Текст книги "Поэтический язык Марины Цветаевой"

6. Лексико-грамматические разряды

Если границы между частями речи определяются в первую очередь морфологическими и синтаксическими свойствами слов и только во вторую очередь лексической семантикой (ср.: белый – белизна – белеть), то различия между лексико-грамматическими разрядами внутри одной части речи опираются прежде всего именно на семантику означающего и логику означаемого. Связь семантики слова с меняющимися логическими отношениями в членении действительности часто приводит к внутричастеречному проникновению слов одного разряда в другой (например, переходу относительных прилагательных в качественные). Новое видение мира поэтом – а для Цветаевой оно в высшей степени характерно – неизбежно обнаруживается языковыми сдвигами в области грамматических разрядов. Рассмотрим пограничные явления индивидуально-авторского словообразования Цветаевой, наиболее ярко характеризующие межразрядные сдвиги, которые определяются картиной мира этого поэта: абстрактные и конкретные существительные, качественные, относительные и притяжательные прилагательные, глаголы активного и пассивного залога.

а) Абстрактные и конкретные существительные

Столкновение абстрактного и конкретного значения слов может быть основано на существующем в русском литературном языке противопоставлении абстрактного и конкретного в параллельных однокоренных образованиях, старославянских и русских по происхождению (см. анализ слов отвратом и в изглавьи на с. 438).

Абстрагирование лексического значения является условием символизации обозначенной реалии. Нейтрализация абстрактного и конкретного ярко проявляется в обилии форм мн. числа от абстрактных существительных. Выше уже приводились примеры типа ревности, в щебетах, где плюрализация узуальной формы выполняет словообразовательную функцию, а также примеры окказионального словообразования с суффиксами абстрактных существительных непосредственно в форме мн. числа (тишизн, тихостями). В большинстве подобных примеров перенос с номинации понятия на конкретное проявление этого понятия достаточно очевиден, и нет необходимости останавливаться на них подробнее.

В поэзии Цветаевой нашел широкое отражение такой способ устранения границ между конкретным и абстрактным, какой отметил Г. О. Винокур, анализируя язык поэзии В. В. Маяковского: «Каждому из этих двух наиболее общих семантических разрядов имен существительных придаются суффиксы обратного свойства» (Винокур 1943: 67). Чаще всего Цветаева присоединяет уменьшительные суффиксы к абстрактным существительным: воркоток, говорок, рокоток, трепеток, волеваньице, дыханьице, заклятьице, зреньицем, наступленьице, пированьице, причастьицу, странствьице, счастьица, удушьица, шествьице, царствьице.

Уменьшительные суффиксы считаются в лингвистике и словообразующими, и формообразующими (см.: Агаронян 1973: 38). Присоединение таких суффиксов к абстрактным существительным выявляет их словообразовательно-стилистическую функцию. Явление это наблюдается преимущественно в произведениях народно-разговорной и фольклорной стилистики. В народной речи слова с уменьшительным суффиксами не только обозначают «малое и милое» (Аксаков 1880: 63), но и выполняют этикетную функцию в коммуникации: «Эмоциональная лексика может распространяться как на предмет речи, так и на адресата, и на ситуацию общения в целом, придавая ей непринужденную, неофициальную окраску» (Голубева 1984: 6). Приведем несколько примеров из поэмы «Переулочки»:

 
А звоньба-то отколь? – Запястьица!
А урчба-то отколь? – Заклятьице!
Попытай молодецка счастьица
В переулочках тех Игнатьевских!
‹…›
А еще, молодец, не тупиться!
Али к чаше-идешь-причастьицу?
Прямо в очи глядят, – не застятся
В переулочках тех Игнатьевских!
‹…›
Уж и странствьице –
Любота для глаз!
Шемаханские
Паруса у нас!
‹…›
Еще кланяйся
На восток-ковыль.
Волеваньице,
Дорогая быль –
 
 
С памяти!
С памяти!
 

(П.: 106–110).

