Текст книги "Крылатые качели"

Часть третья

27

Петр Богомолов не был плохим парнем, как могло показаться. Нет. Друзья знали о нем больше других и уважали его. Петька родился в деревне Боброво на Северной Двине, с населением восемьдесят человек. Мама его умерла при родах. Отец был плугарь[6]6
  Пахарь на плуге. 11 1


[Закрыть], возможно, последний плугарь на планете и странный человек. Отличался его отец от прочих странных типов только тем, что желал сыну другой судьбы и отправил его в Московский университет.

Богомолов явился в приемную комиссию в старых лохмотьях и калошах, с крестьянским мешком за спиной и одним паспортом в кармане. Он жил в общежитии на Литовском, окруженный горами «Доширака», работал в «Макдоналдсе», печатал фальшивые московские регистрации и никогда не жаловался. Да, он боялся, что какая-нибудь мелочь, типа драки на Мастрюковских озерах, раздавит его. Грибоедов, москвич, все имел и ленился, Петр был нищий, но пер к мечте, словно атомный ледокол «Таймыр». Да, он был бездушным типом, но у него не было мамы, самого дорогого человека в мире! Петька был несчастный человек, не знавший материнской любви. У кого-то убивали отцов, и из этих людей вырастали странные типы, у Петьки не было матери, и вырос Петька. Он просто не умел любить, но пытался как мог дружить.

Прошел июль, август, наступил сентябрь две тысячи пятого года. Изабелла бросила Петра и нашла себе египтянина. Петр женился на Анне. Мягков продолжал писать.

Они как-то встретились в дождь с Мягковым у чугунного фонаря на старом Арбате. Друг брел из музея-квартиры Пушкина в промокшем сером плаще, голодный, усталый, с воспаленными глазами. Шарф Мягкова был заношен и провонял потом.

– Monsieur, je ne mange pas six jours[7]7
  Месье, я не ел шесть дней.


[Закрыть], – пошутил Федор.

– Смейся-смейся, смерд, – возразил с улыбкой Мягков.

Они обнялись.

Федор уже носил поддельный галстук Giorgio Armani и важничал: его взяли вторым помощником младшего юрисконсульта в большой банк. Они сели в «Му-Му» рядом с памятником Окуджаве. Федор купил другу поесть. Илья, с жадностью съедая котлеты, рассказывал о тяжелой судьбе писателей в России.

– Ты не представляешь, как я хочу стать писателем! – говорил Илья, поглядывая на Федора безумными глазами. – Я встаю в пять утра и до ночи пишу роман. Когда я пишу, я забываю обо всем. Я не помню, мылся я или нет. Я нахожу стакан с холодным чаем и вспоминаю, что утром наливал себе чай. О, это сверхусилие делает меня другим. В эти дни я пишу лучше, я чувствую это! Я ходил к Пушкину, как в гости к другу. Мы на одной волне! Я теперь смотрю на мир иначе. – Он некоторое время молча жевал хлеб. – Я слышу, как скрипит дорожный знак на ветру. Я вижу, как отклеиваются пластыри от щиколоток наших модниц. Я чувствую, как по моей щеке стекает капля дождя. Я вижу души, стоит посмотреть людям в глаза. Это божественно! У меня появился внутренний театр, я говорю сам с собой, я наливаю вино в фужер и произношу тост, я играю в жизнь писателя! Представляешь? – он взглянул на Федора. – Нет, конечно, ты не поймешь меня, дружище. Писатель обречен на одиночество!

– Да ты ведьма, Илья!

Федор позавидовал горящим глазам Мягкова: «Наверное, так же иногда сам Достоевский, разговаривая с братом, не замечал, что жует и чавкает одновременно».

– Так твой безумец-моряк доплыл до Австралии?

– Нет! – решительно ответил Илья. – Понимаешь, когда я дописываю до конца, я вырастаю как писатель – и мне не нравится начало. Я начинаю править начало – и мне перестает нравиться конец.

– Так надо себя остановить, дружище!

Они разошлись. Федор – на работу, в особняк обер-кригс-комиссара Романа Тургенева на старом Арбате, Илья – домой, в квартиру депутата Немезиды Кизулиной на Фотиевой. Мягков жил у тещи с тестем, интересным типом, что запирался в кабинете, раскрашивал матрешки и всегда молчал.

