Текст книги "Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России"

Когда в 1981 годуя вернулся в Москву, чтобы провести дополнительные исследования, Бовыкин пригласил меня на ужин. Дайана Кенкер, которая в следующем году в Париже встретилась с ним на конференции, сообщила, что он сказал ей, что я «очень понравился его теще». Позже, в бурные годы перестройки, молодые советские историки, которые настаивали на полном разрыве с прошлым, объявили Бовыкина консерватором. Может и так. Тем не менее его продолжали любить бывшие ученики, многие из которых в постсоветские десятилетия уже работали в научных институтах. В 2007 году я с радостью обнаружил, что они собрались на семинар в МГУ Эта встреча была мне дорога тем, что я встретился с молодым племенем, к которому когда-то принадлежал, но с которым давно потерял связь в силу обстоятельств.

После того как я представил ему план исследования, который я тщательно составил на русском, Бовыкин исправил его розовым маркером, который казался очень несоветским. Должно быть, он намеревался внести некоторые изменения, чтобы план соответствовал стандартным бюрократическим формулировкам. Вместо «описания диссертации» он написал «план диссертации» («план» является почти сакральным словом в советской лексике). Вместо моей политически некорректной фразы о «неадекватности мобилизации государства и создании комитетов военной промышленности» он вставил «политический кризис в России в 1915 году и организацию комитетов военной промышленности»; вместо «крупных военно-промышленных концернов» он написал «военно-промышленные монополии». Хотя, как я писал в заключительном отчете для IREX, «не знаю, как и почему, но… разрешение было отложено на несколько недель, а затем выдано», именно Бовыкину я, несомненно, обязан своим доступом к архивам. Другие стажеры ждали дольше и получали ограниченный доступ из-за халатности их руководителей, гендерных предрассудков или других факторов.

Когда я впервые подошел к зданию на Большой Пироговской, где находился Центральный государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР), у меня было мало соображений по поводу того, что меня ожидало, кроме страшных рассказов предыдущих стажеров. Попав в архив, никто из них не мог обратиться к архивным справочникам или описи, но вынужден был полагаться на цитаты из советских публикаций и доброжелательность работников архива. Советские и западные исследователи читали выданные им материалы в разных читальных залах. Женщина, которая руководила иностранцами, редко нам помогала, тратя непомерное количество времени, как я раздраженно написал в своем заключительном докладе, «на разговоры по телефону со своей больной матерью». Эти и другие экзотические особенности архивных исследований в Советском Союзе придавали им мистический ореол, что служило пищей для многих неправдоподобных историй, не говоря уже о том, как они скрывали, насколько сильно решение царского режима собирать именно то, что он считал полезным, повлияло на наши исследования.

Советская историография также затронула вопросы, которые мы задавали. Мы либо игнорировали ее марксистские категории (например, вместо «буржуазного общества» писали «средний класс»), либо, как в моем случае, использовали их выборочно при построении наших собственных описаний. Но так или иначе, мы создавали свою версию прошлого чужой страны, всегда осознавая наличие ее собственной версии. Сложнее оказалось избежать телеологии революции. Все происходившее до 1917 года, казалось, так или иначе способствовало революции; а если это не так, то это не имеет значения. Классовое содержание господствовало над другими формами угнетения. Несмотря на временную близость к падению царизма, крупное туркестанское восстание 1916 года не привлекало внимания серьезных западных ученых вплоть до 1990-х годов. Пройдет еще десятилетие, прежде чем гендер станет «полезной категорией исторического анализа»[55]55
  В первую очередь стоит привести ссылку на [Scott 1986]. Не стоит упускать из виду и некоторые другие прекрасные работы о женщинах, например [Engel 1983].


[Закрыть].