В сцене заманивания доброго молодца колдуньей диминутивы ласкового обращения к герою являются в то же время знаками положительных эмоций, направленных и на восхваление прелестей колдовского мира (молодецка счастьица), и на то, что дорого герою в его христианском мире, но чуждо героине (причастьицу), и на то, что принадлежит миру героини, но опасно для героя (заклятьице, странствьице). Одинаково ласковое называние противоречивых ценностей и обманный характер соблазняющей речи создают своеобразную ироническую окраску всех диминутивов: с одной точки зрения названные ими понятия – ценности, с другой – антиценности. Особенно ярко проявляется оценочная двойственность диминутива в слове удушьица из поэмы «Лестница»:

 
Есть взамен пожизненной
Смерти – жизнь посмертная!
‹…›
Ваши рабства и ваши главенства –
Погляди, погляди, как валятся!
 
 
Целый рай ведь – за миг удушьица!
Погляди, погляди, как рушатся!
 
 
Печь прочного образца!
Протопится крепостца!
 
 
Все тучки поразнесло!
Просушится бельецо!
 
 
Пепелище в ночи́? Нет – займище!
Нас спасать? Да от вас спасаемся ж!
 

(П.: 287–288).

Заключенное в слове удушьица внутреннее противоречие между пейоративным значением основы удуш- и эмоционально положительным значением суффикса мотивируется как хиазмом первой строфы из процитированного фрагмента, так и всей образной системой контекста, а также обнажением потенциальной энантиосемии слов спасать и спасаться (значение ‘избавляться от гибели телесной’ противопоставлено значению ‘избавляться от гибели духовной’). В таком контексте ирония двойственной оценки, обозначенная противоречием лексического и словообразовательного значения в окказионализме удушьица, распространяется и на узуальный диминутив бельецо. Слово крепостца само по себе окказионально и семантически противоречиво. Тонкость его словообразовательной семантики заключается в том, что оно, имея конкретное предметное значение ‘оборонительное сооружение’ (вторичное по отношению к абстрактному крепость – ‘свойство крепкого’), теоретически может присоединять к себе уменьшительный суффикс даже в его размерном значении. Но реально слово крепостца в обычной речи не употребляется – как из-за лексического значения (этим словом называется большое сооружение), так и благодаря ограниченной сочетаемости суффиксов -ость и -ц– друг с другом, поскольку суффикс -ость генетически связан с обозначением абстракции.

Окказионализм крепостца может обозначать помимо иронического отношения к реалии еще и зрительно уменьшенный размер крепости с удаленной точки наблюдения, что соответствует внеположенности авторского я по отношению к изображаемому крушению мира обыденности.

Присоединение суффиксов с абстрактной семантикой к основам конкретного значения у Цветаевой встречается реже. Убедительны в этом отношении, пожалуй, только два примера – из поэмы «Лестница» и поэмы «Царь-Девица»:

 
– Месть утеса. – С лесов – месть леса!
Обстановочность этой пьесы!
Чем обставились? Дуб и штоф?
Застрахованность этих лбов!
 

(П.: 283);

 
«Чтоб в играх-затействах
Плодились птенцы,
Вот вам венецейских
Две чарки – в венцы!»
 

(П.: 71).

В обоих случаях суффиксы абстрактного значения присоединяются к субстантивным основам. В отличие от слов обстановка и затеи, имеющих эти основы, новообразования обладают семантикой, определяемой абстрагирующими суффиксами. Первый пример интересен тем, что слово обстановка имеет в языке два значения: 1. ‘совокупность предметов, которыми обставляются жилые и иные помещения; меблировка’; 2. ‘совокупность условий, обстоятельств, в которых что-л. происходит’ (MAC)[52]52
  Страницы словарей (за исключением словаря В. И. Даля, в котором материал организован гнездовым способом) не приводятся, т. к. словарные статьи легко найти по алфавиту.


[Закрыть]. Строка Цветаевой Чем обставились? Дуб и штоф? ясно указывает на производность окказионализма от слова обстановка в первом значении. Но сочетание этой пьесы, как и весь сюжет бунта вещей в поэме, указывает на второе значение окказионализма. Абстрагирующий суффикс, по-видимому, объединяет оба значения, вводя и «меблировку», и условия действия в ранг категории, определяющей события.

