Текст книги "Молчать нельзя"

Глава 2. СВОБОДА СТЕФАНА ЯВОРСКОГО

Прекрасная летняя ночь полна призрачных обещаний. Стефан шел по лесу к своему бывшему дому. Лунный свет играл в густых ветвях елей и ласкал их влажные стволы. Все дышало покоем. Покой царил и в душе Стефана, несмотря на то, что ему предстояло совершить. Он не спешил и наслаждался запахом смолы и хвои.

В нем не было злобы. Им двигали не злоба и не жажда мести, а непреодолимое желание доказать, что он внутренне переродился. Своим поступком он засвидетельствует, что окончательно избавился от ярма тупого самоуничижения и позорной трусости.

По пустынным улицам спящей деревни Стефан подошел к своему дому. Он долго смотрел на темные окна, но не почувствовал никакого волнения. Спокойно скользил его взгляд по такому знакомому, но уже ставшему чужим дому. Он вошел через калитку в сад, многозначительно улыбнулся при виде «фольксвагена». Сколько времени прошло с тех пор, когда он, словно вор, крался в свой собственный дом? Тогда он был жалким, трусливым, ничтожным Стефаном, который, как побитая собака, уступил свою постель жирному шкопу для грязных забав со своей красавицей женой. Теперь сюда пришел новый Стефан. Атмосфера этого дома была ему совершенно чужой. Его домом стала теперь ферма Франека, с привычными коровами, с простой крестьянской пищей, которую готовила жена Франека. Там была чистая Сабина с погрубевшими от работы и все же мягкими руками, с невинным блеском многообещающих глаз, с нетронутой свежестью зовущего рта. Нет, сейчас нельзя думать о Сабине! Она здесь ни при чем. Предстоящее дело касается его одного. Если бы не было Сабины, он все равно осуществил бы свой давний замысел!

Стефан поднимался по лестнице. Скрипнули четвертая, а затем и одиннадцатая ступеньки. Его шаги были слышны в темноте. Но он и не собирался красться как вор. Пусть просыпаются те двое, наверху, пусть немец хватается за револьвер! Его уже ничто не остановит. Внутренняя сила придала Стефану и физические силы. Он был уверен, что револьвер не поможет Брамбергу, который должен умереть сегодня от его руки.

Он постоял немного на площадке – не из-за нервозности, не из-за напряжения или колебания. Прислушиваясь к спокойному биению своего сердца, он хотел еще раз обдумать то, что собрался сделать. Он был уверен, что поступает хорошо.

Стефан открыл дверь и зажег свет. Его взгляд упал на женское белье, лежавшее на стуле, и эсэсовскую форму, валявшуюся на полу, а также на револьвер, висевший на ремне. Но он не взял оружие немца, а посмотрел на свои руки и улыбнулся. Он расправится с. ними голыми руками. Прислонившись к двери, он спокойно ждал, когда яркий свет разбудит спящих.

Первой проснулась Ванда. Она молча уставилась на него, натягивая одеяло, и без того закрывавшее ее по самое горло. Казалось, она лишилась дара речи и со злобой толкала под одеялом немца в бок.

– Доброй ночи, Ванда, – медленно произнес Стефан, улыбаясь ей почти дружелюбно.

Ванда дрожала как в ознобе. Проснулся Брамберг. Он моргал от яркого света и ругался, что его так не вовремя разбудили. Вдруг он увидел приземистую решительную фигуру Стефана в дверях, и проклятия застыли у него на губах. Пустой взгляд был направлен туда, куда смотрела и Ванда.

– Здорово, Брамберг! – поприветствовал Стефан.

– Наконец-то ты мне попался, идиот! – заорал пришедший в себя Брамберг.

Он не мог простить себе, что растерялся перед этим чучелом гороховым. Резким движением он сбросил одеяло, бессовестно обнажив перед Стефаном свои безобразные жирные телеса. Ванда поспешно натянула одеяло, чтобы прикрыть свою наготу.

Брамберг шарил глазами по полу, ища револьвер.

– Вперед, Брамберг! – подзадоривал его Стефан. Хватай скорее револьвер, детка!

Что-то в голосе Стефана заставило немца заколебаться.