Мягков любил свою тещу очень недолго, потому что депутат, пусть даже глава комитета по семейной политике, детству и материнству, как-то выгнала его из квартиры «размышлять о поиске нормальной работы». Что с нее взять, старая женщина не представляла, как живут великие писатели. Илья переехал к Жене Грибоедову, благо тот жил через квартал. Позже это стало повторяться, писателя выгоняли и возвращали, преследовали и ссылали, даже пытали – освистыванием, и Федор, когда вызванивал Илью в баню, напрягал мозг, пытаясь вспомнить, выгнан Мягков в данный момент или нет.

Сам Федор переживал период мексиканской любви с Пелагеей. Он еще не был тем занудой, каким стал позже. Федор декламировал Блока и пел на французском Дассена, он цитировал Канта и комично изображал Брежнева. Вечерами они встречались у Патриарших прудов, садились на изогнутую скамеечку и с нежностью держались за руки. У Пелагеи были красивые глаза, широкие скулы и светлые прямые волосы. Федор получил свой небоскреб счастья и жил на верхнем этаже.

Иннокентий не был зачат в тот шторм. Судьба подстроила все так, чтоб Федор женился предупрежденным и не мог винить в своих бедах обстоятельства, начальника или правительство.

Когда Федор заезжал за Пелагеей на Энгельса, Недоумова еще иногда улыбалась, еще казалась лучшим другом. Да, он сразу заметил странную зависимость Пелагеи от матери. Что бы ни делала дочь – везде торчали ослиные уши ее матери: красивая девушка, как и она, все время говорила «мужичонки», «бабешки» и «любовнички»; все мечтала уничтожить русскую эстраду и варила отвары по рецептам из гримуаров[8]8
  Книга заклинаний, молитв, рецептов и рекомендаций для мага и волшебника. 11 5


[Закрыть] папы Гонория (будущая теща, как выяснилось, увлекалась ворожбой и считала себя потомственной ведьмой). Федор, взяв на себя роль профессора Генри Хиггинса, неумело учил свою Элизу Дулиттл говорить правильно, боролся с человеконенавистничеством и отучал от мракобесия.

28

Был солнечный теплый день, один из последних перед долгими дождями той осени. За три часа до встречи с Пелагеей Федор сидел в маленьком светлом кабинете на втором этаже и набирал на компьютере юридическое заключение для руководства. Федор задумчиво смотрел на фонари старого Арбата, на блестевшую под солнцем брусчатку и толпы людей со счастливыми лицами.

Была суббота, в банке остались только он и охранник. Федор решил так: «В будние я буду гнаться к успеху наравне с конкурентами, а в выходные обгонять их». Он глядел на маркированные его начальником абзацы в иске и надолго застывал перед открытым «Гарантом». Заемщик подписал кредитный договор и обвинял банк в завышенных комиссиях.

«Глупец! – Федор глянул в окно и вдали над толпой увидел светлую голову Пелагеи. – Согласен, комиссии написаны мелким шрифтом, но ведь это вопрос твоих денег. Вот же они, комиссии! – Федор взял лупу с десятикратным увеличением и, склоняясь низко над документом, различил цифры. – Зачем ты подписал договор не читая, дружище? Ведь ты мог отказаться, а теперь что? Теперь ты, как честный человек, обязан платить!»

Федор выглянул в окно. Одинокая бабушка пела романс и кружилась перед мешком для монет. Рядом сидел высокий старик в ковбойской шляпе и тренькал на странной гитаре с двумя грифами. Светловолосая высокая Пелагея уже шла мимо театра Вахтангова, ступая по Арбату словно модель по подиуму.

«В теории-то все просто, – размышлял Федор, вернувшись на свое место. – Хочешь жениться? Найди подходящую по характеру, внешности, весу, росту, цвету глаз и резус-фактору девушку, проделай SWOT-анализ ее плюсов и минусов, вынь все трупы из всех ее шкафов, изучи родословную до царя Моисея, и если она, та самая, нашлась, понравилась тебе и не пристукнула, то беги в ЗАГС».

Но Пелагея по одному параметру точно не подходила. Увидев Эриду Марковну Недоумову, любой доктор медицинских наук сказал бы: «Как можно быть таким глупцом, Федя? Открою тебе секрет: лучше ты найди самую падшую женщину, но с нормальной мамой, чем жениться на самой прекрасной в мире Пелагее, но с такой мамой, как Недоумова».

Он вновь взглянул на старый Арбат. Рядом с книжным развалом стояла Пелагея в красивом голубом платье и с улыбкой смотрела на Федора. Он почувствовал счастье и, покинув душный кабинет, выбежал на солнце. Обнявшись, он и Пелагея уехали на дачу в Переделкино знакомиться с родителями.