Слово затейство употреблялось в русском языке со значением ‘затеи, выдумки, измышления’ (Словарь XI–XVII вв.). Возможно, что это, более широкое, чем у современного слова затеи, значение и реставрировано окказионализмом в монологе пьяного Царя, готового женить Царевича на мачехе. Но скорее всего, новообразование-архаизм выполняет характеризующую функцию. Слово затействах органично входит в стихию просторечия, свойственную поэме. Исследователи отмечают активность образований на -ство еще в просторечии XVIII в. (Князькова 1974: 100).

Противоречия между абстрактным и конкретным в пределах окказионализма обнаруживаются и в случаях внурисловной омонимии. В словах, анализированных ранее (например, сказка, стопка, шаром), значение узуального слова, как правило, конкретно, а значение отглагольного окказионализма абстрактно. Приведем еще один пример – из трагедии «Федра»:

 
Ну и вспаивай, ну и вскармливай
Вас! Красотка – находка – старого
Любит. Дичь для ушей и глушь!
 

(III: 648).

Слово глушь в узуальном значении (‘густо заросшая часть леса, сада; отдаленное от поселений, пустынное место; захолустье’ – Словарь русского языка) соотносится в реплике кормилицы со словом дичь («нелепость, вздор, чепуха» – там же)[53]53
  Словарь русского языка указывает и такое значение слова дичь как ‘дикое, глухое место’, что дает представление о синонимических отношениях между словами дичь и глушь. Однако иллюстрации из произведений Жуковского, Лермонтова и Чехова показывают, что это значение в языке XX в. неактуально.


[Закрыть]. В то же время слово глушь, сопровождаемое дополнением для ушей, принимает от глагола глушить окказиональное значение ‘то, что оглушает’. Абстрактное значение окказионального отглагольного существительного опирается на прямое значение корня -глух– / -глуш-, свойственное глаголу, а конкретное значение узуального отадъективного существительного – на переносное значение этого корня, имеющееся в прилагательном. Можно ли из этого сделать вывод, что именно прямое значение легче поддается абстрагированию, чем переносное? Вероятно, да, потому что каждое переносное значение вторично по отношению к прямому, а следовательно, является его частью, абстрагирование же всегда обобщает.

б) Разряды прилагательных

Размывание границ между конкретным и абстрактным обнаруживается и в межразрядных сдвигах имен прилагательных. А. А. Потебня, Л. П. Якубинский, В. В. Виноградов и другие ученые отмечали, что исторически первично относительное значение прилагательных: «По мере того, как связь прилагательного с его первообразом становится в сознании все более и более отдаленною, увеличивается его отвлеченность – качественность» (Потебня 1968: 414). Качественное значение прилагательного, вытекающее из оценки предметного отношения или действия, потенциально заложено во всех относительных и притяжательных прилагательных (Виноградов 1986: 176; РГ-1982: 543), а собственно морфологические признаки качественных прилагательных – их способность образовывать степени сравнения, формы субъективной оценки, отвлеченные существительные, качественные наречия, вступать в сочетания с наречиями и предложно-падежными комплексами – признаки непостоянные и необязательные (Виноградов 1986: 176).

В художественных текстах окачествление относительных прилагательных повторяет исторический путь развития лексико-грамматической категории. Переход качественных прилагательных в относительные обусловлен оживлением образно-метафорических связей. Оба процесса происходят очень активно, т. к. «художественное мышление не только отражает объективную действительность, но и творит другую, художественную, отражая ее в произведении искусства» (Ханпира 1972: 299–300).

Художественная метафоризация качественных прилагательных, сближающая их с относительными, ярко представлена в поэме «Лестница». Эпитеты шаткой, падкой, сыпкой, шлёпкой, хлопкой, каткой, швыркой, дрожкой соотносятся с глаголами шатать(ся), падать, сыпать(ся), шлёпать(ся), хлопать(ся), катить(ся), швырять(ся), дрожать, характеризующими как свойства самой лестницы, так и неустойчивое положение человека на ней. При этом некоторые прилагательные (шаткой, дрожкой) входят в оба ряда – самостоятельного и каузированного движения, а слово падкой заключает в себе внутреннюю омонимию: как окказиональное относительное прилагательное оно употребляется в значении, соотносимом с глаголом падать ‘сваливаться вниз’, а как узуальное качественное прилагательное падкой выступает в пейоративно-оценочном значении ‘склонный к чему-л.’