– Я пришел убить тебя, Брамберг, – говорил Стефан с издевкой. – Я мог прикончить тебя твоим же револьвером, но предпочитаю убивать паразитов голыми руками. Они у меня чешутся от нетерпения раздавить тебя, Брамберг.

– Да тебе и мухи не убить, дрянь паршивая! – орал Брамберг в бешенстве.

– Я прихвачу тебя в Освенцим и покажу, как расправляются там с вонючими поляками. Я проучу тебя, дерьмо!

– Ты так думаешь? – с насмешкой спросил Стефан и пошел к кровати. Ванда не отрывала от него взгляда. Ее волнистые, черные, как у цыганки, волосы рассыпались по подушке. Глаза расширились от страха. Она лихорадочно дышала, вцепившись в одеяло так, что на пальцах побелели ногти.

– Может быть, ты хочешь драться за свою жизнь, свинья? – о убийственной иронией спросил Стефан Брамберга.

И когда немец очертя голову бросился на него с проклятиями, Стефан нанес ему два удара. Он сам удивился силе этих ударов. Брамберг с рассеченной бровью и разбитыми губами упал навзничь на кровать. Сплевывая кровь, он поднялся и, как разъяренный зверь, бросился на Стефана.

– Ты мне дорого заплатишь за это, скотина, – орал он.

Стефан опять ударил его прямо по лицу. Брамберг снова упал на кровать. Кровь залила подушку. Стефан вне себя от негодования склонился над шкопом и схватил его за горло. Он чувствовал почти физическое наслаждение от того, что душил немца.

– Что ты делаешь? – хрипел Брамберг. – Тебя повесят за это…

– Заткнись, мразь! – прикрикнул на него Стефан, крепче сжимая руки. Высунув от натуги кончик языка, он смотрел, как мутнели глаза немца, а широко открытый рот тщетно ловил воздух. Брамберг вцепился ногтями в руки Степана, но тот не чувствовал боли. Увидев смертельный страх на лице нацистского чудовища, он холодно рассмеялся.

– Пощады! – хрипел Брамберг, как самый обычный трусливый пес.

– Ну, кто же теперь трус? – воскликнул в ответ Стефан, плюнул в жирную физиономию ненавистного врага и еще сильнее сжал горло. Глаза выкатились, на лице Брамберга застыла маска смерти, но Стефан не выпускал жертвы даже тогда, когда после предсмертных конвульсий тело задушенного обмякло.

Ванда громко заплакала. Только тогда Стефан посмотрел на свои руки.

– Я расправился с ним, – прошептал он – Я придушил его, как мерзкую жабу.

Его взгляд скользнул по Ванде. Она не двинулась с места, пока он душил Брамберга, но следила за всем происходящим. На ее мертвенно бледном лице кровавым пятном выделялись влажные губы. В глазах застыли испуг) удивление и патологическое удовольствие от того, что она видела всю сцену убийства. В ее глазах можно было прочесть готовность подчиниться сильному. Он знал, что, если он захочет, она сразу согласится стать его пылкой возлюбленной. Но он был совершенно равнодушен к ее красоте и поэтому сказал со смехом:

– А теперь ты! Теперь твоя очередь, шлюха!

– О Стефан, – лепетали влажные губы. – Он заставил меня. Он ничто для меня. Когда я увидела, как ты задушил его, я поняла… я поняла… Я всегда хочу быть с тобой Я все буду для тебя делать, – торопливо упрашивала Ванда.

Она сбросила одеяло. Стефан ощутил запах ее тела. Но он с отвращением отвернулся от презренной порочной красавицы.

– Я считал, что не стою тебя, – сказал он. – Но это ты не стоишь меня.

Он наклонился над Вандой Увидев в его глазах непреклонную решимость, она оцепенела от испуга. Как под гипнозом смотрела она на его руки, тянувшиеся к ее горлу, не в силах пошевелиться.

И Стефан задушил ее, а вместе с ней все свои унижения за прожитые годы, все несчастья и неудачи, самой большой из которых была его женитьба. Он задушил Ванду, а вместе с ней и покорного, трусливого неудачника Яворского в себе самом.

Все кончено. Стефан взглянул на нагих мертвецов, потом посмотрел на свои руки

– Это руки настоящего мужчины, – произнес он громко и, немного помолчав, воскликнул: – Я свободен!