В моей диссертации поднимались не только вопросы, которые мало кого интересовали тогда, да и теперь не вызывают особого интереса, но и другие проблемы, которыми до сих пор занимаются ученые, и не только ученые. Среди первых вопрос о том, внесли ли военно-промышленные комитеты значительный вклад в улучшение поставок боеприпасов и других материалов в армию или только препятствовали этому, даже меня не интересовал, хотя, конечно, мне приходилось вникать в суть, анализировать и сделать хоть вполовину более понятными детали контрактов, их распределение и выполнение[56]56
  В год защиты моей диссертации Норман Стоун, лектор в колледже Гонвилл & Кейус Кембриджского университета, опубликовал свою книгу «Восточный фронт», где так охарактеризовал ВПК: «Там, где они преуспевали, они были не нужны, там, где они не добивались успеха, они только доставляли неприятности» [Stone 1975: 10].


[Закрыть].

Советские и западные историки никак не сходились в вопросе, произошла бы революция (в частности, в ее большевистской форме), если бы не было войны, но жар этих споров начал рассеиваться еще до конца Советского Союза. Действительно, вопрос, почему вообще произошла революция, перестал представлять какой-либо интерес после 1991 года, если не раньше. Пока столетний юбилей революции не вернул внимание к этому событию, интерес к ней сохранялся в кругу историков, приверженных разбору ее детальных подробностей, о чем они сообщали на ежегодных собраниях в Англии или паре рабочих групп на съездах AAASS (Американской ассоциации содействия развитию славянских исследований), крупнейшей организации славистов в Соединенных Штатах (сейчас, с 2010 года, – ASEEES, Ассоциация славянских, восточноевропейских и евразийских исследований).

Столетие революции вызвало всплеск юбилейной активности. В самой России правительство сделало все возможное, чтобы проигнорировать это событие, но интеллектуальное любопытство и желание честно воссоединиться с прошлым своей страны оказались неудержимыми. Приведу лишь один пример: предприимчивый журналист Михаил Зыгарь собрал технически подкованную команду для запуска веб-сайта «Проект 1917». С ноября 2016 года по 18 января 2018 года веб-сайт ежедневно обновлял записи из дневников свидетелей и участников событий вековой давности [Project 17][57]57
  Недавно Михаил Зыгарь с командой создали так называемую карту истории, «документальную игру, чтобы вы могли стать участниками главных событий XX века», где участнику дается возможность действовать от лица реальных исторических персонажей и делать за них выбор в реальных исторических обстоятельствах [Карта 2018].


[Закрыть]. Доступ к революции в режиме реального времени оказался благом для преподавания ее истории, я и воспользовался им в последний раз весной 2017 года. Другие публикации варьировали от интеллектуально стимулирующих до тенденциозных. Серия «Красный век», опубликованная в «Нью-Йорк таймс», давала представление о долгосрочных глобальных последствиях революции. Примечательно, что по крайней мере некоторые из них представлены в положительном ключе. Сравните это с преобладанием публикаций, где большевики представлены как не что иное, как преступное сообщество, революция – в лучшем случае как «трагедия», а ее долгосрочные последствия – не более чем плачевные. Новая биография Ленина, составленная к юбилею, типична для такого подхода [Sebestyen 2017]. В то же время некоторые историки оказались на высоте. Цуёши Хасэгава в своей книге «Преступление и наказание в Русской революции» [Hasegawa 2017] проливает новый свет на феномен, который ранее изучался лишь поверхностно. Много лет назад я был у Цуёши (Тоши) в его доме в Санта-Барбаре, и мы возобновили наши отношения, начавшиеся в тот год, который мы оба провели в МГУ «Тоши, к чему стремиться?» – спрашивал я его, когда мы сидели в залитой солнцем гостиной с видом на апельсиновое дерево, которое росло так близко к дому, что можно было его потрогать из окна. Приятно видеть, что в своем идиллическом окружении Тоши мог создать качественный исторический труд. Энди Виллимотт, молодой британский историк, по-новому, неординарно рассматривает революцию как освобождение городской молодежи, которая воспользовалась возможностями, чтобы достаточно практично изменить свою жизнь [Willimott 2017]. А Дайана Кенкер, чья диссертация и первая книга посвящены московским рабочим во время революции, дает еще одно блестящее подтверждение тому, что издавна вдохновляет ее и других исследователей [Koenker 2017][58]58
  Редакция попросила Кенкер и двух других историков ответить Борису Миронову [Mironov 2017].