Совмещение свойств относительных и качественных прилагательных имеется в атрибутивных сочетаниях типа ладанное облако (I: 265); кофейное гаданье (III: 476); лучная вонь (III: 130); из-под ресничного взлету (II: 23); адский уголь (III: 477); пепельная груда (I: 181); дном чашечным (III: 687); дыма очажного (III: 675); фуражечный взмах (III: 176). В связи с проблемой устранения границ между относительными (в том числе притяжательными) и качественными прилагательными остановимся на двух примерах подчеркнуто парадоксальных сочетаний.

В поэме «Царь-Девица» Ветер обращается к героине-богатырше:

 
Хватай-ка за гриву –
Брать Стамбул-Царьград!
Девичий-свой-львиный
Покажи захват!
 

(П.: 82).

Прилагательные девичий и львиный обнаруживают семантическое различие при морфологическом и синтаксическом подобии. Генетически оба они притяжательные, в цитированном контексте девичий – притяжательное (‘свойственный девице’), а львиный – качественное ‘подобный свойствам льва, сильный, крепкий’). Вместе с тем объединение прилагательных в парное сочетание мотивируется их фразеологическими связями: Царь-Девица и лев – царь зверей. Слово царь имеется и в названии Царьград. В поэме героиня неоднократно прямо сравнивается со львом. Нянька говорит ей: Погляжу на кудри гривой, / Погляжу на взор пожаром – / Как не я тебя, а львица / Львиным молоком вскормила! (П.: 21); встречаются перифрастические именования героини Дева-зверь; На зверь-солдатку. При этом анималистические перифразы, называющие героиню, противопоставлены анималистическим наименованиям отрицательных персонажей сказки: мачеха-змея, ее помощник колдун – змей-паук, филин-сова, филин-сыч, царь – индюк-кохинхин, т. е. благородная сила Царь-Девицы противопоставлена зловещим свойствам мифологически нечистых тварей и фарсовому образу «важничающей» птицы. В ряду таких метафор прилагательное львиный, не утрачивая качественно-оценочного значения, актуализирует и значение притяжательного прилагательного.

Еще более тонкие мотивирующие связи парадоксального сочетания можно проследить в «Поэме Конца»:

 
– Что мы делаем? – Расстаемся.
– Ничего мне не говорит
 
 
Сверхбессмысленнейшее слово
Рас – стаемся. – Одна из ста?
Просто слово в четыре слога,
За которыми пустота.
 
 
Стой! По-сербски и по-кроатски,
Верно? Чехия в нас чудит?
Рас – ставание. Расставаться…
Сверхъестественнейшая дичь!
‹…›
Расставанье, – ни по-каковски!
Даже смысла такого нет!
 
 
Даже звука! Ну, просто полый
Шум, – пилы, например, сквозь сон.
Расставание, – просто школы
Хлебникова соловьиный стон
 
 
Лебединый…
 

(П.: 204).

Притяжательно-относительные прилагательные соловьиный и лебединый выступают здесь не в прямом (типичном для этого разряда) значении принадлежности, а в переносном значении подобия, что само по себе сближает их с качественными прилагательными. Цветаева сталкивает устойчивое сочетание соловьиное пение (перен. ‘прекрасное’ с сочетанием лебединая песня, представляющим собой двойную метафору: обозначая предсмертный крик лебедя, выражение лебединая песня (песнь) имеет еще и значение ‘о последнем произведении, создании, последнем проявлении таланта писателя, художника и т. п.’ (МАС).

Преобразуя фразеологизм лебединая песня в сочетание стон лебединый, Цветаева, с одной стороны, обновляет первичную метафору (песня – ‘предсмертный крик’), сопрягая смысл метафоры с названием и смыслом «Поэмы Конца», а с другой стороны, давая определение соловьиный предсмертному крику лебедя, Цветаева вводит понятие лебединая песня в семантическое поле искусства. В первом случае акцентируется и развивается смысл компонента лебединая, во втором – смысл компонента песня.

