Текст книги "Свет в океане"

– Мистер Грейсмарк, – произнес констебль, сухо кивая.

– Добрый вечер, Гарри. В чем дело?

– Я здесь по долгу службы.

– Понятно, – отозвался Билл, внутренне собираясь с силами для новых неприятностей.

– Мы ищем пропавшую Ронфельдт.

– Ханну?

– Нет, ее дочь. Грейс.

Сообразив, правда, не сразу, что речь идет о Люси, Билл удивленно посмотрел на полицейского.

– Она у вас? – поинтересовался Гарстоун.

– Разумеется, нет! А почему…

– У Ханны Ронфельдт ее тоже нет. Она пропала.

– Ханна ее потеряла?

– Или ее похитили. Ваша дочь дома?

– Да.

– Уверены? – переспросил констебль, чуть смутившись.

– Конечно, уверен.

– Она была дома весь день?

– Нет, не весь. К чему все эти вопросы? Где Люси?

В дверях позади Билла показалась Виолетта.

– Что происходит?

– Мне нужно увидеть вашу дочь, миссис Грейсмарк, – сказал Гарстоун. – Вы не могли бы ее позвать?

Виолетта неохотно отправилась в комнату Изабель, но там никого не было. Она поспешила на задний двор и увидела, что дочь сидит в кресле-качалке, устремив в пустоту невидящий взгляд.

– Изабель! Это Гарри Гарстоун!

– Что ему нужно?

– Мне кажется, тебе лучше выйти самой, – сказала Виолетта таким тоном, что Изабель послушно направилась за ней к входной двери.

– Добрый вечер, миссис Шербурн. Я здесь по поводу Грейс Ронфельдт, – начал Гарстоун.

– Что с ней? – спросила Изабель.

– Когда вы ее видели в последний раз?

– Она не видела ее с того дня, как вернулась! – ответила Виолетта и тут же поправилась: – Если не считать случайной встречи в галантерейном магазине Мушмора, но это все…

– Это правда, миссис Шербурн?

Изабель промолчала, и за нее ответил отец:

– Конечно, правда! Вы что же, думаете…

– Нет, папа. Я ее видела.

Родители смотрели на нее с немым изумлением.

– В парке. Три дня назад. Ее приводила ко мне на встречу Гвен Поттс. – Изабель задумалась, стоит ли говорить что-то еще. – Я не искала встреч с ней – Гвен приводила ее сама. Где Люси?

– Пропала. Исчезла.

– Когда?

– Я рассчитывал узнать ответ от вас. Мистер Грейсмарк, вы не будете возражать, если я осмотрю дом? На всякий случай.

Билл хотел сначала возразить, но признание Изабель его смутило.

– Нам нечего скрывать. Ищите где хотите.

Полицейский, до сих пор помня, как ему досталось линейкой от Билла Грейсмарка за шпаргалку на экзамене по математике, устроил целое представление с открыванием шкафов, заглядыванием под кровати, но при этом он явно нервничал, будто директор по-прежнему мог ему всыпать «шесть горячих»[26]26
  Шесть ударов палкой – существующий и в настоящее время вид наказания в некоторых частных школах.


[Закрыть]. Наконец он вернулся в прихожую.

– Благодарю вас. Если вы ее увидите, пожалуйста, поставьте нас в известность.

– Поставить вас в известность?! – вскинулась Изабель. – Вы что, не начали поисков? Почему вы ее не ищете?

– Это вас не касается, миссис Шербурн.

Как только Гарстоун ушел, Изабель повернулась к отцу:

– Папа, мы должны ее найти! Где она может быть? Я пойду и…

– Успокойся, Изз. Давай я сначала поговорю с Верноном Наккеем. Я позвоню в участок и выясню, что происходит.

Глава 33

Для девочки с Януса экстремальные условия человеческого существования всегда представлялись нормой. Кто знает, какое подсознательное воздействие на ее восприятие внешнего мира оказало первое путешествие на остров и те события, которые ему предшествовали? Но даже если об этом в ее памяти и не сохранилось никаких воспоминаний, жизнь на острове, населенном всего тремя обитателями, не могла не оказать решающего воздействия на формирование ее мироощущения. Внутренняя связь малышки с людьми, которые ее вырастили, была удивительно прочна и не могла быть разорвана. Она не могла описать свое чувство утраты как горе. Она не знала слов «тоска» и «отчаяние».