[Закрыть].

В течение последних двадцати лет преобладал взгляд на революцию как часть «континуума кризиса», который начался если не с революции 1905 года, то по крайней мере с 1914 года, на связь этого кризиса с «модерностью» [Kotsonis 2000; Holquist 2002; Beer 2008]. Вопрос о том, что составляло модерность, оставался открытым. Некоторые историки подчеркивали культурную тревогу, вызванную ослаблением имущественных связей, индустриализацией и даже сексуальным раскрепощением; другие отмечали практики, восходящие к реформам 1860-х годов, например возросшую зависимость от технических знаний, использование статистики народонаселения в госуправлении и попытки применения универсальных законов науки. Таким образом, отношения между войной и революцией представлены как скорее фратернальные, нежели казуальные, как часть цепочки трансформационного модерна, который, по утверждениям историков, распространился на раннюю советскую эпоху [Sanborn 2003]. Я тоже пытался установить причинно-следственную связь между войной и революцией, но иного рода. Как ни трудно это представить, но, когда я писал свою диссертацию, имелось очень немного англоязычных работ по России, где бы анализировались социально-экономические процессы. Моя работа открыла новые перспективы, рассматривая в качестве субъекта торгово-промышленный класс, ключевой элемент того, что марксисты называют буржуазией. В главе, посвященной регулированию военной экономики, я, в частности, утверждал, что

в России, где накануне войны государство владело большей долей экономических ресурсов в пределах своих границ и контролировало их более жестко, чем другие государства в своих границах, в военное время оно приняло меры регулирования, которые были наименее системными и осуществлялись в меньшей степени, чем в других странах. Я также утверждал, что «скрытая рука рыночных сил душила Россию», а «война усилила тенденции к командной экономике, но не породила командиров» [Siegelbaum 1975: 223, 159, 162].

Мое диссертационное исследование родилось из желания обвинить ВПК как организацию патриотических позеров, но, по иронии судьбы, в ходе работы усилилось мое уважение к ее руководителям: братьям Павлу, Сергею, Николаю и Михаилу Рябушинским, банкирам, промышленникам, политикам-«прогрессистам» и покровителям искусства; Александру Коновалову, депутату Думы, который станет министром торговли и промышленности Временного правительства, а в изгнании – искусным пианистом; Александру Гучкову, лидеру партии октябристов, председателю Центральной ВПК и военному министру во Временном правительстве. Теперь мне по крайней мере не менее любопытны те, кто был избран в рабочие группы, детище Коновалова. Вспоминается Кузьма Гвоздев, председатель профсоюза слесарей, который стал председателем петроградской рабочей группы, а затем последним министром труда Временного правительства.

Хотя я обильно цитировал их переписку (внутренние меморандумы, письма различным министрам) и стенографические отчеты об их выступлениях, перечитав диссертацию сейчас, впервые за многие десятилетия, я вижу, что ошибался в части структурных объяснений, подчеркивая детерминизм за счет умаления роли случая или человеческого фактора. Другими словами, я писал как те «советские историки, чьи взгляды должны были соответствовать установленным марксистско-ленинским лекалам». Рабочие в целом относились или реагировали на ситуацию, основываясь на своих классовых позициях по отношению к работодателям. Торгово-промышленный класс, разделенный между московской «внутренней» фракцией и базирующейся в Санкт-Петербурге группой, более ориентированной на финансовый капитал, с тесными международными связями, сыграл свою роль в разворачивающейся драме войны и революции. И «развернул» ее, как разворачивают салфетку до ее полного и заранее определенного размера. Я проделал неплохую работу, объясняя, почему различные «благие намерения» рабочих групп – сеть городских и сельских бирж труда, фабричная система старейшин, согласительные советы и т. д. – потерпели неудачу [Siegelbaum 1975:263]. Но мне никогда не приходило в голову спросить себя, откуда мне известно, каковы были эти намерения или почему они имели значение.