В сочетании лебединая песня, более идиоматичном, чем соловьиное пение, но вполне отчетливо сохраняющем внутреннюю форму, притяжательное значение прилагательного ощущается сильнее. Получается, что синтаксически однородные определения к слову стон неоднородны по принадлежности прилагательных к лексико-грамматическому разряду: соловьиный – качественное, лебединый – относительное (разумеется, каждое из них частично распространяет свои свойства на другое). При этом оценочность качественного прилагательного выявляет две точки зрения на «бессмыслицу»: во-первых, точку зрения страдающей женщины, принимающей негативную оценку и расставания, и поэзии Хлебникова, свойственную обыденному сознанию (идея бессмысленности передается синтаксической однородностью семантически противоречивых прилагательных соловьиный и лебединый); во-вторых, точку зрения поэта на расставание и на поэзию Хлебникова как на явления, исполненные глубокого смысла. В таком случае сочетание стон // Лебединый выражает идею женского горя, а сочетание соловьиный стон – идею торжествующего поэта. Это вполне четко соотносится с народно-поэтической традицией именования девушки лебедью, а поэта соловьем.

Определение сверхбессмысленнейшее с его гиперболической превосходной степенью, обозначенной и приставкой, и суффиксом, заключает в себе противоречие: сочетание морфем сверх- и бес- представляет собой внутрисловный оксюморон. Кроме того, утверждения о бессмыслице оценочно противоречивы обращению к положительным традиционным символам высокой поэзии и любви соловей, лебедь. Слово соловьиный в сугубо оценочном значении качественного прилагательного могло бы интерпретироваться как авторская ирония по отношению к поэтическому штампу, способному характеризовать «бессмыслицу», и к самой «бессмыслице», однако слово лебединый с его сохраняющейся притяжательностью и высокий смысл сочетания лебединая песня противоречат такой интерпретации. Во всем этом тексте Цветаева постоянно возражает сама себе. Характерно, что слово лебединый стоит после паузы стихового переноса, соответствующего паузе раздумья. Характеризуя необычные сочетания с прилагательными в языке художественной литературы, Л. И. Донецких справедливо утверждает: «Часто такие сочетания алогичны с точки зрения обыденного носителя языка, но логичны с точки зрения автора, воспринимающего мир по своим внутренним поэтическим законам» (Донецких 1980: 45). В подобных случаях окказиональность проявляется не на уровне морфемного состава слов, а на уровне их сочетаемости, но синтаксический сдвиг влечет за собой сдвиг семантический, т. е. и переосмысление морфемной семантики.

Отсутствие морфологических показателей превращения относительных прилагательных в качественные говорит о том, что разряд прилагательных – это категория прежде всего семантическая.

Но и морфологические свойства окказионально качественных прилагательных проявляются в поэзии Цветаевой весьма активно. Особенно это заметно в употреблении форм сравнительной и превосходной степени, гиперболизирующих неизменяемые признаки: Вечней водомелен, / Вечней мукомолен… (III: 636); В мир – одушевленней некуда! (П.: 282); И, может быть, всего равнее… (II: 316); Кто всех диче? (III: 639); встреча / Вечнейшая (III: 487); Недр достовернейшую гущу… (II: 182); от заезженнейшей из кляч (III: 664); наиявственнейшая тишь (II: 98); Последнего сына, / Последнейшего из семи (II: 146); последнейшая из просьб (П.: 193); Презреннейшее из первенств (П.: 194); сверхъестественнейшая дичь (П.: 204); В сем христианнейшем из миров (П.: 201); Чужая кровь – желаннейшая / И чуждейшая из всех! (II: 220).

На анализе форм превосходной степени[54]54
  О формообразующем или словообразующем статусе превосходной степени см.: Милославский 1980: 119; в Русской грамматике прилагательные с суффиксами -ейш-, -айш- рассматриваются не как формы превосходной степени, а как прилагательные, обозначающие высшую степень проявления признака, т. е. исключительно на уровне словообразования (РГ 1982-I: 303). Там же отмечается продуктивность окказионального словообразования подобных прилагательных от относительных.