Но ей было плохо без мамы и папы, она без них чахла и думала о них постоянно, хотя уже и находилась на материке столько недель. Наверное, она сделала что-то очень плохое, если мама все время плакала. А что касалось тети с темными волосами и темными глазами, которая утверждала, что она ее мама… говорить неправду плохо! Так почему эта грустная тетя говорила всем такую неправду? И почему взрослые ей это позволяли?

Она знала, что мама здесь, в Партагезе. Она знала, что плохие люди забрали папу, но не знала куда. Она часто слышала слово «полиция», но плохо представляла, что там за люди. Она слушала разговоры взрослых, и на улице люди шептались: «Какой скандал! Это просто ужасно!» Ханна говорила, что она больше никогда не увидит маму.

Янус огромен, но там ей был знаком каждый уголок: Отмель Кораблекрушений, Вероломная Бухта, Штормовой Утес. Папа всегда объяснял, что вернуться домой очень просто – надо только найти маяк. Она знала – ей говорили это много раз, – что Партагез – это очень маленький город.

Пока Ханна была на кухне, а Гвен куда-то ушла, девочка пошла в свою комнату и осмотрелась. Затем надела сандалии и положила в сумочку рисунок маяка с мамой, папой и Лулу. Потом добавила туда яблоко, которое тетя дала ей утром, и прищепки, с которыми играла вместо кукол.

Она вышла через заднюю дверь, осторожно ее закрыла и медленно пошла вдоль живой изгороди, пока не нашла узкую щель, в которую смогла протиснуться. Она видела маму в парке. Она найдет ее. И вместе они найдут папу и поедут домой.

Она отправилась на поиски, когда наступил вечер. Солнце висело над самым горизонтом, заставляя деревья отбрасывать немыслимо длинные тени.

Протиснувшись через щель в живой изгороди, девочка волокла по земле свою сумку к низким кустарникам, растущим за участком. Воздух наполняло множеством звуков, так не похожих на Янус. Щебетали, звонко перекликаясь, птицы. Постепенно кустарник становился все гуще, а растительность – ярче. Ее не пугали черные и юркие ящерицы, которые во множестве сновали по траве. Она знала, что ящерицы не причинят ей вреда. Но она не знала, что не все черные и скользящие существа являются ящерицами. Ее никто не учил отличать ящериц, у которых есть ножки, от тех, у кого их нет. Она никогда в жизни не видела змей.

Когда она добралась до парка, солнце уже село и вокруг начало темнеть. Она побежала к скамейке, но мамы там не было. Она забралась на нее, пристроила рядом сумку и обвела взглядом безлюдный парк. Потом достала яблоко, помятое в путешествии, и откусила.

В это время на кухнях Партагеза кипела жизнь: проголодавшиеся после беготни по лесу и побережью дети мыли перепачканные руки, уставшие матери заканчивали готовить ужин, приглядывая за кастрюлями на плите и в духовке, отцы позволяли себе пропустить бутылку охлажденного пива. Семьи собирались в полном составе, чтобы вместе проводить прожитый день. Небо темнело на глазах, и тени больше не падали на землю, а, напротив, поднимались и заполняли собой все пространство. Люди расходились по домам, оставляя ночь ее обитателям: сверчкам, совам и змеям. Просыпался мир, не менявшийся сотни тысяч лет и для которого дневной свет, люди и все перемены являлись не больше чем миражом. По улицам никто не ходил.

Когда сержант Наккей прибыл в парк, на скамейке лежала только детская сумочка да огрызок яблока со следами маленьких зубов, по которому ползали муравьи.

С наступлением ночи в домах зажигали свет. Их источником являлись газовые лампы, а в новых домах – электрические. Город был усеян множеством огней, мерцавших в темноте.

На Главной улице Партагеза освещение электрическое, и фонарные столбы стояли по обе ее стороны. На темном небосводе светились мириады звезд и светлой полосой выделялся Млечный Путь.

Среди деревьев раскачивались яркие точки фонарей – это люди искали девочку. Не только полицейские, но еще и рабочие с лесопилок Поттса, и сотрудники порта и Маячной службы. Ханна не находила себе места от переживаний, но ждала дома, как было велено. Грейсмарки прочесывали кустарник и звали малышку по имени. В ночном воздухе слышались крики «Люси!» и «Грейс!», хотя искали одну и ту же девочку.