Я также вносил чрезмерные исправления в мнения других историков. В длинных сносках, некоторые из которых занимают не меньше страницы, я дискутировал с версией Георгия Каткова, описывая ее то как «озадачивающую» и «неточную», то как «ошибочную» или «не относящуюся к делу», потому что «он не был знаком с цитируемыми здесь архивными источниками» [Siegel-baum 1975: 241, 262]. Такая критика была обусловлена не только подлинными разногласиями, но и тем, чем обычно грешат историки-неофиты: обосновать свою правоту, демонстрируя свою приверженность фактам, а также свои навыки исследования и интерпретации. Моя полемика с высказываниями историков, чьи работы я так или иначе почитал, например Валентина Дякина (1930-1994) или Леопольда Хеймсона (1927-2010), сейчас кажется педантичной. Фактически же я считал книгу Дякина о русской буржуазии и царизме в военное время лучшим произведением советской истории [Дякин 1967][59]59
  В опубликованной версии моей диссертации я оценил ее как «разумную и аргументированную» [Siegelbaum 1983: xiii].


[Закрыть]. Хеймсон, тот самый профессор, который пытался уговорить нас, будущих революционеров, занимающих Файервезер-Холл, прекратить наши детские игры, написал новаторскую статью о растущей поддержке большевиков рабочими во время Первой мировой войны [Haimson 1964-1965]. Он провел зимний («Илларионов») семестр 1972 года в качестве приглашенного преподавателя в Колледже Св. Антония. Сидя за завтраком в столовой и куря сигару, он необычно выделялся среди профессоров, которые входили и выходили, бросали на него недружелюбные взгляды. Мы дружили как ньюйоркцы, и вместе с Шукманом он писал в поддержку моей заявки в IREX.

Стыд за юношеские глупости приходит с возрастом. Нельзя отрицать, что я проделал тяжелую работу по поиску малоизвестных публикаций и ссылок в архивах не только в Москве и Ленинграде, но и в Нью-Йорке, Лондоне и Хельсинки. В конце концов я написал пригодную к защите диссертацию и защитил ее, даже дважды – один раз в устной форме в конце моего десятимесячного пребывания в Москве, и еще раз, чуть более года спустя, в Оксфорде. Московская защита на русском языке проходила на кафедре империализма истфака МГУ Из «Введения в ежедневный советский словарь», другой информационной брошюры, выданной IREX, я должен был знать, что кафедра назначит официального оппонента для рецензии на мой доклад. Но либо я эту брошюру не читал, либо к марту об этом забыл, поэтому, когда Светлана Воронкова, студентка Бовыкина, поднялась, чтобы огласить свое мнение, это застало меня врасплох, настолько, что я едва мог следить за тем, что она говорила; что-то о школе «буржуазной объективной историографии, к которой принадлежит уважаемый Э. X. Карр». Тогда я даже принял это за похвалу и запоздало поблагодарил, когда наши пути пересеклись вновь в 2007 году.

В июне мы с Линой на Ленинградском вокзале сели в поезд, направлявшийся в Хельсинки. Не помню, как мы бронировали жилье перед приездом, но, так или иначе, квартира наша располагалась в доме 14 по Техтаанкату (Заводской улице), в районе Эйра в южной части города. В квартире была спальня наверху и вид на море, открывавшийся из больших окон в гостиной. Днем Лина работала в мастерской по обработке фотоснимков, а затем в научном журнале, а я сидел за большим светлым деревянным столом и писал свою диссертацию. Для разнообразия я отправился в Славянскую библиотеку, которая в то же время удобно переместилась ближе к улице Техтаанкату и размещалась в одном здании с теологическим факультетом Хельсинкского университета. Я также поступил в финскую группу, чтобы выучить родной язык моей жены. Я учился очень хорошо, пока, под впечатлением моих достижений, учитель не рекомендовал мне перейти на более продвинутый уровень, в класс, где преобладали шведские финны, стремящиеся улучшить свой второй язык. Таким образом я прошел путь от лучшего до худшего ученика и был настолько обескуражен, что перестал туда ходить.