[Закрыть] стоит остановиться подробнее, так как это одна из наиболее значимых грамматических категорий, приобретающих концептуальный смысл в поэзии Цветаевой. Эта категория в полной мере отражает стремление поэта к пределу и преодолению предела. Упомянутая выше форма сверхбессмысленнейшее с ее гиперболичностью и оксюморонной связью морфем (сверх– + бес-; бес– + -ейш-), типична в поэтике Цветаевой.

Гиперболичность суперлативного значения передается двойной аффиксацией и в таких случаях: наимедленнейшая кровь (II: 98); наинасыщеннейшая рифма (II: 250); наисладостнейшую (III: 576); наинизший тон (II: 250); наиявственнейшая тишь (II: 98); наичернейший сер (II: 186); сверхъестественнейшая дичь (П.: 204).

Внутрисловный оксюморон характерен для распространенных у Цветаевой словообразовательных моделей прилагательных и причастий с приставками без- и не-: власть – безжалостнейший канат (III: 597); бездарнейший из всех писак (III: 505); безроднейшего из юнцов (III: 519); владением бесплотнейшим (II: 159); за бессоннейшую ночь (III: 511); невидимейшую связь (II: 98); неслыханнейшую молвь (II: 98); непреложнейшее родство (П.: 184); с незастроеннейшей из окраин (П.: 305).

На примере сверхбессмысленнейшее можно видеть соединение гиперболы с оксюмороном в пределах одного слова. В контексте «Поэмы Конца» слово сверхбессмысленнейшее представляет собой свернутую до слова разновидность градационного ряда, в котором градуируемые единицы – аффиксы с присущим им словообразовательным значением. Этот ряд, несмотря на его свернутость, строится во многом по общим законам цветаевской градации. Приставка сверх- представляет собой тезис, который далее получает развитие, соотносимое с двумя возможными антонимическими значениями этой приставки: сверх-1 утверждающим (= ‘очень, в высшей степени’, ср.: сверхмодный) и сверх-2 отрицающим (= ‘находящийся за пределами чего-л’, ср.: сверхъестественный).

Приставка бес– выступает как антитезис-антоним к приставке сверх-1 и как подтверждение-синоним к приставке сверх-2. Суффикс -ейш– объединяет своим суперлативным значением все значения приставки, указывая и на отсутствие, и на наличие признака в высшей степени их проявления. В таком случае общеязыковые значения антонимичных слов бессмысленный и сверхосмысленный ‘осмысленный на более высоком уровне сознания и в высшей степени’ совпадают в цветаевском окказионализме сверхбессмысленнейшее. Утверждая, что высокий смысл разлуки начинается за пределами травмирующей ситуации, Цветаева и акцентным образом слова передает особую значимость понятия, обозначенного этим словом: семисложное слово сверхбессмысленнейшее настолько резко выделяется в строфе ритмически, что при произнесении оно неизбежно скандируется, а скандирование заставляет вслушиваться и вдумываться в смысл морфем, выделяемых произношением. Иконичность слова усиливается и повтором в сочетании сверхъестественнейшая дичь (заметим, что отрицающее значение приставки: сверх– в слове сверхъестественнейшая неизбежно оказывает влияние и на смысл приставки: сверх-в слове свербессмысленнейшее).

Столкновение гиперболы и оксюморона становится смысловым центром во второй строфе стихотворения «На заре»:

 
На заре – наимедленнейшая кровь,
На заре – наиявственнейшая тишь.
Дух от плоти косной берет развод,
Птица клетке костной дает развод.
 
 
Око зрит – невидимейшую даль,
Сердце зрит – невидимейшую связь…
Ухо пьет – неслыханнейшую молвь.
Над разбитым Игорем плачет Див…
 

(II: 98).

