эта фобия прошла…

Прогулка

После обеда в корму заглянул дежур и прокричал: «Собирайтесь на прогулку!»

Мне объяснили, что на прогулку можно ходить по желанию, но я решила пойти обязательно. Чтобы хоть недолго побыть вне тесной камерной коробочки. Не прошло и полдня, а меня уже накрыла клаустрофобия, и я была рада вырваться на воздух.

На прогулку собрались я, Тамара и Света. Нужно было полностью одеться и ждать, когда за тобой придут.

– А когда придут?

– Никто не знает. Это всегда по-разному – могут через минуту, а могут через час…

И действительно – этот момент был совершенно непредсказуемым. Ты мог сидеть в куртке и сапогах, ожидая прогулку, и час, и больше. Иногда проходило аж несколько часов – приходил дежур, распахивал дверь с криком: «Прогулка! Выходим!» И тогда, конечно, никто уже не выходил, потому что все уже давно разделись и занялись чем-то другим…

В тот первый раз нас вывели достаточно быстро. Построили в шеренгу, вывели из спецблока во внутренний двор СИЗО. Я впервые шла по нему днем.

…Тамара шепчет мне, чтобы я заложила руки за спину. Теперь наша цепочка – действительно походит на цепочку заключенных – со сцепленными за спиной руками… Мы идем по чистой заасфальтированной площади, мимо высоченной краснокирпичной овальной постройки, покрытой крышей. Напоминает большой овин, только выполненный в городском ключе. Тамара объяснила потом, что это – прогулочные дворики, где выгуливают обитателей «больших камер». А нас ведут дальше, к воротам. Перед воротами – небольшая дверь. Вернее, она обычного человеческого размера. Но рядом с великанскими въездными воротами кажется небольшой. Мы входим в эту дверь, оказываемся в очень темном тесном коридорчике. Пахнет сырой штукатуркой, и там очень душно. Когда включается свет, я вижу, что мы идем мимо трех камерных дверей. Уже распознаю их – по глазкам и кормовым отверстиям. Это камеры карцера. Мы поднимаемся по ступеням – таким крутым, что дежур разрешает убрать руки из-за спины и держаться за стену. Дальше мы оказываемся в небольшом цементном «холле», и перед нами снова три камерные двери – с глазками. Это и есть прогулочные дворики. Я не сразу понимаю, что мы уже на улице, так как над нами крыша, и неба не видно. Но это все же улица.

Дежур отпирает один из двориков, и оттуда выходят… парни. Да, как оказалось, в женском следственном изоляторе содержатся и мужчины. Так называемые «бээсники». Бывшие сотрудники разных органов: ОМОНовцы, ДПСники, пожарные и прочие. Содержатся и всякие статусные арестанты, которых надо «спрятать». И на 2016 год в СИЗО-6 было более двухсот заключенных-мужчин. То есть столько, что для них даже был создан отдельный спортзал – в одной из камер на первом этаже. Но потом постепенно их стали вывозить и раскидывать по другим московским СИЗО, и к 2018 году на «шестерке» осталось не более двадцати «мужиков»…

Они проходят мимо нас очень близко. И это настолько неожиданные ощущения здесь, в заключении… Мужские запахи, мускулистые тела, а главное – глаза, которые впиваются в тебя с такой жадностью, с таким вниманием, которого на воле не встретишь никогда! Глаза – лазеры, прожигающие тебя насквозь, старающиеся ощутить и впитать тебя всю – только через взгляд, и только за выпавшие внезапные секунды…

Они приветливо улыбаются:

– Привет, девчонки!

– Привет, привет!

– Как дела?

– Нормально!

Переговариваться с заключенными из других камер запрещено. Но поздороваться и спросить, как дела, в принципе, допускается.