Сжимая в руке рисунок с мамой, папой и маяком, малышка вспоминала историю о волхвах, которым путь к младенцу Иисусу указала звезда. Она увидела свет Януса в море: это совсем не далеко – свет никогда не кажется далеким. Правда, он не такой, как обычно: между светлыми вспышками была еще и красная. Девочка шла на этот свет.

Она направлялась к воде, где волнение к ночи усилилось и обложило осадой берег. На маяке она найдет маму и папу. Она долго шагала по длинному узкому перешейку, тому самому, где много лет назад Изабель показывала Тому, как нужно лечь, чтобы не смыло волной. С каждым новым шагом девочка все ближе подходила к маяку и все больше удалялась от берега.

Но луч, к которому она направлялась, принадлежал вовсе не маяку на Янусе. У каждого маяка свой характер, и красная вспышка говорила морякам, что они приближались к мелководью устья бухты Партагеза, а это почти в ста милях от Януса.

Ветер усиливался. Вода бурлила. Ребенок шел к воде. Тьма опускалась.

В камеру Тома доносились крики с улицы: «Люси! Ау! Где ты?!» И тут же: «Грейс! Ау! Где ты?!»

Том – единственный заключенный – принялся громко звать:

– Сержант Наккей! Сержант!

Послышалось бряцание ключей, и появился констебль Линч.

– В чем дело?

– Что происходит? Там зовут Люси!

Подумав, Боб Линч решил, что заключенный имел право знать. Все равно он ничего не мог сделать.

– Девочка пропала.

– Когда? Как?

– Несколько часов назад. Судя по всему, сбежала.

– Боже милостивый! Да как это случилось?

– Понятия не имею.

– И что сейчас происходит?

– Ее ищут.

– Позвольте мне помочь! Я же не могу просто так сидеть и ничего не делать! – Линч ничего не ответил, но по выражению его лица и так все было ясно. – Господи Боже! Да куда я сбегу?!

– Я сообщу, если будут новости. Это все, что я могу для тебя сделать, приятель, – ответил констебль и ушел, снова звякнув ключами.

В темноте мысли Тома вернулись к Люси, такой непоседливой и любознательной. Она никогда не боялась темноты. Наверное, ему следовало научить ее осторожности, а он не сумел подготовить ее к жизни за пределами Януса. Потом ему пришла в голову другая мысль. А где Изабель? На что она могла решиться в таком состоянии? Он стал молиться, чтобы она не совершила какой-нибудь глупости.

Слава Богу, сейчас не зима! Вернон Наккей чувствовал, как с приближением полуночи воздух свежел. Девочка одета в хлопковое платье и сандалии и в январе вполне может пережить ночь. Будь сейчас август, она бы уже точно посинела от холода.

Продолжать поиски ночью не имело смысла. Солнце встанет чуть позже пяти. Пусть люди немного отдохнут: при дневном свете и со свежими силами толку от них будет больше.

Встретив Гарстоуна, он распорядился:

– Сообщи всем, что на ночь поиски прекращаются. А с первыми лучами солнца пусть все явятся к полицейскому участку и мы продолжим.

Хотя время уже было час ночи, Вернон решил, что ему все равно следует проветрить голову, и он направился по обычному маршруту своей вечерней прогулки, раскачивая фонарем в такт шагам.

В маленьком домике Ханна молилась:

– Спаси и сохрани ее, Господи! Тебе уже приходилось спасать ее раньше… – Ханна вдруг испугалась, что Грейс уже использовала отведенную ей долю чудес. Но потом принялась себя успокаивать: чтобы пережить здесь одну-единственную ночь, ребенку никаких чудес не требуется. Лишь бы не произошло какого-нибудь несчастного случая, а это уже совсем другое дело! Но эти соображения уступили место новым, куда более жутким страхам. А что, если Господь не хочет, чтобы Грейс была с ней? И она сама во всем виновата?

Ханна ждала и молилась. И дала Господу торжественную клятву.

В дверь дома Ханны колотили ногой. Хотя свет везде был погашен, она не спала и тут же бросилась ее открыть. На пороге стоял сержант Наккей и держал на руках Грейс: ее ручки и ножки безвольно свисали вниз.

– О Господи! – вскрикнула Ханна, не сводя глаз с девочки и не видя, что сержант улыбался.