Заглавие и начало первых двух строк стихотворения ясно обозначают пограничную ситуацию: на заре – на границе дня и ночи, когда восприятие обострено. Если в первой строфе прилагательные в превосходной степени безусловно качественные, то прилагательные второй строфы, образованные адъективацией причастий, имеют свойства относительных: они выражают отношение признака к глагольным действиям «видеть», слышать». Глагольность, а следовательно, и относительность этих прилагательных обусловлена не только актуализацией словообразовательной модели в многократном повторе формы, но и оксюморонным столкновением значения прилагательного со значением глагола, имеющего синонимичный корень: зрит – невидимейшую. В условиях обостренного восприятия на заре «невидимейшее» становится «наивидимейшим», обнажая свою амбивалентную сущность. Нереальность для обычного зрения предстает максимально выраженной реальностью для такого зрения, когда Дух от плоти косной берет развод.

в) Глаголы активного и пассивного залога

Внутрикатегориальные трансформации глагольных форм рассмотрим на примерах, связанных с употреблением форм актива и пассива. Резкая ценностная противопоставленность пассива, несущего идею боговдохновенности, активу, несущему идею своеволия, нередко оборачивается у Цветаевой переосмыслением оппозиций, заданных грамматическим строем языка. Это проявляется, например, в контекстуальной идентификации форм актива и пассива. Цветаева постоянно объясняет, что волеизъявление человека иллюзорно, его поступками руководят стихии. В поэме «Лестница» трансформированы субъектно-объектные отношения. Субъектом действия представлена вещь, объектом – человек:

 
Нужно же, чтоб он, сей видимый
Дух, болящий бог – предмет
Неодушевленный выдумал!
Лживейшую из клевет!
‹…›
Ровно в срок подгниют перильца.
Нет – «нечаянно застрелился».
Огнестрельная воля бдит.
Есть – намеренно был убит
 
 
Вещью, в негодованьи стойкой
 

(П.: 282–284).

Синтаксически независимое употребление сочетания «нечаянно застрелился» в авторских кавычках не просто указывает на мнимость явления, обозначенного этими словами, но и противопоставляет авторское представление о мнимости общепринятому: фраза Нет – «нечаянно застрелился» по обычному представлению должна была бы пониматься ‘застрелился не нечаянно, а по своей воле’. Цветаева предлагает противоположное толкование: ‘застрелился не нечаянно, но и не по своей воле’, т. е. застрелился означает не ‘застрелил себя’, а ‘оказался застреленным кем-то’. В приведенном тексте возвратная форма актива с незалоговым постфиксом -ся еще не переходит в форму пассива с омонимичным залоговым постфиксом (см.: Буланин 1976: 130–131). Такому переходу препятствует запрет грамматической нормы на образование пассива с постфиксом -ся от глаголов совершенного вида. Поэтому рассуждение Цветаевой о смысле выражения нечаянно застрелился недостаточно для грамматического переосмысления формы, но вполне достаточно для ее логического переосмысления, которое и представлено причастием был убит. Контекст показывает, что Цветаева ищет способы привести логический пассив в соответствие с грамматическим. Если в этом случае задача решается заменой личной формы глагола на страдательное причастие, то в более позднем цикле «Стихи к Пушкину» найден и более экспрессивный, грамматически убедительный и семантически емкий способ гармонизации отношений между логикой и грамматикой в слове: создание окказиональных безличных форм.

Идея боговдохновенности творчества проходит через многие произведения Цветаевой, но в «Стихах к Пушкину» Цветаева полемизирует с упрощенным и превратным пониманием боговдохновенности как легкости, как дара, не требующего платы – труда:

 
Пелось как – поется
И поныне – так.
Знаем, как «дается»!
Над тобой, «пустяк»,
 
 
Знаем – как потелось!
От тебя, мазок,
Знаю – как хотелось
В лес – на бал – в возок…
 
 
И как – спать хотелось
Над цветком любви –
Знаю, как скрипелось
Негрскими зубьми!
‹…›
А зато – меж талых
Свеч, картежных сеч –
Знаю – как стрясалось!
От зеркал, от плеч
 
 
Голых, от бокалов
Битых на полу –
Знаю, как бежалось
К голому столу!
 
 
В битву без злодейства:
Самого́ – с самим!
– Пушкиным не бейте!
Ибо бью вас – им!
 

(II: 286–287).