Нас заводят во дворик, закрывают. Это прямоугольник площадью примерно 30 квадратных метров. Крашеные стены, у одной из стен – кривенькая скамейка. Очень неровный цементный пол, вместо потолка – сетка с решеткой. Над решеткой – крыша. Под крышей гуляет сильный ветер. Тамара поясняет, что это от того, что мы наверху, над воротами. А под нами – тот самый шлюзовой отсек, где проверяют автозаки…

Тамара взяла с собой молитвенник. И теперь она читает его в углу, про себя. Я и Света ходим туда и обратно… Потом Тамара заканчивает читать, откладывает молитвенник и начинает быстро наматывать круги. Я устремляюсь следом за нею…

Во время любой прогулки я старалась непрерывно двигаться, и неважно, какой она была длительности – полчаса, час или три часа. Однажды наша прогулка длилась часов пять, так как человек, который нас вывел, просто-напросто забыл про это. Он был начальником над спецблоковскими дежурами. Именно его звали Палыч. И поскольку следить за гуляющими не было его прямой обязанностью, то он и забыл про нас. И только в глубокой темноте спохватился, что людей нет на месте, и побежал ко дворикам. В камеру мы зашли почти перед отбоем. Мои соседки вопили, что будут писать жалобы! Ведь все это время нам не давали ни есть, ни пить, лишили туалета – а ведь это нарушения ПВР – Правил внутреннего распорядка! Но я, проведя эти часы на ногах и на свежем воздухе, была очень довольна.

Причем во время той памятной прогулки, спустя уже пару часов женщины начали выказывать нетерпение – когда же нас заберут? Потом уже и панику – нас что, вообще не заберут? Они стали и громко кричать, и барабанить в железную дверь. А потом даже написали на бумаге: «Нас забыли!» – и махали ею перед видеокамерой, установленной над дверью… Но все было бесполезно…

После того случая стало понятно, что ни одно видеонаблюдение за заключенными не ведется в нон-стоп режиме. И возникает такая же ситуация, как с «котом Шредингера». Ты никогда не знаешь, наблюдают за тобой в данный момент или нет. Сие неизвестно. Смирись и прими…

И эта полнейшая неопределенность касалась почти всех аспектов тюремной жизни. Ожидая какие-то текущие события, ты никогда не знаешь, произойдет ли оно наверняка. Когда оно произойдет? Чем оно закончится?.. Жизнь проходит под огромнейшим знаком вопроса. Куда тебя везут в автозаке на этот раз? Придет ли адвокат? Разрешат ли лекарства? Привезут ли продукты? Заберут ли что-то при обыске в камере? Будешь ли ты вообще завтра в этой камере? Проснешься ли ты наутро – ведь в камеру завели психически больную (людоедку, «вичевую», наркоманку, с туберкулезом и так далее)?..

Как сказал Экзюпери: «Пугает только неизвестность». И в тюрьме эту пытку неизвестностью использовали крайне эффективно. Всегда и везде. Когда людей вывозили или выводили, никогда не сообщалось, куда именно. Также заключенные не имели право иметь часы и знать время. И за решеткой каждый волей-неволей выучивался с точностью до минуты определять, сколько времени прошло с такого-то момента, и вообще – который сейчас час.

Но та первая прогулка длилась для меня вечность, хотя прошло не больше часа. Сначала оглушила пустота. Ведь люди неслучайно украшают пространство предметами, зеленью, декоративными элементами. Мы рождаемся и пребываем в некой культуре уюта, воспринимая как должное и мягкую мебель, и картины на стенах, и занавески… В тюремной же системе комфорт вытравлен напрочь! Голые стены и углы, только твердые поверхности: бетон, металл, штукатурка. Голые лампы без абажуров. Решетки вместо крыши. Решетки на окнах – иногда двойные, тройные. Нет ничего, за что может зацепиться глаз! И заключенные всячески воюют с этой убогой стерильностью. Как могут.

Здесь, во двориках, к примеру, разукрасили стены различными надписями. Лишь бы разбавить серость. Тут и тюремные клички, и номера камер, обозначаемых буквой «Х» – «хата», и статьи УК – уголовного кодекса, и полученные сроки. Различные изречения: от «АУЕ[2]2
  АУЕ – с 17 августа 2020 года признано движением экстремисткой направленности и запрещено на территории России.


[Закрыть] – арестантско-уркаганское единство», до «всем свободы золотой!» Предупреждения о том, некто – «мусорская сука». И даже целые «чаты»: «Привет, я из такой-то хаты, зовут Маня», «Маня, привет, какая у тебя статья?» – и так далее и тому подобное. Я все перечитывала эти надписи, пока ходила круг за кругом. Невольно выучив каждое слово, каждую закорючку. И ходить вдоль этих стен оказалось тем еще развлечением! Ты идешь по кругу и тебя начинает укачивать. А организм ох как нескоро адаптируется к этому бесконечному кружению…