Где-то в марте, ближе к концу долгой финской зимы, я начал ходить в контору, где работала Лина, чтобы после работы печатать свою диссертацию на первоклассной красной пишущей машинке IBM Selectric. Ее начальник Ханну Рауткаллио, ныне ведущий историк, опубликовавший много книг, заслуживает огромной благодарности за то, что позволил мне использовать оборудование. После того как я перепечатал и переплел диссертацию, я отправил ее в Оксфорд и сам последовал за ней несколько недель спустя. Моя защита viva voce состоялась 26 мая 1975 года. Согласно оксфордской традиции, мой руководитель там не появлялся. Кроме Гарри Виллетса из Глазго в качестве оппонента приехал историк экономики Алек Ноув. Я очень уважал его работы. Они казались гораздо менее антисоветскими, чем то, что опубликовали мои профессора в Колумбии, не говоря уже о Св. Антонии. Помимо трудов по экономической истории СССР, он привлек большое внимание своим провокационным эссе, позднее опубликованным в виде книги «Действительно ли был нужен Сталин?», где ставился вопрос о роли личности в создании советской системы планирования и постановке недостижимых целей [Nove 1969,1964].

В ходе церемонии соблюдались все возможные формальности. Мы все были в полном академическом облачении; свое я позаимствовал у другого студента. Вскоре после начала у меня вдруг возникло желание снять шапочку, которая была на несколько размеров больше, чем следует, и сползала с головы. «Надеюсь, никто не возражает, если я сниму шапочку», – нервно выпалил я. «Вовсе нет, – подал голос Ноув. – А когда вы будете подавать апелляцию на наше решение, можете сослаться на коричневые ботинки Гарри Виллетса, которые также нарушают кодекс». – «О нет», – простонал я про себя. – Почему я должен обжаловать их решение? Они что, намерены отклонить ее?» В оставшуюся часть моей защиты, возможно, в остальные полтора часа, я стиснул зубы, отвечая с большим жаром, чем то было оправдано вопросами, и, если уж говорить о высокой температуре, обильно потея под своими одеждами. Я покинул аудиторию мертвенно-бледным и думал, как мне сообщить Лине, что мне придется заново переписать эту чертову диссертацию. Я ждал в соседней комнате, казалось, целую вечность, ожидая худшего. В конце концов, после получения решения комиссии, Шукман позвал меня в свой кабинет. «Отлично, – воскликнул он, хлопая меня по плечу, когда я вошел. – Поздравляю!» Слишком ошеломленный, чтобы сказать что-либо, кроме «спасибо», я только позже спросил Гарри, почему Ноув говорил о том, что я буду обжаловать их решение. «Полагаю, – ответил он, – он просто шутил, чтобы тебя успокоить».

Глава 4
Мельбурн и трудовая история

Мадам Эскола, должно быть, думала, что мы исчезли с лица земли. «Напишите мне об Австралии, – потребовала она 15 марта 1976 года, – и расскажите, что там еще есть, кроме кенгуру. Вашего города Бандоора нет ни на одной карте, я даже в библиотеке смотрела. Где это?» Несколько месяцев спустя мой друг математик Вадим из Москвы написал: «Как вы там, в Австралии, под нами вверх ногами? У вас другое небо, другие звери и птицы, в общем, вы живете на другой планете». К письму Вадим добавил рисунок: глобус, слева вверху человечек, изображающий Вадима, держит плакат с надписью «Да здравствуют американские компьютеры!» – а справа внизу другой человечек, стоящий на голове, держит плакат «Да здравствует история России!».