Он побежал вниз и отыскал в кухне под скамейкой бидон с керосином. Оставив в кухне смоченный в керосине конец каната, он поднялся с бидоном наверх. Облил керосином кровать, пол, стены, посмотрел на трупы, освещенные слабым светом луны, зажег спичку и заторопился вниз.

Пламя вовсю бушевало в доме, когда он подошел к машине Брамберга, открыл бензобак и опустил в него зажженный конец смоченного керосином каната.

Стефан бросился бежать. Шум пламени звучал у него в ушах как симфония свободы.

От сильного взрыва бензинового бака вылетели стекла в окнах дома. Стефан, лежа лицом к земле, смеялся от радости. Бушующее пламя навсегда сметало его унизительное прошлое.

Он побежал навстречу своему будущему.

Маленький, никчемный Яворский умер. Сгорел вместе со своим прошлым, расквитавшись за все сполна. Родился новый Яворский. Настоящий мужчина.

– Сабина! – воскликнул запыхавшийся Стефан. О Сабина!

Она испуганно смотрела на него, привстав из-за стола. Бутерброд выпал у нее из руки, она не могла сдвинуться с места. Лицо побледнело.

– Где ты был? – сердито спросил Франек.

Было раннее утро, и Франек уже оделся, чтобы идти на работу.

– Я свободен, Сабина – тихо сказал Стефан.

– Я предупреждаю тебя, что ты не должен выходить, – бушевал Франек. – Это опасно и для тебя, и для нас. Если тебя увидят…

– Я убил ее, – продолжал Стефан, заглядывая девушке в глаза. – Я убил их обоих. Свою жену и немца…

– Так ты, значит, был там, – сказал Франек. – Вот почему последние дни ты ходил как чумной.

– Я сделал это не из-за тебя, Сабина, – объяснял Стефан, глядя на свои руки. – Эти руки убивали не из-за тебя. Я сделал это ради себя. Я должен был так поступить, чтобы стать свободным…

– Твою жену, – прошептала Сабина побелевшими губами. Она чуть не упала, но удержалась за стул. – Твою жену?

– Я люблю тебя, Сабина! – сказал Стефан. – Я люблю тебя.

– А я думала, что он не женат, – раздался голос жены Франека из глубины комнаты.

– Стефан! – позвала Сабина.

Они бросились друг к другу, крепко обнялись и поцеловались.

– Ты же сказал, что он не женат, – начала опять жена Франека.

Франек взглянул на молодых людей, прильнувших друг к другу в долгом поцелуе… Они пили горькое счастье, выпавшее на их долю в этом беспорядочном мире.

– Пойдем, – сказал он жене. – Я все расскажу тебе. Хорошо, что Сабина и Стефан вместе. Он очень много пережил…

Глава 3. ЗАРЯ НОВОЙ ЖИЗНИ

Казимир Полчанский шел по лесу, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Только теперь он почувствовал себя свободным. Он вышел из поезда не на своей станции, так как жители деревни Билауты хорошо его знали. Он не боялся, что его могут выдать. Он стыдился смотреть им в глаза из-за мужчин, расстрелянных по его вине у церковной стены.

Воздух был особенно чистым. В лесу веяло прохладой. Здесь, наверное, водились и зайцы, и кролики. Росла первая, нежно-зеленая травка. В ветвях деревьев пели птицы. Казимир попытался думать об ужасах Освенцима, о планах мести, которые он вынашивал вместе с друзьями. О планах, которые помогли им выжить. Но в этом лесу не хотелось думать о мести. Он видел так много крови и страданий, что его разум отказывался теперь думать о новых жертвах, о новых битвах.

В сердце Казимира Полчанского только для мира было место.

И для Анны Ливерской.

Она будет в лесу у партизан, сказала Анна Стефану. С тех пор прошел год, а за год могло случиться многое. Казимир все больше углублялся в лес. Но никакого намека на присутствие людей не обнаружил. Вот он миновал поляну, на которой были похоронены евреи. Отсюда все и началось. Теперь поляна заросла густой травой, и ничто не напоминало о разыгравшейся здесь некогда кровавой трагедии. Он узнавал места, где ставил капканы, время от времени подходил к деревьям и поглаживал их шершавые стволы. Не хотелось верить, что где-то существует чудовищный Освенцим. Голубой простор неба, сияние солнца создавали в этом лесу настроение мира и свободы.