29

– Татьяна Алексеевна, как вкусно мясо по-французски! – сказал крупный Дэв, накалывая на вилку кусок сочного мяса и запивая вишневым компотом из прозрачного стакана. – И как дышится легко!

Все же деревянный дом чудесен и очень полезен!

Гости уже познакомились, обо всем стороннем переговорили, намеренно не касаясь молодых, и собрались уходить. Федор, улыбаясь, переглядывался с Пелагеей. Мама, невысокая женщина с густыми черными волосами и светло-карими глазами, чуть кивнула головой Дэву, остановившись в широком стенном проеме между гостиной и кухней.

В небольшой гостиной, сложенной из огромных круглых сосен, было жарко и празднично. Пахло жареной картошкой и чесночным салатом. В огромном камине из красного кирпича трещали огнем березовые полешки. Отец изредка брал кочергу с лошадиной головой и ворошил угли.

Стену за спиной Недоумовой и Дэва занимал стеллаж с книгами и плоский телевизор. Позади отца стояло черное пианино с бюстом Бетховена, над пианино висела шкура рыси с зелеными глазами из органического стекла. Окна были задернуты белыми деревенскими занавесками.

– Ничего сложного, Дэв, – сказала мама. – Режешь мясо, режешь картошку дольками, пумс, – мама Федора любила это странное слово «пумс», – кладешь на противень. – Она свободной ширококостной крепкой рукой изображала, как режет дольками, как кладет на противень. – В духовку, сорок минут и готово.

Мама оглядела небольшой стол, накрытый белой ажурной скатертью и уставленный едой в чешском сервизе с ангелочками. Стояли две бутылки абхазского красного вина, сельдь под шубой, большая тарелка в форме зеленого листа с мясом по-французски, разные другие салаты и закуски, и серебряный поднос с белым свежим хлебом, намазанным сливочным маслом и красной, пахнущей морем икрой. Гости выпили чай, поели салаты, суп, второе, но Дэв своим низким бархатным голосом, немного капризно, попросил оставить на столе салаты и беспрерывно накладывал себе то один, то другой, то хлеб с икрой, а то и вновь мяса, словно большой ребенок, выжидая момента, когда все отвернутся.

Федор, чувствуя, что даже думать о таком неприлично, ужаснулся его прожорливости и вновь подумал, что отец Пелагеи странный тип. Дэв был одет в коричневую, выцветшую на плечах, измятую рубашку, лопнувшую на локте. Отец Федора, Матвей Ребров, сидел во главе стола и в основном молчал.

Заметив, что вишневый компот выпит, мама вернулась за пустым графином и ушла на кухню, имея в холодильнике на крайний случай жареные окорочка, а в подвале ряды собственноручно закатанных банок с компотами, вареньями и острыми аджиками.

Федор чувствовал себя с Пелагеей взрослым и рассказывал под веселый треск полешек о своей работе.

– Поймите, банк не берет людей, которые не хотят работать или разрушают коллектив, – говорил он, повторяя слова из кодекса корпоративных ценностей. – Эти люди тянут назад, а мы должны идти вперед. Основа успеха – культура людей. Культура уважения, доброжелательности, саморазвития. Вы должны решить, с кем вы – с прошлым или будущим? Мы вкладываем в образование…

Федор, чувствуя себя причастным чуть ли не к построению совершенного общества, вдохновенно говорил довольно долго, подсознательно желая заставить Недоумову хлопать ему. Будущая теща, когда он был у них в гостях, мучила его нравоучениями о том, какие они были комсомольцы, как хорошо было и как плохо стало, с таким наездом, словно лично Федор развалил страну.

– Скоринг! – вещал с блестящими глазами Федор. – Пятнадцать минут, и кредит выдан. Никакой очереди. Никакого унижения. Помнится…

Не подозревая, что ковыряет запаленный динамит, он рассказал, как с отцом регистрировал «Москвич-2141» в конце 80-х.

– А вот как было раньше! Мы приехали в пять утра, стояла толпа людей, мы заняли пять очередей, получили квитанции, – говорил он, – бегали в банк, стояли очередь там, возвратились, в окошках виднелись замученные вспотевшие люди, которые твердили: «Вас много, а я один». Три дня мы мучились! Сейчас все иначе. Мы новое поколение…

Эрида Марковна ела по чуть-чуть, говорила мало и мельком бросала взгляды на телевизор, на камин, на фотографию Матвея Реброва с первым президентом России, а еще раньше оглядела со всех сторон их двухэтажный домик из деревянных бревен (домик достался от дедушки со стороны мамы, Алексея Душевина, а ему – за мировые заслуги в области физики). Каждый раз Недоумова посылала мужу заговорщицкий взгляд победителя битвы экстрасенсов. «Сколько наворовал!» – говорили ее счастливые глаза. «Бедная женщина, – думал Федор. – Она не знает, как подешевели телевизоры и камины».