В то время Вадим нашел работу в компьютерном центре Стройбанка, который финансировал промышленное, коммерческое и жилищное строительство, и у них с женой Ириной в августе должен был родиться первый ребенок. Благодаря тому, что компьютерный центр находился в центре Москвы, рядом с Главпочтамтом на улице Горького, Вадим оказался в непосредственной близости от «хороших магазинов с относительно неплохим снабжением». «Вы, несомненно, удивитесь, что я пишу о таких необычных вещах, как “снабжение”, – продолжал он, – но наши реалии не очень приятны. Недавно я читал в “Литературке” (так сокращенно называют “Литературную газету”, издание для интеллигентов) такое наблюдение, что слово “купить” постепенно исчезает из обихода, а взамен говорят “достать”. Поэтому люди становятся не чем иным, как потребителями, проводят слишком много времени в очередях, бегая из одного магазина в другой… Бесит, что у меня остается все меньше и меньше времени, чтобы читать хорошие книги».

Когда я читал это письмо, мне, конечно, было жалко Вадима, но особо я об этом не задумывался. Всю мою жизнь заняла та новая планета, на которую мы приземлились в феврале 1976 года. От Джека Грегори, заведующего кафедрой истории в Ла Троба, я узнал, что Бандоора – это «внешний пригород» Мельбурна. Но в остальном я знал о своем новом доме не больше, чем мадам Эскола. Я принял предложение о работе в Ла Троба в основном потому, что уже было невыносимо ждать чего-то более подходящего. После двух лет в Москве и Хельсинки немыслимо было остаться с родителями более чем на несколько месяцев. Никогда еще пригороды Лонг-Айленда не казались более скучными и замкнутыми. Пока Лина ходила в библиотечный Колледж Ч. У Поста Университета Лонг-Айленда, я нашел работу на складе местного универмага. Я хорошо ладил с коллегами по работе, большинство из которых имели среднее образование, но меня огорчало отсутствие перспектив для научной работы. Академический рынок не внушал надежд и не дарил поводов для утешения: у меня не было надлежащей выписки из зачетки, а от рекомендательных писем, написанных Шукманом в сдержанных тонах (не по злой воле, а просто потому, что британский научный мир не знал другого способа выражения мыслей), было мало проку.

«Возможно, мне придется временно поработать научным сотрудником в Штатах в одном из центров исследования России (Гарварде, Стэнфорде, Мичиганском университете)», – наивно писал я Иву Шарби в ноябре 1974 года. Как бы не так. К апрелю 1975 года в ответах деканов исторических факультетов (и я их цитировал Иву) звучало одно: «наш бюджет заморожен» и «мы не можем позволить себе нанять историка». Фактически перспективы для специалистов по истории достигли в Соединенных Штатах рекордного минимума, как раз когда я начал искать работу в науке. С 1972 по 1973 и с 1975 по 1976 год американские университеты ежегодно выпускали более 1100 специалистов по истории, тогда как число открытых вакансий варьировало от 620 до 780. Согласно анализу Американской ассоциации историков, к концу 1970-х годов «только около 65 процентов из тех, кто получил кандидатские степени по истории в 1970-х годах, могли найти работу в сфере науки» [Townsend 1997,2009]. Те, кто желал специализироваться по истории России, столкнулись с еще более тяжелыми проблемами. После поражения США во Вьетнаме прошло сокращение региональных исследований, а с концом холодной войны и началом разрядки рассчитывать на расширение в этой сфере не приходилось. Как писал в 1984 году Герберт Дж. Эллисон, тогдашний директор Института перспективных российских исследований имени Кеннана:

До недавнего времени общая ситуация для исследований России и Восточной Европы была мрачной: уменьшалась финансовая поддержка со стороны частных и государственных фондов, сильно сужались перспективы для кандидатов исторических наук в научных институтах и других местах… неуклонно сокращались академические должности на факультетах общественных наук, где места, освобожденные специалистами по России, были востребованы для других целей» [Ellison 1984: 403][60]60
  Институт Кеннана, основанный в 1974 году в пику этим тенденциям, продолжает предоставлять долгосрочные и краткосрочные стипендии ученым, использующим обширные библиотечные фонды и другие ресурсы в Вашингтоне, округ Колумбия. Я получил несколько краткосрочных стипендий в начале 1980-х, когда еще жил в Австралии, и еще раз в 2014 году.