Казимир погрузился в мечты и воспоминания и очнулся от них только тогда, когда его остановили шестеро оборванных, бородатых партизан.

– Кто ты?

– Вы знаете Анну Ливерскую? – бросился к ним Казимир.

– Ты Казимир Полчанский?

– Да.

– Значит, тебе удалось? Никто из нас не верил, что можно бежать из Освенцима. Мы вышли встретить тебя, хотя и не надеялись, что придешь.

– Значит, вы знаете, где Анна Ливерская? – прошептал он.

– Мы отведем тебя к ней.

– О боже! – только и смог сказать Казимир.

Он шел между партизанами, думая с волнением о предстоящей встрече. «Ведь я ни разу не говорил с ней, проносилось в его голове. – Что я скажу ей? Я люблю ее, а ее отец убит! Я хочу держать ее за руки, а боюсь простой встречи».

– Как там в Освенциме, товарищ?

– У меня нет сил говорить об этом, – ответил Казимир. – Всему миру должно стать известно, что там творится. Вы тоже должны узнать. Но я не могу говорить об этом.

– Правда, что они настроили там газовых камер для уничтожения людей?

– Погодите, ребята, я расскажу. Не сейчас. Позже, сказал Казимир. – Я видел, как собаки рвали на куски живых людей. Видел, как людей забивают дубинками до смерти. Видел сотни повешенных. Просеивал пепел сожженных людей, проверяя, нет ли в нем золота. Я видел транспорты смертников, доставляемых десятками тысяч из всех стран Европы. Я видел также огромные составы с вещами убитых, отправляемые в. Германию. Не заставляйте меня вспоминать прошлое. Каждое воспоминание причиняет страдания. Дайте успокоиться. Может быть, потом…

Они прошли мимо сторожевых постов. Партизаны назвали пароль. Слово «кровь», служившее паролем, заставило Казимира задуматься. Нет, война не кончилась! Они дадут ему оружие, и он будет драться рядом с ними. Снова будет литься кровь. Кровь немцев, кровь возмездия. Но все же кровь! Он считал, что закалился в Освенциме и что его уже не запугаешь никакими ужасами. А сейчас ему вдруг стало страшно от мысли, что он должен видеть, как умирает человек. Он видел много смертей. Слишком много! Ему хотелось одного – забвения. О, если бы он мог забыть хоть на один день, хоть на одну ночь! Ночь с Анной Ливерской.

И вот он увидел ее. Она неподвижно стояла между шалашей, построенных из деревьев и камыша. Стояла и смотрела прямо на него. Казимир остановился.

– Анна! – тихо произнес он. – Анна Ливерская!

– Я люблю тебя, Казимир Полчанский! – громко и радостно воскликнула она.

– Я знала, что ты придешь. Никто не верил в это, кроме меня!

– Анна! – повторял он ее имя. А потом он увидел, как она побежала и нему. Быстрее, все быстрее. Вот она протягивает к нему руки. Он в отчаянии закрыл глаза. Так уже было. Он видел ее бегущей к нему с протянутыми руками. И когда она подбегала, он просыпался. Чад крематориев Освенцима напоминал ему, где он. Так было во сне. Наяву такое счастье невозможно. Он проснется и…

Руки Анны обвили его шею, а теплые губы прижались к его губам. Он открыл глаза и встретился с ее взглядом, полным любви. Все было на самом деле. Все было правдой.

– Я мечтала, чтобы у меня был ребенок. Твой ребенок, Казимир, – смущенно шептала она.

– Я… твой отец… Я виноват в его смерти…

– Я хочу иметь от тебя ребенка, чтобы доказать, как безумно я люблю тебя.

Он чувствовал ее волнение. Нет, она уже не девочка. Она стала взрослой, его Анна Ливерская. Чувствуя биение ее сердца, он пугался ее пылкости, но в то же время был очень счастлив.

– Здесь есть священник. Он нас обвенчает, – горячо шептала Анна. – Сегодня же, слышишь, сегодня же!

Она топнула ногой и решительно сказала:

– Я хочу сейчас же обвенчаться с тобой и никогда больше не разлучаться.

