Текст книги "Поэтический язык Марины Цветаевой"

5. Части речи

Отсутствие четких границ между частями речи в русском языке объясняется как разнообразием (а диахронически – изменчивостью) синтаксических функций слова, так и возможной множественностью его семантики. Вызывая исторические изменения и современные сдвиги, оно проявляется в омонимии – наследии древнего синкретизма (печь пироги и дровяная печь; лес сыр и костромской сыр; зло будет наказано; это письмо слишком зло и он зло посмотрел), в идиоматизации сочетаний и форм (исподлобья, шагом, нехотя), в процессах включения (столовая, заведующий), в транспозиции (в никуда, разница между «хотеть» и «мочь»), в совмещении частеречной семантики (играющий, играя, горелый, тысяча, всяко), в процессах межкатегориального словообразования (рисование, храбрость, вчерашний). Если обыденная речь и нормативные тексты обычно избегают двусмысленности в употреблении частей речи, то художественные тексты нередко ее актуализируют, помещая слово в пограничную ситуацию. В поэзии Цветаевой это проявляется особенно активно и наглядно, что касается как узуальной, так и окказиональной лексики. Нередко сама окказиональность вызывается именно морфолого-синтаксическим сдвигом. Из многочисленных фактов подобных преобразований рассмотрим явления, находящиеся в области пересечения существительного с прилагательным или причастием, глаголом, наречием и междометием.

Генетическая общность существительных и кратких прилагательных актуализируется не только аппозитивными сочетаниями типа жар-Корабь с архаической нерасчлененностью номинативной и атрибутивной функций, но и разными другими способами.

В трагедии «Федра» краткое прилагательное и определяемое им существительное обмениваются грамматическими свойствами:

 
Тучи сгоним, чаши сдвинем,
В славословье углубимся
Целомудренной богини
Нелюдимого любимца.
Нелюдима ее любимого –
Ипполита неуловимого
 

(III: 638).

Субстантивный окказионализм нелюдима контекстуально выводи́м из комбинации прилагательного в атрибутивной функции нелюдимого с существительным любимца. Слово нелюдима представляет собой свернутый универб (см.: Сахарный 1977: 28–30) в словообразовательном контексте, но универб этот семантически неполон: он не включает в себя значение корня -люб-, которое воплощается в определении любимого, контекстуально вторичном, но исторически первичном по отношению к существительному любимца. Контекстуальная перекрестная производность существительного и прилагательного создает своеобразный грамматический хиазм, вскрывающий историческую и системную взаимообращенность их производности.

В сочетаниях типа жар-Корабь, образованных по архаической модели жар-птица, синкретизм существительного и прилагательного определяется совмещением номинативной функции с атрибутивной. Такое совмещение возможно и при современном предикативном употреблении краткого прилагательного: Что же мне делать, слепцу и пасынку, / В мире, где каждый и отч и зряч… (II: 185). Поскольку именная часть сказуемого предполагает функциональное равенство прилагательного с существительным, генетическая общность этих частей речи находит опору в современном синтаксисе. Подобное явление наблюдается и в конструкциях с краткими прилагательными-обращениями:

 
А не видел ли, млад, – не вемо-што,
А не слышал ли, млад, – не знамо-што
‹…›
Ох, башковит-красовит,
Дальше – язык не велит!
 

(П.: 106).

Если в первых строках поэмы «Переулочки» слово млад – типичный народно-поэтический архаизм с непроизводной основой и неполногласием в ряду с другой архаической лексикой (не вемо) в фольклорной формуле сказочного зачина, то слова башковит-красовит с адъективным суффиксом являются приметой скорее просторечия, чем фольклорного языка (как и выражение не знамо-што). Перевес просторечной стилистики над фольклорной обнаруживает способность не только архаического, но и современного краткого прилагательного к выполнению номинативной функции.

Определение к субстантивному краткому прилагательному усиливает его номинативность: В обе возжи! Гей, мои рыжи! (П.: 111). Еще более отчетливо соединение номинативной и атрибутивной функций проявляется в подлежащем, выраженном кратким прилагательным или причастием: Мыком явствует глухонем (III: 666); Разъединил ли б зрящ Елену с Ахиллесом? (I: 236).