Эрида Марковна слушала Федора, охая и падая в обморок при каждом его слове. Она закатывала глаза и снова бросала взгляд на жующего и самодовольного Дэва. Она хорошо поняла все намеки Федора и несколько раз попыталась высказаться, но встречала строгий взгляд Пелагеи и умолкала.

И все же умение молчать не относилось к достоинствам старой больной женщины.

– Да что ты знаешь о жизни? – вдруг завизжала она, комкая салфетку. – Крашеные кадровички ищут таких, как ты, юных ухоженных мальчиков в костюмчиках, чтоб вы работали, а начальнички ваши, бездельники, на Канарах отдыхали, с любовницами! Твой зарабатывает на таких, как ты, миллионы, вот вся правда!

Пелагея пыталась успокоить мать, поглядывая с укором на Федора, которого просила не спорить с мамой, но Эрида Марковна, разорвав салфетку, бросила кусочки на тарелку и продолжала свой монолог. Федор начинал понимать, почему от красавицы все сбегали.

– Клиент дает откат твоему начальничку, а скопинг придумали для таких, как ты, наивных мальчиков! Вот в наше время…

Высказавшись, она сделала равнодушное лицо, отчего глаза ее закрылись, словно у подслеповатого крота, а рот застыл в неприятной клоунской улыбке. Федор, слушая просьбы красавицы, обычно молчал, но тут, в присутствии своих родителей, решил поспорить.

– Не скопинг, а скоринг! – снисходительно улыбаясь сказал он. – Но какой откат, если от моего начальника ничего не зависит? Скоринг – электронный алгоритм. И зачем давать откат, если покупаешь телефон? Вы не правы, Эрида Марковна. Взятка, как милая прелесть вашей культуры, – это аномалия. Наши дети вырастут другими, поверьте мне.

Недоумова захихикала. Федор выпил оставшийся чай, отставил стакан и посмотрел в полузакрытые глаза Недоумовой.

– А есть еще «Наполеон»? – пробасил Дэв, не вслушиваясь в разговор.

Мама, время от времени следившая, что кому еще положить, тут же встала и принесла воздушный белый торт, приготовленный ею.

– Вы говорите, начальник использует меня, – продолжал Федор. – А что плохого? Все честно, я работаю и получаю деньги. И какое мне дело, где и с кем отдыхает мой начальник? Какое мне дело, сколько он получает? Мое дело просто хорошо работать, жить своей жизнью и другим не мешать! – Он взглянул на отца, ожидая, скажет ли тот что-то, но отец внимательно слушал и молчал, ничем не выражая своего мнения. – Да и не бездельник мой начальник!

Федор вспомнил худого мужчину с холодными голубыми глазами и строгими губами.

– Какой вкусный торт! – перебил его Дэв, двумя пальцами заталкивая кусок в рот.

– Он читает мои опусы, учит меня бесплатно. Такой опыт бесценен! – сказал Федор громче, раздраженный тем, что Эрида Марковна его не слушает и не верит ни одному его слову. – Наш юридический департамент входит в десятку лучших в стране, по нашим договорам не было ни одного отказа в суде, и я могу назвать еще с десяток показателей. Вы все еще думаете, что мой начальник бездельник? – Федор говорил неприлично громко. – Почему вы так просто оскорбляете людей, которых не знаете?

Наступила тишина. Недоумова показательно отвернулась, вздернув нос, она не слушала его и не ответила ему. Федор, недовольный тем, что вышел из себя, замолчал и механически поднес пустой стакан ко рту, допив какие-то капли.

– Кому чаю? – сказала мама, доброжелательно улыбаясь Федору и Эриде Марковне.

– Мне-мне налейте, пожалуйста! – сказал Дэв, слизывая с большого пальца остатки крема.

Федор поднял стакан, стараясь не смотреть на Недоумову. Мама осторожно разлила чай из красного чайника, приговаривая «пумс», как только наливала полную чашку.

– Да, было много и хорошего в СССР, – неожиданно сказала мама. – Музыка, стройотряды, молодость. Да и сейчас хорошо, да Матвей? – Она обратилась к отцу, и тот иронично покачал головой и ничего не сказал. – «Не надо печалиться, вся жизнь впереди!», – запела тонким мелодичным голосом мама, точно попадая в ноты советского хита.