«Какое счастье!»– подумал Казимир и крепче прижал Анну к себе, прильнул к ней жарким долгим поцелуем. Теперь он был уверен, что рядом с ним настоящая, живая, любящая Анна, которая поможет ему забыть горе…

– Мой отец и мать умерли, – говорила она. – Но ты жив. Жива и наша любовь. У нас будет ребенок. Я хочу, чтобы он быстрее появился на свет. Пусть он будет символом веры в возрождение новой, свободной Польши…

– Мордерца! – не веря своим глазам, воскликнул пораженный Клатка. – Мордерца!

– Здравствуй, Клатка! – радостно ответил Генек. Как я рад снова видеть твою противную рожу, дружище! Этим выродкам не удалось справиться со мной. Я удрал из их ада, и теперь у меня руки чешутся по настоящему делу.

– Мы думали, что они сцапали тебя там, в тюрьме. Ведь о тебе не было ни слуху ни духу. Так и думали, что ты расстрелян.

– Ну, а у вас чем тогда кончилось?

– Мы все удрали. Не хватало только тебя. Мы решили, что тебя схватили, когда ты прикрывал наш отход.

– Из тюрьмы я тоже удрал. Но попал прямо в пекло. Шкопы проводили облаву на евреев, сцапали и меня заодно. Я благоразумно промолчал, что зовусь Мордерцой. Они посадили нас в товарные вагоны и доставили в Освенцим.

– В Освенцим? – присвистнул Клатка. – И тебя отпустили оттуда?

Генек горько засмеялся.

– Оттуда они выпускают только через трубу, – ответил он. – Там я познакомился с отличными ребятами, и мы вместе сбежали.

– Там и вправду так страшно, как рассказывают?

– Да, там не санаторий, – он безрадостно засмеялся своей грустной шутке. В нем жила только ожесточенность и жажда мести. – Но они не разделались с Мордерцой, как ни старались. А как ребята?

– Убили Журавля, Футбола тоже. На их место пришли другие. Пойдем, посмотришь.

– А ты ничего не слышал о моих стариках?

– Нет, – быстро ответил Клатка, отворачиваясь от Генека. – Ведь они живут в Кольцах? Не думаешь ли ты, что у меня было время справляться о родственниках наших ребят?

– Ты лжешь, – сказал Генек.

Клатка не мог скрыть правду.

– О боже! Твоего отца расстреляли, а мать покончила с собой. Не ждал ты таких новостей, оказавшись на свободе…

– Ничего! – ответил Мордерца. – На моих глазах умерло так много хороших людей. Теперь я буду еще злее, узнав о судьбе родителей. Скорее в бой. Я хочу, чтобы шкопы почувствовали на своей шкуре, что Мордерца опять здесь.

Известие о смерти родителей на самом деле не привело Генека в отчаяние. В нем, кажется, умерли все человеческие чувства в ту ночь, когда его заставили сжигать трупы. Он мог вытерпеть все, но только не массовое уничтожение беззащитных людей.

Генек был воплощением ненависти.

– Немцы стали чертовски осторожны, – рассказывал Клатка. – Сейчас почти невозможно схватить патрульную группу или напасть на изолированный пост. Вот, например, склад боеприпасов и продовольствия в Баборув раньше охраняли двадцать человек, а теперь четыреста…

– Четыреста шкопов! Не плохо для начала, – оживился Генек. – Четыреста проклятых дохлых фрицев вполне подходят, чтобы отпраздновать мое возвращение. Я охотно искупаюсь в их крови, Клатка.

– Ты с ума сошел, Мордерца! Ведь нас только сорок.

– Я видел гибель тысяч поляков, – проговорил сурово Генек. – Я видел, как умирали тысячи русских, тысячи евреев, тысячи людей разных национальностей. Знаешь ли ты, как беззащитных пленников бьют до смерти свинцовыми дубинками? Как их топчут сапогами? Убивают выстрелом в затылок? Ты не видел, как их душат в специальных газовых камерах. Знаешь ли ты, как пахнут сожженные трупы? Этого запаха я не забуду до конца своей жизни, Клатка! Я видел, как уничтожают настоящих патриотов. Их вешают, топят, обливают водой на морозе. Нет такой страшной смерти, которой бы я не видел. И в этом аду я держался только одной мыслью, Клатка. Одной мечтой, что я жесточайшим образом отомщу за все. Я должен драться, Клатка!