Собственно, именно позиция подлежащего и является главным условием субстантивации разных частей речи. Слово зрящ как причастие имеет помимо свойств существительного и прилагательного еще и свойства глагола. Ослабление глагольных характеристик (вида, залога, времени, управления), происходящее благодаря субстантивации, абстрагирует значение процессуальности от частных ее проявлений, а неполнота номинативного значения, определяемая сохранившейся глагольностью, абстрагирует значение действия от носителя действия. Таким образом, объективация грамматической семантики происходит одновременно в двух направлениях: в направлении существительного и в направлении глагола, а грамматическая семантика прилагательного соединяет эти две далекие друг от друга части речи.

В поэзии Цветаевой нередко встречается и прямое столкновение существительного с глаголом. Это проявляется, например, в омонимии существительного с инфинитивом, восходящей к их древнему синкретизму. В трагедии «Федра» старая кормилица-сводня так объясняет свое стремление сблизить Федру с Ипполитом:

 
Зубы выпали – слюнки убыли?
Неизбывная память, сухая грызть!
Хоть чужими зубами кусок угрызть!
Неизбывная память, пустая пасть!
Хоть чужими грудями к грудям припасть!
 

(С.: 481)[48]48
  В издании III (с. 684) опечатка: вместо сухая грызть повторно напечатано пустая пасть.


[Закрыть].

Окказиональное существительное грызть обнаруживает свои субстантивные свойства как в сочетании с прилагательным сухая, так и в параллелизме сочетаний сухая грызть и пустая пасть. Рифмующиеся с этими существительными глаголы угрызть и припасть явно указывают на глагольное происхождение обоих существительных. Лексическое значение слова грызть можно понимать двояко: ‘пища’ и ‘болезнь’. Первая интерпретация более прозрачна, вторая основана на однокоренных названиях телесных и душевных недугов – грыжа и сухота[49]49
  Слово грыжа в русском языке имело гораздо более широкое значение, чем современный медицинский термин. Грыжей называли многие болезни, и до сих пор в заговорах употребляются названия разнообразных «грыж»: паховая, пуповая, пятовая, становая, ручная, ножная, проходная, суставная, жильная, красная, белая, черная, синяя, зеленая, ветреная, ночная. Кроме слова грыжа в диалектах зафиксированы также слова грыза, грызь, грызть (СРГК). Словарь XI–XVII вв. приводит название грыжа в ряду слов, обозначающих душевные недуги: А сей мир имеет печаль, скорбь, грыжю, болезнь, плачь, страсть, недугъ, воздыхание, слезы (Ж. Андр. Юрод…. XVI в.). В том же словаре помещено и слово грызть в значении ‘болезнь’.


[Закрыть].

Инфинитив часто представляет собой свернутую пропозицию, и в разговорной речи происходит постоянная идентификация его с существительным: на купить у меня денег нет; – А вы кто? – А я посидеть у вас (Красильникова 1988). Омонимия существительного 3-го склонения с инфинитивом выявляет в художественном тексте общую для этих форм абстрагирующую потенцию: «Эмоционально-экспрессивные возможности инфинитива связаны прежде всего с потенциальной модальностью ‹…›, а также с внеличностью и вневременным характером этой глагольной формы. Инфинитив позволяет поэтам выразить сопричастность лирического героя всему человечеству» (Качаева 1975: 104). Кроме того, совпадение звукового облика существительного и глагола объединяет обозначение субстанции и движения, так как имя существительное – носитель языковой дискретности, а глагол – выразитель непрерывностей (Гинзбург 1982: 121). Это в большой степени относится не только к омонимии существительного с инфинитивом, но и к омонимии существительного с императивом, широко представленной в поэзии Цветаевой.

Зыбкость границы между существительным и глаголом в императиве, а также сравнительной степенью прилагательного или наречия в тех случаях, когда фонетически совпадают конечные элементы этих форм, становится основой глоссолалии – нарочито невнятной речи, функционально мотивированной в сцене заманивающего колдовства (поэма «Переулочки»):

 
Пояском через плечико
Хочет – клек:
Раю-райскою реченькой
Шелк потек.
 
 
А – ю–рай,
А – ю–рей,
Об – ми – рай,
Сне – го – вей
‹…›
Речка – зыбь,
Речка – рябь,
Рукой – рыбоньки
Не лапь…
 

(П.: 108–109).