– Да я согласен, было хорошее! – честно ответил Федор и испуганно посмотрел на Пелагею. Она сидела с красным лицом. – Эрида Марковна, извините меня за резкий тон.

Пелагея пнула Недоумову под столом, и та, улыбаясь демонической улыбкой, помиловала Федора.

30

Неловкость была сглажена, и вечер первого знакомства медленно уходил в прошлое, оставляя в цифровой памяти отцовского «Никона» цветные фотографии гостей, улыбающихся за столом, на фоне шкуры рыси, и у камина. Пелагея в голубом платье получилась на фото особенно хорошо. Все, казалось, были счастливы, даже человек-зло прослезилась и громко сморкалась в огромный зеленый платок. Разговор затихал, Недоумова толкала мужа, намекая, что пора уходить.

Отец Федора был невысоким благородным стариком с ясными синими глазами и прямым крупным носом. Он выглядел моложавым и ухоженным, даже холеным, как и должен был выглядеть публичный человек, которого под лупой рассматривают такие люди, как Недоумова и Медузов. Блестящие седые волосы, немного вьющиеся, были зачесаны назад, розоватые ногти на загорелых пальцах коротко стрижены. Белая рубашка его с расстегнутым воротником, хорошо выглаженная, казалось, хрустела от чистоты, бежевые брюки с ровными стрелками не имели ни пятнышка.

Матвей Захарович Ребров сидел на белом троне махараджи из слоновьей кости с прямой высокой спинкой и квадратным резным основанием. Это не значило, что отец его был дома царь, разве что на время чемпионата мира по футболу. Трон ему прислал с раскопок лучший друг, отец Жени Грибоедова. Когда Грибу было три годика, его отец и мать погибли под страшной лавиной в горах, и мальчик воспитывался бабушкой.

Слева от камина светлел широкий проем, за которым начиналась прихожая с вешалками и квадратным пуфиком. Недоумова, подхватив сумочку, обошла стол и ушла в прихожую. Сев на квадратный пуфик в прихожей, раскрасневшись и охая, она начала натягивать черный башмак, вставив указательный палец в узенькую щель между пяткой и задником башмака.

Матвей Ребров оперся на спинку стула, встал из-за стола, оправив складку на скатерти, и вышел в светлую прихожую к Недоумовой, где уже стояла мама с пакетом гостинцев. Дэв, поднимаясь со стула, положил в рот большой кусок мяса и спрятал в карман булочку. «Стоило уже тогда задуматься, – говорил себе Федор позже. – Тесть похоже был недоразвитым».

Федор встал у пианино, а Пелагея, оправив голубое платье, села рядом с ним на круглый крутящийся стул и обняла его за ноги.

У Федора, наблюдавшего за отцом, было нехорошее предчувствие. Пугала осторожность, несвойственная отцу при разговорах в тесных компаниях, пугало, что отец как-то слишком уж отстраненно своими ярко-синими глазами рассматривал гостей, словно не принимал их в ближний круг. Отец Федора двигал весь вечер сомкнутыми губами из стороны в сторону, что означало какую-то решительную мысль, какую он готовился высказать гостям.

Отец только пригубил немного вина, ел с аппетитом, но в общем разговоре участвовал осторожно и отделывался шутками, когда Недоумова спрашивала, кто с кем спит в Думе, есть ли хоть один не жулик, «а у Кобзона точно парик?».

«Странная женщина, – думал позже Федор, – могла бы спросить, где найти библиотеку в Думе, но нет, ее интересовали волосюшки, тьфу ты, парик Иосифа Кобзона. Черт, похоже и я заразился!» – думал он с улыбкой.

– Дэв! Перестань жрать, паскудинка, мы уходим, – запищала Недоумова тоном, не оставившим у Федора никаких сомнений, что Медузов подкаблучник.

Дэв громко заглотил последний кусок и кинулся, нервно дергая правой рукой, в прихожую. Сдернул и развернул изнанкой наружу зеленое пальто Недоумовой и застыл, готовый надеть его жене, как только она встанет. Федор заметил, что Пелагея стесняется своего дикого отца и неумело скрывает презрение. Она была всего лишь юная красивая девушка со странными родителями, что ей было делать? Федор почувствовал ее неловкость и приобнял. Она в ответ погладила его по спине.

– У всех мужья как мужья, а мой идиот! – хихикала Недоумова, вставая с пуфа. – Дэв, подай же мне пальто…

– Хватит верещать, курица.

Ушам Федора, привыкшим в этом доме к изысканным речам преподавателей консерваторий, ученых-физиков и профессоров филологии, стало больно, как стеклу, наверное, бывает больно, когда его царапают граблями.