– Черт подери! – воскликнул взволнованный Клатка, глядя в худое озлобленное лицо Генека, глаза которого сверкали от гнева. – Я посоветуюсь с ребятами. Ведь ты их вызволил из тюрьмы. Они, конечно, не запляшут от радости, идя на смерть. Эти четыреста немцев – не зеленые новобранцы. Они побывали в России и знают, почем фунт лиха.

– Но они не знают Мордерцу, – возразил Генек. Мы должны ускорить смерть этих шкопов! Нескольких возьмем живыми. В Освенциме я кое-чему научился и найду четыреста различных способов, чтобы уничтожить четыре сотни мерзавцев. Веди меня к ребятам, Клатка, и за дело…

– Януш! – обрадовался Росада. – Наконец-то!

Он вышел из-за дерева, где выставлял караул. Несколько человек стояли поодаль, молча наблюдая, как Росада тряс руку Янушу.

– Мы уже стали опасаться, что побег не удался. Все говорят, что бежать из Освенцима невозможно.

– Где Геня? – перебил Януш. . – Она недалеко от нашего лагеря. И малыш там. Вот радости-то будет!

– Отведи меня к ним, – умоляюще попросил Януш.

– Мы должны были уйти со старого места. Шкопы пришли в ярость, когда мы пустили под откос их эшелон с солдатами. Ты бы видел, как они разлетелись в клочья на несколько километров. Мы отошли глубже в лес, поставив вокруг минное заграждение. Мины мы стянули у нацистов. Здесь мы в безопасности…

Януш должен был пожать руки всем товарищам. Он не знал их и не старался запомнить клички, которые называл Росада. Партизаны смотрели на него, как на выходпа с того света. Видно, он так ужасно выглядел.

– Пошли, – заторопился он.

Три часа пути давали себя знать. Януш понял, как он ослабел, несмотря на то, что в Освенциме, будучи писарем блока, питался лучше других. Пот лил с него градом, сердце стучало с перебоями, подступало к самому горлу. Но он нетерпеливо подгонял других, упрашивая идти быстрее. Он только тогда поверит в свободу, когда обнимет худыми руками свое выстраданное счастье.

– Мы дадим тебе отдохнуть несколько дней, – сказал Росада. – Ты заслужил этот отдых. Восстановишь силы около жены. Тебя тогда кто схватил? Циммерман? Он очень изощрялся? Представляю! Мы должны благодарить тебя за молчание. Знаем, тебе было нелегко. Но и Циммерман попал к нам в руки. Мы задержали его в собственной машине, прострелив шины. Когда его вешали, он орал как резаный. Дьявол забрал его поганую душу… Что-то я еще хотел сказать? – задумался Росада. – Да, мы для вас приготовили уютное гнездышко…

– Пойдемте быстрее, – торопил Януш.

– У тебя отличная жена, Януш. Мне пришлось пригрозить ребятам плетью, чтобы они отстали от нее. Я бы и сам не отказался побыть несколько дней на твоем месте. Отдохнешь немного и приступай к своему делу. Сотням подпольщиков нужны документы. Тысячи евреев томятся до сих пор в гетто. Без хороших свидетельств об арийском происхождении они пропадут. Шкопы начали «очищать» гетто. Людей тысячами отправляют в Майданек, Треблинку и Бжезинку, где их уничтожают. Ты знаешь об этом?

– Знаю ли я?! – горько усмехнулся Януш, невольно вздрогнув от страшных воспоминании. – Я не смогу сразу же приступить к делу, Росада. Сначала я должен написать подробный отчет о том, что я видел в Освенциме. Об этом должны знать повсюду – в Англии, в России, в Америке. И в самой Германии. Немцам должно быть известно, какие чудовищные преступления совершают от их имени извращенные садисты, кровожадные нацистские псы… Далеко еще?

– Ты устал?

– Нет! Просто не хватает терпения, черт возьми! Пойми меня…

– Последние дни она очень печалилась, твоя жена. Она была уверена, что ты придешь после первого мая, а теперь уже июнь. Она живет с мальчуганом в уединенной лесной сторожке. Я решил, что так лучше. Ты ведь знаешь, какими бывают мужчины, месяцами живущие в лесах. То-то. Вот она сейчас удивится! Уже совсем рядом…

Показался ветхий деревянный домик с покосившейся крышей и резным крыльцом. «Словно сказочный теремок, – подумал Януш. – Не во сне ли я?» Он хотел вздохнуть полной грудью, но дыхания не было. Ему хотелось бежать, но он не мог сделать ни шага. Сердце билось в груди, как пойманная птица.