– Чуть не споткнулся об нее на перешейке. Спала без задних ног, – сказал он. – Господь дал ей много жизней, ничего не скажешь! – И хотя на губах у него играла улыбка, в глазах блестели слезы: ему вспомнилось, как давным-давно он держал вот такое же маленькое тельце, только собственного сына, которого не сумел спасти.

Ханна плохо понимала, что он говорит, и, забрав спящую дочь, прижала к себе.

Той ночью Ханна уложила Грейс на своей кровати и до утра не сводила с нее глаз, с умилением прислушиваясь к дыханию и наблюдая за каждым движением головки, ножки или ручки дочери. Но облегчение, которое передавалось с теплом девочки, омрачено тенью данного обещания.

Звук первых капель дождя, забарабанивших по крытой железом крыше, напомнил Ханне день свадьбы, когда в их убогом жилище протекал потолок и приходилось подставлять ведра и тазы, а жизнь в нем была наполнена любовью и надеждой. Главное – надеждой! Фрэнк все невзгоды встречал с улыбкой и никогда не отчаивался. Ханне так хотелось, чтобы Грейс унаследовала это качество! Ей так хотелось сделать дочку счастливой маленькой девочкой, и она молила Господа дать ей для этого достаточно сил и мужества.

Когда раскат грома разбудил малышку, она сонно повернулась и, прижавшись поближе к матери, снова заснула. А Ханна молча плакала, вспоминая данную Господу клятву.

Черный паук в углу камеры Тома снова принялся чинить порванную паутину, подчиняясь одному ему ведомым соображениям, почему нити должны быть протянуты так, а не иначе. Он занимался этим по ночам, восстанавливая затейливый рисунок паутины, собирающей пыль. Паук создал себе свой собственный мир, который старался всегда содержать в порядке и никогда не покидать.

С Люси все нормально. Том чувствовал огромное облегчение. Но от Изабель по-прежнему не было ни слова. Никаких признаков того, что она его простила или когда-нибудь простит. Беспомощность, которую он ощутил, когда все искали Люси, еще больше укрепляла его решимость сделать все возможное для жены. Это единственное, что по-прежнему еще в его силах.

Если ему предстояло научиться жить без нее, то надо смириться, и пусть все идет своим чередом. Его мысли устремились в прошлое. Глухой хлопок, с которым от поднесенной спички ярко вспыхивали пары в горелке на маяке. Радужные переливы лучей, отбрасываемых призмами. Омывающие остров океаны лежали у его ног, будто принесенные ему в дар. Если Тому предстояло покинуть этот мир, он хочет запомнить его красоту, а не только страдание. Дыхание Люси, которая доверилась двум незнакомым людям и отдала им свое сердце, став с ними единым целым, как атомы в одной молекуле. И Изабель, прежняя Изабель, которая сумела вернуть его к жизни после стольких лет небытия.

Дождик принес в камеру запахи леса: земли, сырого дерева, резкий аромат банксий[27]27
  Вечнозеленый кустарник или небольшое дерево до 15 м высотой; цветет конусообразными желтыми цветами.


[Закрыть], чьи цветы похожи на огромные желуди, покрытые перьями. Ему вдруг пришло в голову, что прощаться предстоит с разными людьми, которые прожили его жизнь: покинутым матерью восьмилетним мальчиком; заброшенным в ад и потерявшим разум солдатом; смотрителем маяка, который осмелился открыть свое сердце. Подобно матрешкам, все эти жизни вложены одна в другую и помещены в него.

Лес пел на разные голоса: капли дождя стучали по листве и стекали на землю, образуя лужи; кукабарры[28]28
  Большой австралийский зимородок.


[Закрыть] заливались безумным смехом над какой-то шуткой, недоступной для понимания людей. Тому казалось, что он – часть какого-то целого, чего-то вечного, для которого не имеет значение ни день, ни десятилетие. Природа просто ждала своего часа, чтобы принять и использовать его атомы для создания новых форм.

Дождь усиливался, на небе сверкали молнии, и где-то вдалеке слышались запоздалые раскаты грома.