Единственный узуальный глагол во второй строфе Об – ми – рай предстает, как и окказиональные слова этой строфы, иконическим: тире растягивает его, изображая заторможенное восприятие речи при гипнотическом обмирании. Глагольная форма распространяет свои грамматические свойства на слова соседних строк: фрагменты – рей и Сне – го – вей читаются прежде всего как императивы глаголов реять и *снеговеть. При этом реять относится к шелку, а *снеговеть – к состоянию обмирающего, застывающего героя. Но слово снеговей может интерпретироваться и как обстоятельство образа действия, т. е. как наречие в сравнительной степени, примыкающее к глаголу обмирай. В то же время такие общеязыковые формы сравнительной степени, как смелей, веселей, выполняющие императивную функцию в репликах побуждения или приказа, могут характеризовать не только само действие (ср.: иди смелей), но и носителя действия (ср.: будь смелей). В таком случае они могут быть компаративом либо наречия, либо прилагательного. Кроме того, слово снеговей может пониматься в этом тексте и как существительное, образованное по модели узуального суховей с заменой первого корня.

Если снеговей – название ветра, несущего снег, то строки Об – ми – рай, / Сне – го – вей могут читаться как заклинание этого ветра с обращением к нему, что вполне типично для заговора с его уподоблением действия, направленного на человека, действию, направленному на природную стихию. Рей является одновременно и значимым словом – императивом глагола, и слогом в звуковом комплексе А – ю–рей, структурно подобном комплексу А – ю–рай. Слово рай ‘желанный потусторонний мир’ меньше других в этой строфе похоже на глагол, но в ряду глаголов становится подобным или глаголу, или конечному слогу глагола[50]50
  В поэме «Царь-Девица» встречается компаратив снеговее, характеризующий душевное смятение, обмирание Царевича перед его первой встречей с Царь-Девицей: Снеговее скатерти, / Мертвец – весь сказ! / Вся-то кровь до капельки / К губам собралась (П.: 19).


[Закрыть].

Таким образом, в заговорной формуле, принадлежащей то ли героине-колдунье, то ли комментирующему события автору, слова являются одновременно и не словами, глаголы – не только глаголами, существительные – не только существительными. Такая текущая и колеблющаяся речь соответствует зрительному образу текущей и колеблющейся воды: Раю-райскою реченькой; Речка – рябь. Невнятица заговорной речи соотносится с немотой рыбоньки, в которую превращается героиня, а также и с немотой гипнотизируемого героя. Не исключено, что слова реченькой, речка в таком контексте обозначают не только водный поток, которому уподоблена ткань, но и речь: пристрастие Цветаевой к парономазии и псевдоэтимологизации вполне позволяет допустить семантическую двойственность и этих слов (ср.: реки моей речь), а также глагольный сдвиг в словах зыбь, рябь, рифмующихся с императивом не лапь.

Пример из поэмы «Переулочки» ясно показывает разницу между заумью футуризма в его крайних проявлениях (Д. Бурлюк, В. Крученых, отчасти В. Хлебников) и заумью Цветаевой. Тексты футуристов, как правило, не имеют контекстуальной и сюжетной мотивировки – их мотивация лежит в области психологии индивидуума или (что характерно для Хлебникова) в области истории языка, не вполне открытой читателю. У Цветаевой же находим мотивацию (помимо психологической и историко-языковой) сюжетную (сцена обольщения заговором), образную (образы изменчивой материи: занавес, река, метаморфозы колдуньи), контекстуальную (на уровне синтагматики каждая из предложенных интерпретаций находит опору в соседних словах и выражениях; на уровне парадигматики множественность толкований опирается на омонимию или многозначность слов и морфем). Если глоссолалии футуристов можно назвать текстами с неопределенно выраженной семантикой (см.: Лекомцева 1987), а иногда и с невыраженной, то глоссолалии Цветаевой являются текстами с определенно выраженной семантической множественностью.