[Закрыть].

Хорошо помню, как я был огорчен, когда Университет штата Нью-Йорк в Дженесео отклонил мою заявку на одну из немногих доступных вакансий в моей области. Экономисты уверяют, что закон спроса и предложения в конечном итоге сокращает избытки, ограничивая перепроизводство. Но что нам делать тем временем? В наши дни переизбыток кандидатов наук, образовавшийся не столько по причине «перепроизводства», сколько из-за сокращения расходов на нерентабельных гуманитарных факультетах, привел к расцвету рынка прекариата, когда пролетарии от науки работают внештатными преподавателями. Они привязаны к крупным городам с большим количеством научных учреждений и тратят непомерное количество времени и денег, передвигаясь между ними, читая лекции то здесь, то там. Я это знаю, потому что у меня сын – кандидат искусствоведения, и у него именно так обстоят дела, он чувствует себя так, словно его предали, и это напоминает то, что чувствовал я за несколько лет до того, как он вошел в этот мир.

Когда поступило предложение из Ла Троба, я присоединился к проекту, возглавляемому деканом библиотечного училища в Колледже Ч. У Поста. Насер Шарифи, иранец, получил от Тегерана поручение подготовить предварительный проект Национальной библиотеки имени Пехлеви. Он нанял Лину, меня и еще четыре-пять человек для работы с консультантами из разных стран. Мы редактировали их предложения по всем аспектам – архитектуре здания, процедурам сбора материалов, хранению и комплектации персоналом – и работали в небольшом офисном здании, арендованном специально для этой цели. Обильное финансирование этого предприятия означало, что можно рассчитывать на щедрое вознаграждение от Шарифи; помню даже, он спрашивал, как я читаю, сколько он должен мне заплатить. В коллективе сложились прекрасные товарищеские отношения, и все условия казались крайне приятными. Были ли у меня какие-то сомнения по поводу работы над проектом, призванным повысить престиж шаха, режим которого становился все более репрессивным? Да. Искал я для себя оправданий? Снова да. В конце концов, я же участвовал не в строительстве военного объекта или какой-нибудь игрушки для богатеньких, а в создании национальной библиотеки. Конечно, иранцы это заслужили. Я представлял себе, как техническая интеллигенция и другие сотрудники «третьего класса», связанные с ВПК, оправдывают свое участие в организации, занимающейся совершенствованием военной экономики, а затем решают работать на молодое советское правительство после 1917 года.

Я обдумал предложение от Ла Троба. С одной стороны, это помешало бы Лине получить степень в области библиотечного дела; с другой стороны, никаких других предложений я не получал, и кто знает, когда попадется следующее? Кроме того, это было бы приключением. Я посоветовался с Дайаной Кенкер, которая приехала из Принстона, чтобы обсудить этот вопрос со мной. Дайана, которая, я думаю, тогда уже начала работать в Университете Темпл, считала, что следует соглашаться, и я воспользовался ее советом, как еще не раз случится в будущем.