Глава 34

Дом Эддикоттов стоял на самом берегу, и от воды участок отделяла лишь узкая полоска земли, покрытая морской травой. Ральф следил, чтобы жилище всегда содержалось в порядке, а маленький сад на песчаной почве позади дома был епархией исключительно Хильды. Яркие циннии и георгины, похожие на нарядных танцующих девушек, высажены вдоль тропинки, которая вела к небольшому вольеру, где весело чирикали зяблики, повергая в немалое изумление представителей местной пернатой фауны.

На следующий день после пропажи Люси Ральф устало шагал по тропинке домой, чувствуя, как из распахнутых окон доносится запах мармелада. Едва он успел снять кепку в прихожей, как ему навстречу выбежала Хильда, размахивая деревянной ложкой, похожей на оранжевый леденец на палочке. Приложив палец к губам, она провела его на кухню.

– В гостиной! – сказала она, делая круглые глаза. – Изабель Шербурн! Она тебя ждет!

Ральф покачал головой:

– Мир сошел с ума!

– Что ей нужно?

– В этом-то и проблема! Она сама не знает, чего хочет!

Небольшая уютная гостиная в доме шкипера была украшена не копиями судов в бутылках и не моделями военных кораблей, а иконами. Архангелы Михаил и Рафаил, Мадонна с младенцем и множество святых с суровыми ликами взирали на посетителей с небесных высот вечности.

Стакан с водой возле Изабель был почти пуст. Она неотрывно смотрела на ангела, замахнувшегося мечом на змея. Низкие облака на небе закрывали солнце, наполняя комнату полумраком, в котором картины тускло отсвечивали золотом.

Она не заметила вошедшего Ральфа, и он какое-то время молча наблюдал за ней.

– Эта икона была первой. Лет сорок с лишним назад ее подарил мне в благодарность один русский моряк в Севастополе. Я вытащил его пьяного из воды и не дал утонуть. – Ральф говорил медленно, делая большие паузы. – Я тогда служил на торговом флоте, и подбирать людей в море приходилось нередко. – Он хмыкнул. – Я вовсе не святоша и ни черта не смыслю в живописи. Но они каким-то образом располагают к общению. Хильда говорит, что часто с ними беседует в мое отсутствие. – Сунув руки в карманы, он кивнул на икону, которую разглядывала Изабель: – Должен признаться, в свое время я сильно докучал этому парню болтовней. Архангел Михаил. В одной руке у него меч, но он еще поднял и щит, будто не решил, как поступить дальше.

В комнате воцарилась тишина, и ветер с силой ударил в оконные рамы, словно помогая Изабель очнуться. До самого горизонта пенились волны, и небо снова потемнело, предвещая дождь. Изабель невольно вспомнила об острове, бесконечной водной стихии вокруг, о Томе и вдруг разрыдалась. Она плакала горько и не стесняясь, и громкие всхлипывания походили на волны, которые несли ее к спасительным берегам.

Ральф молча сидел рядом и просто держал ее за руку. Прошло не меньше получаса, прежде чем она смогла, запинаясь, выдавить из себя:

– Вчера вечером Люси убежала из-за меня, Ральф! Она искала меня! Она могла погибнуть! Ральф, как же все запуталось! Я не могу поговорить об этом даже с родителями…

Старик не спешил с ответом и продолжал держать ее руку, молча разглядывая обкусанные до основания ногти. Наконец он медленно и едва заметно кивнул:

– Она жива. И с ней все в порядке.

– Я всегда хотела для нее только одного – чтобы с ней было все хорошо! С той самой минуты как я ее увидела, я ни о чем другом и не помышляла! Мы были нужны ей! И она была нужна нам! – Она помолчала. – Она была нужна мне! Она появилась буквально из ниоткуда – это же настоящее чудо, Ральф! Я не сомневалась, что ее послал нам Господь. Это же так очевидно! Маленькая девочка потеряла родителей, а мы потеряли своего ребенка… Я так ее люблю! – Она высморкалась. – Там… Ральф, ты один из немногих, кто знает, какова жизнь на Янусе. Кто может это хотя бы представить. Но ты никогда не провожал катер, не стоял на пристани, не слышал, как шум двигателя становится все тише и тише, а судно превращается в точку и исчезает на горизонте. Ты не знаешь, что такое сказать «до свидания» целому миру. Янус был реальностью. Люси была реальностью! А все остальное превращалось в игру воображения. Когда мы узнали о Ханне Ронфельдт… было уже слишком поздно, Ральф. Я не могла отказаться от Люси, просто не могла с ней так поступить!