Серия узуальных и окказиональных форм грамматического пассива и безличных форм глаголов настойчиво выражает значение действий, которые происходят сами по себе, без действующего лица (узуальные: пелось, поется, дается, хотелось; окказиональные: потелось, скрипелось, стрясалось, бежалось). Однако окказионально безличные глаголы становятся здесь аргументом в пользу противоположной точки зрения, поскольку их семантика указывает на высокую степень активности субъекта.

В цитированном тексте заметна градация активности. Все эти глаголы не являются собственно безличными (как, например, светает, знобит) – безличность их обусловлена употреблением в окказиональных безличных конструкциях. При этом глаголы хотеть, потеть, скрипеть (зубами) и в обычной для них форме актива обозначают действие, не зависимое от воли субъекта. Окказиональная безличность форм потелось, скрипелось выявляет их семантику: грамматические формы приводятся в полное соответствие с содержанием, т. е. устраняется противоречие между грамматическим активом и логическим пассивом.

Слово стрясалось окказионально не только грамматически, но и, возможно, собственно лексически. Понимать это слово можно по-разному: а) как узуальное разговорное стрясаться ‘происходить, случаться’ – несов. к стрястись; б) как пассив от *стрясать ‘стряхивать, освобождаться от чего-то лишнего’; в) как фонетическую модификацию слова сотрясаться ‘приходить в колебание, трястись, дрожать’; перен. ‘оказываться потрясенным’ или ‘дрожать от нетерпения’.

При первой интерпретации, которая представляется предпочтительной, глагол стрясалось является собственно безличным. Как и глаголы потелось, скрипелось, он обозначает логический пассив, но в отличие от этих глаголов указывает не на статический, а на кризисный, переходный момент состояния. Если человек потеет и скрипит зубами сам, хоть и помимо собственной воли, то стрясаться – действие не его, а некоей силы, которой он подчинен.

В отличие от прежних слов грамматический и логический пассив слова стрясалось гармоничны узуально, но появляется новое противоречие: между статикой и динамикой, состоянием и изменением состояния. Следующая форма – бежалось – усугубляет это противоречие. Если глаголы потеть, хотеть, скрипеть обозначают состояние (правда, состояние, которым сопровождается действие), то глагол бежать называет собственно действие, причем высокой степени активности. Если раньше противоречие между грамматическим активом и логическим пассивом снималось в пользу пассива, то теперь обнажается конфликт обратного свойства: между логическим активом и грамматическим пассивом. Противоречивое единство актива и пассива в слове бежалось – заключительный аргумент спора Цветаевой с ее оппонентами.

Отношения между логическим активом и пассивом в русском языке связаны также с лексико-грамматической категорией переходности (транзитивности) глагола.

В просторечии существует синонимия глагольных форм с постфиксом -ся и без него: губы обветрились, потрескались и губы обветрили, потрескали. В литературном языке это явление тоже возможно: мы кружимся на одном месте и мы кружим на одном месте, автомобиль мчится на большой скорости и автомобиль мчит на большой скорости. В таких случаях происходит нейтрализация глагольной переходности, образуется омонимия транзитивного глагола с нетранзитивным: мчать – ‘очень быстро везти или вести что-л.’ и ‘то же что мчаться’ (ср. аналогичную омонимию, основанную на нейтрализации переходности в разговорной речи и просторечии: я хочу лопнуть шарик, его ушли с работы, буду поступать дочку в институт)[55]55
  Русский язык, утратив морфологический способ образования каузатива, существовавший в индоевропейском, не выработал нового однотипного и регулярного способа для передачи каузативных значений. Существуют глаголы типа баловать, повернуть, двойственные в отношении каузативности. Окказиональное каузативное употребление глаголов типа уйти, заснуть, растаять в современном языке возрастает (Чудинов 1984: 20–24).


[Закрыть]. Такая омонимия, размывающая представление о грамматическом, а вслед за ним и о логическом субъекте и объекте, – благодатная почва для художественного объединения (синкретизации) субъекта с объектом. В современном русском языке есть слово стремиться, но уже не употребляется слово стремить – ‘увлекать кого– л., что-л. за собой’ (Даль-IV: 338). В поэзии Цветаевой глагол стремить употребляется и как переходный, и как непереходный. В стихотворении из цикла «Скифские» архаическая переходность глагола четко обозначена прямым дополнением: