Текст книги "Культура и ценность. О достоверности"

Великое благо – сегодня я могу работать. Но как легко я забываю о дарованных мне благах!

Читаю: «И никто не скажет, что Христос – Господь; Он Дух Святой». Это верно: я не назову его Богом, потому что это ничего для меня не значит. Я могу назвать его «образцом», «Богом» и еще как-то, могу понять, когда его так называют, но не могу произнести слово «Бог» осознанно. Потому что не верю, что Он придет судить меня, потому что это мне ничего не говорит. А скажет это мне что-либо лишь тогда, когда я буду жить иной жизнью.

Что вынуждает даже меня верить в воскрешение Христа? Я играю с этой мыслью – если Он не восставал из мертвых, тогда Он распался в могиле, как любой человек. Он мертв и разложился. В этом случае Он учитель, подобный прочим, и уже не может помочь; и мы вновь осиротели и остались одни. И должны искать мудрость и размышлять. Как если бы мы очутились в аду, где можем лишь видеть сны, и отделены от небес каменным сводом. Но если искупление воистину возможно – нужна уверенность, а не мудрость, не сны, не размышления, и эта уверенность будет верой. А вера есть вера в то, что нужно сердцу, душе, а не интеллекту. Ибо моя душа со всеми ее страстями, как она есть, в плоти и крови, ищет искупления, а вовсе не мой абстрактный разум. Возможно, кто-то скажет: лишь любовь ведет к воскрешению. Или: любовь верит в воскрешение. Что побеждает сомнения, как если бы было искупление. Кто-то скажет: искупающая любовь верит даже в воскрешение; держится даже за искупление. Держаться за это значит искренне верить. Отсюда вывод: сперва обрети искупление и крепко держись за него (хватайся за искупление) – и ты поймешь, что держишься за веру.

Это возможно, только если ты уже не на земле, но низвергнут с небес.

Тогда все иначе и не удивительно, что можно делать то, чего сейчас ты сделать не в состоянии. (Верно, что подвешенный выглядит как тот, кто стоит, но взаимодействие сил внутри него совсем другое. И потому он может поступать иначе, чем стоящий.)

Идея Фрейда: в безумии замок не разрушается, а лишь меняется; старый ключ его уже не откроет, нужен ключ с другими бороздами.

Симфония Брукнера имеет два начала: начало первой темы и начало второй. Эти две темы находятся друг с другом не в кровном, но в семейном родстве.

Девятая симфония Брукнера есть своего рода спор с Бетховеном, потому что становится переносимой, видом подражания, которым иначе она не была бы. Она относится к Девятой Бетховена во многом так же, как «Фауст» Ленау к «Фаусту» Гёте, как католический Фауст к Фаусту Просвещения, и т. д.

Нет ничего труднее, чем не обманывать себя.

Лонгфелло:

 
В дни искусной старины
Камень к камню – поднимал
Мастер ярусы стены
И богам свой труд вверял[46]46
  Зодчие. Перевод Ю. Мениса.


[Закрыть].
 

(Вполне подходит для моего девиза.)

Феномены, родственные языку, в музыке и архитектуре. Значимая нерегулярность – в готике (мне видятся башни собора Святого Василия[47]47
  Очевидно, имеется в виду московский Покровский собор, иначе – Василия Блаженного; Витгенштейн в 1935 г. посетил СССР.


[Закрыть]). В музыке Баха языка больше, чем у Моцарта или Гайдна. Басовый речитатив в 4-й части Девятой симфонии Бетховена (ср. с замечанием Шопенгауэра об универсальной музыке, сочиненной для конкретного текста[48]48
  Шопенгаэур А. Мир как воля и представление. Глава 39.


[Закрыть]).

В философии победитель гонки тот, кто бежит медленнее всех. Или: тот, кто приходит к финишу последним.

Пройти психоанализ почти то же, что питаться плодами древа познания. Знание, которое мы обретаем, ставит перед нами новые этические проблемы, но никак не помогает их разрешению.

Чего недостает музыке Мендельсона? «Мужественности» мелодики?

Ветхий Завет напоминает тело без головы; Новый Завет – голова; послания апостолов – венец на голове.

Если размышлять о еврейской Библии, о Ветхом Завете отдельно, хочется сказать: голова (по-прежнему) отсутствует у тела. Отсутствует решение проблем. Отсутствует исполнение надежд. Но вовсе не обязательно голове иметь венец.

Зависть пренебрежима, то есть: характерный цвет зависти не уходит глубоко, под ней страсти имеют другую окраску. (Это, конечно, не делает зависть менее реальной.)

Мерка гения – характер, даже если характер сам по себе не гениален.

Гений – не «талант и характер», но характер, проявляющий себя в форме особого таланта. Когда один выказывает мужество, прыгая в воду, другой мужественно пишет симфонию. (Плохой пример.)

В гении не больше света, чем в любом достойном человеке, но гений фокусирует этот свет в яркий луч посредством особых линз.

Почему душу бередят тщеславные мысли – ведь они всего лишь тщеславны? Так или иначе, они бередят душу.

(Как ветер может гнуть дерево, ведь он всего-навсего ветер? Он гнет дерево, и не забывайте об этом.)

Нельзя говорить правду, если не победил себя. Нельзя говорить правду, потому что ты еще недостаточно умен.

Правду могут говорить лишь те, кто в ней обитает, а не те, кто живет во лжи и не стремится к правде из глубин лжи.

Почивать на лаврах не менее опасно, чем отдыхать, бредя по снегу. Засыпаешь и умираешь во сне.

Чудовищная суетность желаний раскрывается, например, в моем желании заполнить красивую записную книжку записями как можно скорее. От этого я ничего не получу; я желаю этого не потому, что это, так сказать, будет доказательством моей продуктивности; это просто желание избавиться от чего-то привычного как можно быстрее; хотя, конечно, едва избавившись, я заведу новую, и все повторится снова.

Можно назвать Шопенгауэра грубым мыслителем. У него есть утонченность, но на определенном уровне она вдруг исчезает, и он становится невыносимо грубым. Где начинается истинная глубина, он заканчивается.

Можно сказать, что он никогда не оценивает себя.

Я сижу в жизненном седле, как неумелый седок на коне. Лишь добрый нрав лошади не позволил ей до сих пор скинуть меня.

Впечатление (от этой мелодии) совершенно неописуемо. Это значит: описание не годится (для моих целей), эту мелодию нужно слышать.

Если искусство призвано «пробуждать чувства», тогда, быть может, восприятие искусства органами чувств относится к таким чувствам?

Моя оригинальность (если слово правильное) есть, я полагаю, оригинальность почвы, а не семени. (Вероятно, у меня нет собственного семени.) Бросьте семя в мою почву, и оно прорастет иначе, нежели в любой другой почве.

Оригинальность Фрейда схожа с моей. Я всегда верил – не ведая почему, – что исходное зерно психоанализа посадил Брейер, а не Фрейд. Конечно, зернышко Брейера было крошечным.

(Мужество всегда оригинально.)

Люди сегодня считают, что ученые должны наставлять их, а поэты, музыканты и т. п. – развлекать. Что последние тоже порой способны наставлять, в голову не приходит.

Игра на рояле – танец человеческих пальцев.

Шекспир, кто-то может сказать, изображает танец человеческих страстей. По этой причине он вынужден быть объективным, иначе он не сумел бы отобразить этот танец страстей, лишь рассуждал бы о нем. Но он показывает нам страсти в танце, без натуралистичности. (Я почерпнул эту мысль у Пауля Энгельмана.)

Сравнения Н. З.[49]49
  Имеется в виду Новый Завет.


[Закрыть] оставляют сколько угодно простора для интерпретаций. Они бездонны.

В них меньше стиля, чем в первых словах ребенка. Даже великое творение искусства должно иметь нечто «стильное», пусть порой это нечто называют «модным».

За всем великим искусством скрывается дикое животное, которое приручили.

Но не в Мендельсоне. Все великое искусство основано на примитивных человеческих потребностях. Это не мелодия (как, возможно, у Вагнера), но они придают мелодии глубину и силу.

В этом отношении Мендельсона можно назвать репродуктивным композитором. В том же смысле: мой дом для Гретль[50]50
  Гретль – сестра Витгенштейна Маргарет (в замужестве Стонборо), для которой он вместе с П. Энгельманом построил в Вене дом по адресу: Кундмангассе, 19.


[Закрыть] есть продукт безусловно чувствительного слуха, хорошего тона, выражение тонкого понимания (культуры и пр.). Но первобытная жизнь, дикая жизнь, которая рвется на волю, в нем отсутствует. И можно сказать: отсутствует здоровье (Кьеркегор). (Оранжерейное растение.)

Учитель, показывающий достойные, даже поразительные результаты, все равно не может считаться хорошим учителем, ибо вполне возможно, что пока ученики находятся под его влиянием, он поднимает их до уровня, им не свойственного, не развивая их способностей для этого уровня, так что они вновь опускаются на прежний уровень, едва учитель покидает класс. Возможно, это верно для меня; я думал об этом. (Когда Малер дирижировал сам, его частные спектакли были восхитительны; но его оркестр словно распадался, стоило ему уступить место за пультом.)

Цель музыки – донести «чувства».

Связано с этим: мы вправе сказать «у него то же лицо, что и прежде» – хотя измерения дают в двух случаях разные результаты.

Как используются слова «то же выражение лица»? Откуда нам знать, что кто-то правильно использует эти слова? Откуда мне знать, что я употребляю их верно?

Не чувственное, но победа над чувственным достойна восхищения и делает жизнь достойной прожития. Мужество, не ум, не даже вдохновение есть зерно, из которого вырастает огромное дерево. В связи с мужеством и жизнь со смертью. (Думаю об органной музыке Лабора и Мендельсона.) Но, признавая стремление к мужеству в ком-то, вовсе не обретаешь мужество сам.

Можно сказать: гений есть мужество чьего-либо таланта.

Попробуй быть любимым, но не предметом восхищения.

Порой нужно изъять выражение из языка и отправить в чистку. Лишь затем его можно вернуть в употребление.

Как тяжело разглядеть то, что прямо перед глазами.

Нельзя отказываться жертвовать собой и все же говорить правду.

Писать правильным стилем значит верно поставить вагон на рельсы.

Если этот камень не ложится в настоящее, если застревает, сначала подвинь камни вокруг. Мы лишь пытаемся поставить тебя на рельсы, ведь твой вагон стоит криво; вести же поезд тебе придется самому.

Отскрести раствор куда проще, чем передвинуть камень. Что ж, нужно сделать одно, прежде чем приступать к другому.

Что оскорбительно в каузальном подходе – то, что он заставляет говорить: конечно, все вот так и происходит.

Хотя следует говорить: могло бы случиться так и еще множеством способов.

Если мы применяем этнологический метод, означает ли это, что мы трактуем философию как этнологию? Нет, это значит лишь, что мы обсуждаем свою позицию издалека, дабы увеличить степень объективности.

Один из важнейших для меня способов – вообразить историческое развитие идей отличным от того, что было на самом деле. Если поступать так, проблемы предстают в совершенно новом свете.

Я сопротивляюсь понятию идеальной точности, которая будто бы задана нам априори. В иные времена наши идеалы точности разнились и разнятся. И ни один из них не является главнейшим.

Часто лишь в малой толике правильнее сказать правду, чем солгать; как если выбирать между горьким и сладким кофе, и даже в этом случае я испытываю сильное искушение солгать.

(Мой стиль схож с дурной музыкальной композицией.)

Ни за что не извиняйтесь, ничего не скрывайте, говорите все как есть – но вы должны видеть нечто, проливающее новый свет на факты.

Наши величайшие глупости могут оказаться образцами мудрости.

Невероятно, насколько полезным может быть новый ящик в картотеке.

Ты должен говорить новое и все же ничего, кроме старого.

Ты должен на деле говорить старое – но в то же время новое!

Различные «толкования» должны соответствовать различным применениям.

Поэт должен всегда спрашивать себя: правда ли то, что я пишу? Это вовсе не означает: происходит ли это в реальности?

Верно, что нужно собирать старый материал. Но для нового здания.

Мы становимся старше, а проблемы проскальзывают у нас меж пальцами, как и в юности. Мы не просто не можем их поймать, мы не в состоянии их удержать.

Удивительно отношение ученых: мы по-прежнему не знаем этого, но оно познаваемо, и всего лишь вопрос времени, когда мы все узнаем. Принимается как данность.

Могу представить, что некто считает имена «Фортнум» и «Мейсон»[51]51
  «Фортнум и Мейсон» – известный универмаг в Лондоне.


[Закрыть] подходящими друг другу.

Не требуйте слишком многого и не бойтесь, что требуемое превратится в ничто.

Люди, постоянно спрашивающие «Почему?», подобны туристам, которые, стоя перед зданием, читают у Бедекера[52]52
  Бедекер – ставшая именем нарицательным фамилия немецкого издателя К. Бедекера (1801–1859), который первым в мире стал издавать путеводители.


[Закрыть] историю строительства и за книгой не видят самого здания.

Контрапункт может представлять собой экстраординарно сложную задачу для композитора, а именно: учитывая мои склонности, каким должно быть мое отношение к контрапункту? Композитор может придерживаться общего отношения, но это отношение будет не его собственным. И не ясно, каково же его собственное отношение.

(Думаю в этой связи о Шуберте: о его неуемном желании брать уроки контрапункта в конце жизни. Думаю, его цель состояла не просто в обучении, но в стремлении определить собственное отношение к контрапункту.)

Мотивы Вагнера можно назвать музыкальными прозаическими предложениями. И при наличии такого явления, как «ритмическая проза», эти мотивы можно перевести в мелодическую форму, но без того, чтобы они породили мелодию.

Вагнерианская драма тоже не является драмой, но связыванием ситуаций воедино, как на нитку. И эта нить искусно сплетена, но, как с мотивами и ситуациями, не рождена вдохновением.

Не вдохновляйся примером других, только примером природы!

Язык философии деформирован словно слишком узкими башмаками.

Персонажи драмы пробуждают в нас сочувствие, они словно знакомые нам люди, часто люди, которых мы любим или ненавидим. Персонажи второй части «Фауста» не вызывают симпатии вовсе! Мы не чувствуем, будто знаем их. Они кажутся мыслями, а не людьми.

Математик (Паскаль), который восхищается красотой теоремы из теории чисел, как если бы он восхищался природными красотами. Чудесно, говорит он, какие замечательные свойства у чисел. Как если бы он восторгался красотой граней кристалла.

Можно сказать: сколь удивительными законами Творец наделил числа!

Нельзя возделывать облака. Вот почему будущее, о котором лишь грезят, никогда не наступит.

До появления аэропланов люди мечтали об аэропланах и мире, в котором те будут летать. Но поскольку реальность не имеет общего с мечтой, у нас нет причин верить, что реальность формируется нашими мечтами. Ведь мечты – мишура, как бумажные шляпы и костюмы.

Популярные сочинения ученых суть не выражение упорной работы, но почивание на лаврах.

Если вас уже кто-то любит, никакая жертва не будет слишком высокой ценой, но любая жертва слишком велика, чтобы купить любовь.

Если принять, что есть такие явления, как глубокий и неглубокий сон, то есть и мысли, которые кроются в глубине, и те, что блуждают на поверхности.

Нельзя извлечь семя из почвы. Ему нужны тепло, влага и свет, чтобы оно проросло.

(Даже касаться его нужно с величайшей осторожностью.)

То, что мило, не может быть прекрасным.

Некто заперт в комнате, если дверь не заперта и открывается внутрь, но ему не приходит в голову потянуть, а не толкать.

Поместите кого-либо в неподходящую среду, и ничто не будет в порядке. Организм покажется нездоровым во всех отношениях.

Верните его в привычное окружение, и все мгновенно расцветет. Но если он не окажется в привычной среде, что тогда? В лучшем случае он будет походить на инвалида.

Если белое становится черным, одни говорят: «По сути это одно и то же». А другие, если цвет становится лишь чуть темнее, говорят: «Цвет полностью изменился».

Архитектура есть жест. Но не всякое осмысленное движение тела является жестом. Лишь в той малой степени, в какой любое функциональное здание есть архитектура.

В настоящее время мы сражаемся с неким направлением. Но это направление отомрет, превзойденное иными. И люди перестанут понимать наши доводы против него, не поймут, зачем требовалось все это произносить.

Искать дефекты в ущербном доводе и охотиться за призраками.

Примем, что 2000 лет назад некто изобрел форму и заявил, что однажды она окажется формой средства передвижения.

Или так: некто придумал механизм парового двигателя, не имея ни малейшего понятия о том, что его можно использовать как двигатель.

Что принимаешь как дар, есть трудная задача.

Гений заставляет нас забывать о таланте мастера.

Гений заставляет забыть талант.

Где гений тусклее, там сквозь него проступает мастерство. (Из увертюры к «Тангейзеру»[53]53
  «Тангейзер» – опера Р. Вагнера (1842–1845); полное название «Тангейзер и состязание певцов в Вартбурге». Нередко эту оперу также называют «Мейстерзингеры», от нем. Meistersingers – певцы.


[Закрыть].)

Гений не позволяет нам разглядеть талант мастера.

Только там, где гений тусклее, мы видим талант.

Почему я не должен использовать слова вопреки их типичному употреблению? Не это ли делает, например, Фрейд, когда именует даже тревожный сон сном об исполнении желаний? В чем разница? В науке новое употребление оправдано теорией. А если теория оказывается ложной, тогда приходится отказываться и от нового употребления. Но в философии расширенное использование слов не оправдывается истинностью или ложностью мнений о процессах в природе. Никакой факт не оправдывает этого и не может преодолеть.

Мы говорим: «Вы понимаете это выражение, не правда ли? Что ж, то, как вы его понимаете, есть смысл, в котором я его использую». (Не «значение».)

Как если бы значение было ореолом, окружающим слово в любом употреблении.

Мысли в покое. Это цель, к которой стремится каждый философствующий.

Философ – тот, кому надлежит исцелить в себе многие болезни понимания, прежде чем он подступит к понятиям здравого смысла.

Если в жизни мы окружены смертью, то и в здоровье нашего понимания мы окружены безумием[54]54
  См. примечание редактора к «Основаниям математики» Б. Рассела и А. Н. Уайтхеда.


[Закрыть].

Хотеть мыслить – одно, иметь талант к мышлению – совсем другое.

Если и есть что-либо в фрейдовской теории толкования сновидений, оно показывает, насколько сложной обработке человеческий разум подвергает факты.

Столь сложен, столь нерегулярен способ представления, что его едва ли можно и далее называть представлением.

Все тяжелее соответствовать моему изложению: оно говорит нечто новое, и все же за него цепляются осколки скорлупы прежнего.

Неужели некое неудовлетворенное желание превращает человека в безумца? (Думаю о Шумане и о себе тоже.)

Революционером будет тот, кто способен революционизировать себя.

Люди религиозны в той степени, в какой полагают себя не столько несовершенными, сколько больными.

Всякий хотя бы наполовину достойный человек считает себя полностью несовершенным, а человек религиозный видит себя презренным.

Что ущербно, должно оставаться ущербным.

Чудо само по себе есть жест Бога. Подобно человеку, который сидит спокойно, а затем делает внушительный жест, Бог позволяет миру существовать в покое, а затем сопровождает слова святых символическим явлением, жестом природы. В мгновение, когда святой говорит, деревья вокруг склоняются, будто в поклоне. Верю ли я, что так происходит? Нет.

Единственный способ для меня поверить в чудо – это увидеть его собственными глазами. Так что я мог бы сказать, например: «Невозможно увидеть эти деревья и не ощутить, что они откликаются на слова». Или же: «Невозможно увидеть морду вон той собаки и не увидеть, что она вся во внимании и следит за хозяином». И могу представить, что простой пересказ речений и жизни святых заставит кого-то поверить, что деревья склонились перед ними. Но не меня.

Приходя домой, я ожидаю сюрприза, но его нет, и потому я, конечно, удивлен.

Верьте! Это не причинит вреда.

Верить значит подчиняться кому-то. Подчинившись однажды, вы уже не можете, не восстав, сначала оспорить веру, а затем вновь счесть ее убедительной.

Крик о помощи громче всего у одного человека.

И никакая беда не больше той, какую испытывает отдельный человек.

Итак, один человек может оказаться в беспредельной беде и ему потребуется беспредельная помощь.

Христианство – религия для тех, кому нужна беспредельная помощь, то есть для тех, кто пребывает в беспредельной беде.

Вся Земля не познает беды большей, чем отдельная личность.

Христианская вера, я полагаю, есть спасение от этой беды.

Тот, кому она дана в такой беде, раскрывает, а не сжимает сердце, и принимает исцеление.

Тот, кто таким образом раскрывает сердце Богу в скорбных признаниях, раскрывает его и для других. Он теряет свое особое положение отдельной личности и становится подобен ребенку. Это значит, что он лишается должности, достоинства и обособленности. Раскрыть себя другим можно лишь в особой любви. Последняя признает, что все мы – испорченные дети.

Можно также сказать: ненависть среди людей проистекает из нашей обособленности друг от друга. Мы не хотим, чтобы кто-то заглядывал внутрь нас, ибо картина там неприглядна.

Конечно, продолжайте стыдиться того, что внутри вас, но не себя перед другими.

Нет беды большей, чем беда одного человека. Ибо если некто чувствует себя потерянным, это и есть величайшая беда.

Слова суть дела[55]55
  См. «Философские исследования». Ч. I. § 546.


[Закрыть].

Лишь тот, кто несчастлив, вправе жалеть других.

Неразумно гневаться даже на Гитлера, не говоря уже о Боге.

Когда люди умирают, мы оцениваем их жизнь в благоприятном свете. Сквозь дымку их жизнь кажется благополучной. Для самого же человека жизнь была вовсе не благополучной, но неполной и богатой треволнениями. Для него нет утешения, его жизнь обнажена и презренна.

Как если бы я сбился с пути и спросил у кого-то дорогу домой. Он ответит, что покажет мне дорогу, и пойдет со мной по утоптанной тропе. Внезапно тропа заведет в тупик. И мой провожатый скажет: «А теперь ищите сами, как вам дойти».