Довольно скоро я начал определять свои обстоятельства фразой «тирания расстояния», которой историк Джеффри Блейни описывал, что чувствовали в девятнадцатом веке по поводу своего нового дома британские поселенцы и другие европейские иммигранты в Австралии [Blainey 1966]. Я описал это Иву в письме от июля 1977 года как «ноющее чувство, что, как бы ни была приятна жизнь здесь, тут ничего не происходит», добавив: «А то, что мы не коренные жители и что я лишняя деталь, чужак в этом пейзаже, еще усиливает это чувство». «Конечно, – продолжал я, – тирания эта не так велика, как, наверное, десять-двадцать лет назад… За последнее десятилетие Австралия быстро делает успехи, становясь более космополитичной, ломая англоидентифика-цию большинства австралийцев». По прошествии времени изоляция кажется намного более пугающей. Примерно через десять лет после того, как я вернулся в Соединенные Штаты, один аспирант отреагировал на слова о том, что я провел семь лет в Австралии, воскликнув: «Вау, это было до того, как изобрели электронные письма!»

Но вернемся к письму Вадима. Лишь после того, как М. С. Горбачев назвал 1970-е годы периодом «застоя», я начал понимать его жалобы. К середине 1970-х восходящая кривая «предложения» сгладилась, но ожидания улучшений не изменились. Вадим пережил эти годы застоя вместе со всеми, но, когда в 1983 году его мать и брат эмигрировали в Калифорнию, они с женой решили к ним присоединиться. Ирина получила разрешение уехать со своей дочерью Аллой, но не с Вадимом. Власти сказали ему, что его знания о компьютерах содержат государственные тайны, из-за чего он уехать не может. Семья столкнулась с мучительным решением: отказаться от шанса, который дается раз в жизни, или на время расстаться. Они выбрали последний вариант. Органы безопасности посчитали его заявление на выезд доказательством нелояльности, так что он лишился работы без возможности устроиться куда-либо в своей области, что усугубило его страдания. Таким образом, он стал «отказником» – незавидная доля некоторых евреев в Советском Союзе, оказавшихся в подвешенном состоянии.

В то же время, после того как его брак распался, Вадим встретил русскую (то есть нееврейскую) женщину Лиду и влюбился в нее. Когда я встретился с ними несколько лет спустя, они жили с маленькой дочерью в просторной квартире недалеко от Смоленской площади, напротив МИДа. Лида работала в приемной Верховного Совета, отвечая на письма, которые становились все более отчаянными, по мере того как плановая экономика продолжала распадаться. Вадим купил английского бладхаунда (сэра Персиваля, сокращенно Перси), с которым прогуливался по набережной Москвы-реки под удивленными взглядами прохожих. Чтобы свести концы с концами, Вадим готовил абитуриентов к вступительным экзаменам по математике в МГУ Однако он очень скучал по своей старшей дочери и матери. После перестройки ему удалось покинуть Советский Союз, но это означало еще одну дилемму, потому что Лида отказалась бросить своего престарелого отца. Планировалось, что она с дочерью последует за Вадимом, но этого не произошло. Так Вадим оказался в Калифорнии, вдали от двух своих жен и двух дочерей. У этой истории в целом оказался счастливый конец: после второго развода Вадим женился на ласковой и домовитой медсестре-филиппинке. Сейчас они живут в Уолнат-Крике, Калифорния, где Вадим преподает математику в местном колледже.

Я провел в Университете Ла Троба семь с половиной лет. Будучи относительно новым заведением, он привлекал много ученых из-за рубежа, особенно из Соединенных Штатов. Странно, но вне университета я с ними мало общался. Самые близкие мои друзья были из Англии и Канады. Все они приехали несколькими годами ранее, и, как это всегда бывает с эмигрантами в новой стране, они помогли мне сориентироваться, что к чему. Барри Карр, один из нескольких латиноамериканистов на историческом факультете, женился на австралийке и намеревался остаться в стране навсегда. Гордон Терновецкий, социолог, приехал из Виннипега со своей женой Кэрролл. Они полностью погрузились в австралийский образ жизни и даже купили недвижимость на полуострове Морнингтон, где проводили выходные «в буше». Мы с Линой впервые их встретили, по иронии судьбы, на торжественном обеде 4 июля по случаю двухсотлетия независимости, который организовал один американец.