Многозначность окказионального слова часто связана у Цветаевой с разнообразными возможностями словообразовательной мотивации. Полимотивация производного слова (типа лесник от лес или лесной; чернь от черный, чернить или чернеть) характерна для языка вообще, и при лингвистическом анализе словообразовательную модель часто определяют весьма условно. Естественно, что производное слово сохраняет в себе элемент грамматической семантики производящего. Так, в отглагольном существительном чернь (от чернить) сохраняется значение процессуальности или результативности, а в отадъективном чернь (от черный) – значение качества. Если для обычной речи эти различия, как правило, несущественны, то при образовании окказионализма в художественном тексте мотивационное значение слова выходит на первый план. Рассмотрим существительное рань в трагедии «Ариадна». Оно произносится, когда Тезей уступает Вакху свою любимую ради ее бессмертия. Слово рань может быть мотивировано прилагательным ранний (возможно, и наречием рано) и глаголом ранить (возможно, существительным рана). К нескольким производящим для одного производного слова добавляется омонимия корней, что вызывает трудности в содержательной интерпретации контекста:

Вакх

 
Час любовных помолвок
Был. – Отплытия час.
 

Тезей

 
Но в глазах ее – чаны
Слез в двусветную рань!
Я предателем встану!
 

Вакх

 
Да. Предателем – кань!
 

(III: 620).

Толкование рань ‘раннее утро’ основано на времени действия (отплытия час), а понимание рань ‘рана’ может быть вызвано положением слова в образном контексте (чаны / Слез в двусветную рань): речь идет о расставании влюбленных, которое ранит героиню, и глаза ее предстают ранами. Грамматическая транспозиция склонения рана → рань вполне возможна в поэзии Цветаевой (ср.: барская фигурь – П.: 169), но все-таки она менее вероятна, чем деаффиксация глагола ранить. Отсубстантивная модель привносит значение собирательности, отглагольная – помимо собирательности – динамику. Возможно, что на художественный образ, стоящий за словом рань, влияет и то, что глагол ранить является двувидовым. Двойственность видовой семантики аккумулируется в производном слове: душевная рана героини и внезапна (значение совершенного вида), и обрекает на долгую муку (значение несовершенного).

В разделе «Новое и старое» уже говорилось об устранении различий между существительным и наречием при обратном словообразовании или формообразовании (опрометь, ощупь, скользь, дребезги). Наряду с подобной этимологизирующей деадвербиализацией в поэзии Цветаевой широко отражен и противоположный процесс: адвербиализация падежных форм окказиональных существительных. Это дает полное представление о взаимообратимости существительного и наречия в русском языке. Их не только историческая, но и актуальная общность активно проявляется при образовании окказионализмов в творительном падеже. Приведем пример из «Поэмы Воздуха».

 
О, как воздух резок,
Резок, реже гребня
Песьего, для песьих
Курч. Счастливых засек –
Редью. Как сквозь про́сып
Первый (нам-то – зáсып!)
Бредопереездов
Редь, связать-неможность.
‹…›
О, как воздух гудок,
Гудок, гудче года
Нового! Порубок –
Гуд, дубов под корень.
‹…›
Соловьиных глоток
Гром – отсюда родом!
Рыдью, медью, гудью.
Вьюго-Богослова
Гудью – точно грудью
Певчей – небосвода
Нёбом, или лоном
Лиро-черепахи?
 

(П.: 312–313).

Ряд редью – рыдью – медью – гудью, включающий в себя отадъективные и отглагольные окказионализмы – существительные в тв. падеже – и узуальное слово медью с контекстуальным метонимическим значением ‘звук медных труб’, остается эллиптически открытым: дальнейший контекст не дает оснований для интерпретации этих форм как субстантивных или как наречных. Сюжет «Поэмы Воздуха» – о взлете самолета как победе человека над стихией слиянием с ней, о преодолении земного тяготения (поэма посвящена первому трансатлантическому перелету Линдберга в 1927 г.) – позволяет интерпретировать эти формы как наречия, обстоятельства образа действия двойной отнесенности: и к сопротивлению воздуха, и к самому полету.