– Мне кажется, что мое присутствие в доме будет излишним, – донесся до него как бы издалека веселый голос Росады. – На несколько дней я забуду о твоем существовании.

Януш медленно пошел к дому. Ему хотелось кричать от радости, но в горле застрял комок. В маленьких окнах отражался лес. Все дышало таким миром и покоем, что ему хотелось плакать. Он представил Геню в постели с маленьким ребенком у груди. Молящуюся Геню, которую он тогда не понимал. Прекрасную чистую Геню, рядом с которой он чувствовал себя вдвойне грязным. Но тогда в нем было больше человечности, чем сейчас. Тогда он еще многого не видел, не нюхал запаха сжигаемых трупов. Тогда он лишь внешне выглядел безобразно. А теперь… Сможет ли чистая, нежная Геня любить грязного освенцимского узника, каким он стал?

Ноги сами привели его к двери, дрожащие пальцы вцепились в ржавую дверную ручку, И вот он шагнул в полумрак бедного жилища. В углу на полу ребенок играл со шкуркой кролика. А за круглым столом, подперев голову руками, сидела женщина. Его жена!

Она медленно подняла голову, и он встретил печальный взгляд ее блестевших в полумраке больших глубоких глаз.

– Януш! – громко воскликнула она, бросаясь к нему.

Он крепко сжал ее в своих объятиях, живую, нежную, смеющуюся сквозь слезы. Тонкими жесткими губами коснулся ее влажного рта. С наслаждением вдыхал запах ее каштановых волос. Любовался высокой грудью, вскормившей его ребенка.

Заплакал малыш, испуганный необычным поведением взрослых.

– Ну, посмотри на него! – сказала Геня, вытирая слезы и улыбаясь Янушу.

– Он всех мужчин называет «татус». Я ежедневно рассказывала ему о тебе, и этот медвежонок хорошо тебя знает. И вот когда ты приходишь домой, озорник плачет…

Она выскользнула из рук мужа и наклонилась к ребенку.

– Это твой татус, Янушек! Что ты ему скажешь?

Януш тоже опустился на колени около малыша. У него закружилась голова, когда он увидел в маленьком личике свои и ее черты. Слезы высохли от ласк матери. Детские глазенки удивленно и доверчиво смотрели на худое лицо с глубокими морщинами, которые уже никогда не сгладятся.

– Татус?! – недоверчиво спросил малыш звонким голоском и ухватился пухлой ручонкой за палец Януша.

Чувствует ли ребенок голос крови?

– Татус! – уверенно произнес малыш. – Татус! Татус! Татус!

– Он уже признал тебя, – засмеялась Геня и придвинулась к Янушу, прижав его голову к своей груди. – Сегодня устроим себе вторую свадебную ночь, любимый. Росада достал икру и даже русскую водку. Я сшила себе новую ночную сорочку, но ни разу не надевала ее. Ждала тебя.

Она еще крепче прижала ладони к его лицу, и он услышал, как сильно бьется ее сердце.

– Не хочешь ли ты, чтобы я надела ее сейчас, любимый?

– Я грязный. Я уже не тот, Геня… – заикаясь от смущения, заговорил он.

– Ты мой муж, – перебила она. – Ты отец маленького Януша. Мы оба очень любим тебя. Малыш болел корью и коклюшем, но отлично справился, – рассказыва– ла она. – Росада говорит, что он крепкий ребенок. Знаешь, как громко он может плакать. Росада сказал, что у него легкие, как у великана. Что же мы сидим здесь? Вставай! Сейчас я приготовлю ужин. Ты, наверное, хочешь есть. Потом спать. Господи! Целую ночь мы будем вместе…

«Я вновь дома, – думал Януш. – Геня уже хлопочет по хозяйству». Она приняла его таким, каким он стал. В полуоткрытую дверь он увидел большую деревенскую кровать. Для него Геня будет совсем новой в предстоящую ночь. Сказочной феей. Он будет очень сильно любить ее. Может быть, от запаха ее тела исчезнет тот запах? Может быть, в блеске ее глаз пропадут ужасные картины прошлого? Может быть, ночи страстной любви…

– Пусть загорается заря новой жизни, – прошептал Януш. – Прошлое было страшным ночным кошмаром.