Слияние самолета с преодолеваемой им стихией дано через звукопись, которая исходной квазимонимией редью – рыдью манифестирует превращение легкой субстанции (редь воздуха) в тяжелую (рыдью, медью, гудью самолета), а тяжелой – в легкую (самолет взлетает). Завершая ряд творительных падежей, квазиомонимия гудью – грудью сообщает и слову грудь не свойственный ему в общеупотребительном языке звукоподражательный характер (тема звукоподражания развивается прилагательным певчей). Новое звукоизобразительное свойство слова грудью делает это узуальное слово отчасти окказиональным, с таким же адвербиальным сдвигом, как и рыдью, гудью. Но адвербиализация его сразу же снимается согласованным прилагательным, следующим, однако, после паузы стихового переноса.

Балансируя на грани окказионального и узуального, звукоподражания и немотивированной номинации, существительного и наречия, слово Цветаевой семантически и грамматически воспроизводит свойства денотата: самолета, балансирующего между небом и землей, покачивающегося и вздрагивающего. Характерна также полимотивация окказионализма: реконструируемое исходное слово *гудь, не представленное в тексте начальной формой, поддерживается, а следовательно, и мотивируется разветвленным корневым гнездом гудок – гудче – гуд, словообразовательной моделью редь и парономазией гуд – года. Таким образом, слово, представленное одновременно и существительным, и наречием, обогащает свой фонетический, семантический и грамматический образ коннотациями, полученными в корневых, звуковых, парономастических и грамматических сближениях.

Большую группу окказионализмов на грани существительного в творительном падеже и наречия составляют отглагольные существительные мужского рода обратного способа словообразования (термин деаффиксация для этого случая неточен, так как многие из этих слов образуются сразу с окончанием тв. падежа, которое одновременно является и суффиксом наречия): взбегом, взрыдом, гором, граем, жигом, кидом, крадом, скоком, трясом, трёсом, хлёстом и др. Новообразования с разной степенью адвербиализации часто располагаются пространными цепочками однородных членов, и такая система повторов сама становится семантически значимой. Так, в поэме «Молодец» гости-искусители, заставив Барина нарушить запрет, исчезают торопом-шорохом-ворохом – мороком (П.: 167), их приход предваряется авторским предостережением:

 
(Сласти – шагом,
Страсти – рысью).
Барин, барин,
Вслух не мысли!
 
 
Вести – шаром,
Гости – шастом.
Барин, барин,
Вкось не хвастай!
 
 
Шаром-жаром –
Жигом-граем…
Барин, барин, барин, барин!..
 

(П.: 154–155).

В таких контекстах грамматическая диффузность в разной степени адвербиализованных форм является отражением ситуации. Речь идет о сомнительных личностях, людях-бесах, которые появляются крадучись, одновременно и обнаруживая, и скрывая свое присутствие, свои намерения. В строке Торопом-шорохом-ворохом – мороком! последнее слово является обобщением и объяснением суетливых движений гостей: оно дано не через соединяющий дефис, как предыдущие, а через разделяющее тире.

В тексте предостережения важную смыслообразующую роль выполняет типичная для Цветаевой внутрисловная омонимия, сопровождаемая мерцанием грамматической формы и двойственностью лексического статуса в слове шаром. Это слово – узуальное существительное в необычном переносном употреблении. Оно указывает на глобальность явления, его неотвратимость и нарастание (ср.: катится как снежный ком), а также на его опустошительный, деструктивный характер (ср.: шаром покати). Нетрадиционное отнесение предиката шаром к субъекту вести можно объяснить и фразеологическими связями семантически близкого слова круглый со значением безусловного, абсолютного характера явления (ср. сочетания: круглый сирота, круглый дурак, круглый отличник). Образ шара в этом случае представляет собой усиленный образ круга, указывая тем самым на интенсивность явления. Сочетание шаровая молния обозначает внезапное, стремительное и разрушительное явление, что тоже вполне могло повлиять на возникновение метафоры вести – шаром. Вместе с тем в градационном ряду шагом – рысью – шаром – шастом слово шаром, помещенное между безусловно узуальным словом шагом (соединение сласти – шагом – метафора) и безусловно окказиональным словом шастом, созвучное обоим, приобретает свойства отглагольного существительного, адвербиализованного синтаксической функцией. Его мотивантом легко можно представить себе глагол шарить[51]51
  Возможно, что существенную роль в околдовывании героя играет мелодическое подобие строки А – ю–рай фразеологическому комплексу из колыбельных песен баю-бай, восходящему к глаголу баять ‘говорить’. От этого глагольного корня образованы такие слова, как обаяние – первоначально ‘колдовство’, Баян – первоначально ‘певец’, а слово басня в современном русском языке указывает и на жанр поэтического творчества, и на обман (подмену). Все эти смыслы могут быть включены в заговорную формулу поэмы. См. также анализ текста, выполненный Е. Фарыно (Фарыно 1985: 280). Вариант фразеологизма баю-баюшки-баю находит отражение в последующих строках: Аю – раюшки – раёвна; глагол баять также эксплицирован в последующем тексте: Райской слюночкой / Между прочих рек / Слыву, – вьюношам / Слаще, бают, нет.


[Закрыть]. По сюжету поэмы гости-бесы именно шарят в доме, выискивая Марусю и ее сына, которые по уговору до определенного срока не должны показываться посторонним людям. Слово шаром, заключающее в себе противоречие между узуальной отсубстантивной и окказиональной отглагольной семантикой, является переходным звеном от узуальных слов шагом, рысью к окказиональному шастом не только по степени окказиональности, но и по степени приближения к наречию. Усиление адвербиальности в градационном ряду начинается с отмеченной еще А. М. Пешковским ступени шагом – рысью: «В слове шагом, например, творительный падеж, вероятно, сильнее осознается, чем в слове рысью, потому что шаг, шага, шагу, шаги, шагов, шагами и т. д. чаще употребляются, чем рысь, рыси, рысей, рысям и т. д. (Пешковский 1938: 155).

В слове шаром адвербиализованность узуального существительного минимальна, так как тв. падеж сравнения у него не лексикализован, но зато адвербиальность омонимичного ему отглагольного образования при отсутствии отглагольного существительного шар несомненна. Совмещение грамматических свойств имени существительного и наречия у слова шаром в контексте поэмы «Молодец» основано не на синтаксической диффузности формы, как у слов шагом, рысью, а на лексической (здесь внутрисловной) омонимии.

Проследим последовательно восходящую градацию адвербиальности в цитированном тексте. Существительное шаг имеется в языке, и его значение прямо соотносится с наречием шагом. Это идеальный случай употребления тв. падежа в обстоятельственной функции. Существительное рысь как устойчивый элемент фразеологизированного сравнения косвенно соотносимо с наречием: обстоятельственная функция существительного в тв. падеже опосредована его переносным значением, свойственным только этой грамматической форме. Существительное шар тоже есть в языке, но его литературное значение может быть еще более опосредованно соотнесено с наречием – только как элемент нетрадиционного сравнения; омонимичное же ему отглагольное существительное в литературном языке отсутствует. Существительного *шаст в литературном языке вообще нет, и в исследованных произведениях Цветаевой оно в им. падеже тоже не встречается. Следовательно, слово шастом – первое в градационном ряду безусловное наречие, образованное непосредственно от глагола шастать с пропуском деривационного шага от глагола к существительному. Такое чисто отглагольное образование наречия шастом резко контрастирует с сугубо отсубстантивным образованием рысью.

При семантическом анализе адвербиализованных форм необходимо учесть звукосмысловые отношения между ними. За резким фонетическим различием слов шагом и рысью, объединенных только падежной формой и синтаксической функцией, следует серия звуковых подобий и модификаций. Начинаясь с квазиомонимии шагом → шаром, фонетическая близость слов с анафорой ша- и эпифорой -ом при их мелодическом тождестве сменяется фонетической и мелодической близостью новой квазиомонимической пары шаром → жаром с совпадением звуков [ш] – [ж] по всем признакам, кроме глухости – звонкости. Это различие приводит к усилению звучности слова и к расширению эпифоры, но в то же время и к ослаблению анафорического тождества.

На следующей ступени жаром → жигом наличие анафоры восстанавливается, но она становится уже не слоговой, а звуковой; утрачиваются мелодическое подобие членов пары и их квазиомонимический характер, но сохраняется эпифора и добавляется семантическая общность: жар представлен его максимальным проявлением – жжением. На ступени жигом → граем анафорическое подобие исчезает совсем, а эпифорическое ослабляется.