– Склады там, – тихо объяснял Клатка Генеку. Они лежали в канаве и смотрели на неясные очертания построек. – Они огорожены колючей проволокой. В тех четырех угловых бараках битком набито немцев. Круглосуточно пятьдесят охранников патрулируют между складами. У ворот – крупнокалиберный пулемет с расчетом из шести человек. Это для нас непосильная задача.

– Дай-ка мне пару гранат, – попросил Генек. – Я позову вас, когда расчищу путь. Покажем этим мерзавцам, где раки зимуют!

Он выбрался из канавы и пополз к воротам. Услышав голоса переговаривающихся между собой немцев, он улыбнулся, по-волчьи обнажив зубы. Его не заметили. Четыреста шкопов были так самоуверенны, что совсем позабыли об опасности. Если бы их было здесь двадцать, то они постоянно находились бы в состоянии тревоги. Сейчас же, полагаясь на свое численное превосходство, они были спокойны. В ночной тишине они не видели опасности.

«А опасность-вот она!»– почти радостно подумал Генек.

Он уже отчетливо видел сложенные в пирамиду винтовки и немцев в касках, тускло мерцавших в ночи. Зубами он выдернул чеку из гранаты, приподнялся немного и швырнул ее точно в цель.

– Получайте, сволочи, подарок от Мордерцы!

Немцы бросились врассыпную. Раздался взрыв и крики смертельно раненных. Он кинул вторую гранату и поднялся в полный рост.

– Вперед, товарищи! – крикнул он. – Бейте их!

С автоматом в руках он бросился в ворота. Впереди слышался топот немецких сапог. Но он знал, что за ним его товарищи, которые смело и решительно вступят в бой. Он взглянул на убитых немцев у искореженного пулемета и, вспомнив десятки тысяч обезображенных тел в Освенциме, толкнул трупы ногой.

В темноте показались приближавшиеся солдаты.

Он дал очередь из автомата. Кругом свистели пули.

– Мордерца идет! – крикнул он, бросаясь вперед.

А в канаве Клатка молча боролся с одним из парней.

– Мы не в силах ему помочь. Это бессмысленная затея. Мы не хотим идти на верную смерть.

– Но мы не можем бросить его на произвол судьбы, – возражал шепотом другой.

– Он не мог поступить иначе. То, что он пережил…

Та-та-та… стучал автомат.

– Мордерца идет, убийцы!

Голос Генека раздавался в самом центре вражеского лагеря.

Генек действовал с невероятным безрассудством и с необыкновенной храбростью. Может быть, он не столько жаждал крови немцев, сколько стремился забыть в бою колонны голых, беспомощных, покорных людей. Забыть лифт и подъемник.

Тадеуш стоял в небольшой церкви и смотрел на красный алтарь. Он забрел сюда по пути из Катовице, где он распрощался с тремя друзьями. С каждым шагом он приближался к цели.

Он заходил во все деревенские церкви, встречавшиеся на пути, останавливался перед алтарем и рассказывал то, что слышал от Ядвиги в их первую ночь, в которую они испытали сладость и горечь, счастье и несчастье любви.

Случаи были разные. Ядвига скупыми словами рассказывала об унижении, жестокости, издевательствах, которым подвергались женщины в лагере. Изведав высшее счастье принадлежать друг другу, они не могли спокойно уснуть, поняв, какое горе находится здесь.

Вместо того чтобы радостно мечтать о будущем, они рассказывали друг другу о мрачных событиях лагерной жизни.

Тадеуш узнал, что жизнь в женском лагере была не слаще, чем в мужском. Он уже раньше слыхал, что женщин заставляют неподвижно стоять по 12– 14 часов. Заставляют лежать лицом в грязи под проливным дождем. За малейшее движение их ждала пуля эсэсовцев, которые прохаживались между рядами лежащих ничком женщин. Некоторые захлебывались грязью и больше не вставали. Им были не страшны пули. Ядвига рассказывала, как приходилось мыться под присмотром эсэсовцев, которые заставляли плясать голых исхудавших женщин под аккомпанемент импровизированного хора их совершенно истощенных подруг.