В этой серии превращений одного слова в другое слово шаром в первом употреблении входит в группу слов, которые могут интерпретироваться как существительные, и одновременно (из-за внутрисловной омонимии) в группу слов, которые существительными не являются. Во втором употреблении слово шаром тоже является связующим элементом, но уже на уровне звукосмысловых связей: оно соединяет ряд слоговой анафоры с рядом эпифоры, принадлежа и к тому и к другому.

Расположение всех в разной степени адвербиализованных форм изобразительно: в первой строфе движение рисуется размеренным, постепенно нарастающим, но (несмотря на переносное употребление предикатов шагом, рысью при субъектах сласти, страсти) остающимся естественным, соотносимым с движением живого существа. Во второй строфе движение представлено как загадочное, искаженное или обманное, а в третьей строфе, после первого безусловного наречия шастом движение изображается как вырвавшаяся на свободу стихия. Обстоятельства образа действия, ранее распределенные по одному в строке, концентрируются в четырехчленном сочетании шаром-жаром-жигом-граем, изображающем уже не человеческие или звериные движения и звуки, а не поддающиеся однословной номинации действия нечистой силы.

Примечательно, что слово шаром стоит и перед наречием шастом, и после него, входя в оба изобразительных ряда. Четырехчленное сочетание с двойственной и противоречивой мотивацией слова шаром и, по аналогии с ним, слова жаром, с выходящей за пределы литературного языка мотивацией жигом от жгать (вероятно, об укусе змеи), граем от граять (о крике вороны), по существу, представляет собой образец глоссолалии, изображающей нашествие морока, прямо названного в последующем контексте.

Образы движения и звучания актуализируют глагольность слов шагом, шаром, шастом, жаром, жигом, граем, имеющих или допускающих глагольное происхождение. В этих экспрессивных формах соединены значения существительного, наречия и глагола, при этом лексические и грамматические свойства каждой из частей речи не ослабляют, а усиливают свойства других частей речи. Это возможно потому, что окказиональные слова здесь иконичны, а множественные контекстуальные связи и языковые ассоциации, характерные для поэзии Цветаевой, часто делают иконичными и узуальные слова в ее произведениях.

Рассмотренные отглагольные существительные-наречия в большой степени являются знаками звуковых и изобразительных жестов. Еще более отчетливо жестовый характер слова проявляется при употреблении окказиональных существительных мужского рода. Подобные слова, как и многие другие окказионализмы, объединяются в контекстуальные ряды, актуализируя модель словообразования, как, например, в сатирической сказке «Крысолов», в сцене совещания ратсгерров, вынужденных исполнить свое обещание:

 
Кипяток.
Топотеж.
Раты – в скок,
Герры – в лежь,
 
 
Раты – в ик,
Герры – в чих.
– И шутник!
– И жених!
‹…›
Раты – в фырк,
Герры – в верт.
– Ну и франт!
– Ну и ферт!
‹…›
Брови – вверх,
Краска – в нос.
Раты – в перх,
Герры – в чёс.
 
 
Раты – в крёхт,
Герры – в чох.
– С нами фохт!
– С нами Бог!
‹…›
Раты – в плёск,
Герры – в хлоп.
– Ну и мозг!
– Ну и лоб!
 

(П.: 251, 256, 263).

Параллелизм звукоподражательных и кинетически-изобразительных новообразований с наречиями типа вкось, вбок и существительными в смех, в гнев, их отглагольность, экспрессивный характер и односложность обнаруживают в окказионализмах свойства четырех частей речи. Они сохраняют глагольность, приобретают качества существительных, употребляются в функции наречий с экспрессией междометий. Такие слова с первообразной корневой основой (без суффиксов) очень хорошо показывают, что принадлежность слова к какой-либо части речи определяется не словарем, а контекстом, как, собственно, и было на ранних стадиях развития языка. Слова брык, верт, вжим, взмёт, вздрог, взрыд, вмах, глот, звяк, зык, зырк, ик, клёк, крёхт, кряк, ной, ор, перх, плёск, пряд, руб, рык, свёрк, сжим, сплёв, ступ, фырк, хлип, хляст, хлоп, чёс, чёрк, бормот, притоп, прищелк, перебег, переверт, передёрг, перемах, рукоплеск из разных произведений Цветаевой употреблены и как существительные, и как глагольные междометия.