Старик сидел, дыша медленно и глубоко, и время от времени кивал. Ему не раз хотелось задать ей вопрос или возразить, но он сдерживался. Молчание было лучшим способом помочь не только ей, но и всем остальным тоже.

– У нас была такая счастливая семья! А потом, когда на остров приехала полиция, когда я узнала, что сделал Том, во мне все умерло! Я никому больше не могла верить! Даже самой себе! Господи, как же мне было больно! И горько! И страшно! Когда полиция рассказала о погремушке, все потеряло смысл! – Она взглянула на шкипера: – Что я сделала?

Вопрос не был риторическим: она будто вглядывалась в зеркало, надеясь найти там нечто, ускользавшее от глаз наяву.

– Сейчас важнее не то, что ты сделала, а что собираешься делать.

– Я ничего не могу изменить. Все разрушено, и разрушено до основания. Все потеряло смысл.

– Но он тебя любит! А это должно чего-то стоить!

– А как же Люси? Она же моя дочь, Ральф! – Изабель запнулась, не зная, как лучше объяснить. – Ты можешь представить, чтобы Хильда отказалась от одного из своих детей?

– Но речь идет не об отказе, а о возвращении, Изабель.

– Но разве Люси не была отдана нам? Разве Господь не об этом просил нас?

– А может, он просил о ней позаботиться? И вы это сделали. А сейчас он просит вас позволить это сделать другим. – Он тяжело выдохнул. – Черт, я никакой не священник. Что я знаю о Боге? Но я знаю, что на свете есть человек, готовый ради тебя, ради твоей безопасности пожертвовать всем! Разве не так?

– Но ты же сам знаешь, что вчера произошло. Ты знаешь, как страдает Люси! Я нужна ей, Ральф! Как я могу ей все это объяснить? И как она может понять? Она же еще совсем маленькая!

– Жизнь нередко жестоко обходится с людьми, Изабель. И наносит раны, хуже которых, кажется, уже ничего не бывает. А потом выясняется, что несчастья не кончились и судьба приготовила новые испытания.

– Я думала, что уже испила свою чашу горестей до дна несколько лет назад.

– Если ты думаешь, что хуже, чем сейчас, уже быть не может, то ты сильно ошибаешься. Может, и обязательно будет, если ты не выступишь в защиту Тома. Дело серьезное, Изабель. Люси еще очень маленькая. О ней есть кому позаботиться. И есть люди, которые могут и хотят дать ей хорошую жизнь. А у Тома таких людей нет. И я никогда не встречал человека, который заслуживал бы меньше страданий, чем Том Шербурн. – Под пристальным взором святых и ангелов Ральф продолжал: – Бог знает, что между вами произошло там, на острове. Одна ложь нанизывалась на другую, причем из лучших побуждений. Но все зашло слишком далеко. То, что ты сделала ради Люси, причинило страдания другим. Господи, конечно, я понимаю, как тебе тяжело! Но этот Спрэгг – тот еще негодяй и просто так не отвяжется! Том – твой муж. В горе и радости, болезни и здравии. Если ты не хочешь, чтобы он сгнил в тюрьме или, того хуже… – Ральф запнулся, не в силах закончить фразу. – Думаю, сейчас у тебя есть последний шанс.

– Куда ты идешь? – с тревогой спросила Виолетта час спустя, видя, что дочь куда-то собралась. – Ты же только вернулась!

– Мне надо выйти, мама. Я должна кое-что сделать.

– Но на улице льет как из ведра! Подожди, пока хоть немного стихнет. – Она кивнула на кучу вещей на полу: – Я тут решила разобрать вещи мальчиков. Старые рубашки, ботинки – их еще можно носить. Я решила отнести их в церковь. – Ее голос дрогнул. – Я надеялась, что ты мне поможешь разобрать.

– Мне надо в полицейский участок.

– Зачем?!

Изабель посмотрела на мать и едва не решилась ей все рассказать, но в последний момент сдержалась.

– Мне надо поговорить с мистером Наккеем, – объяснила она и добавила, направляясь по коридору к двери: – Я скоро вернусь.

Открыв дверь, она увидела на пороге женщину, как раз собиравшуюся позвонить в звонок. Это была промокшая насквозь Ханна Ронфельдт. У Изабель отнялся дар речи.

Продолжая стоять на пороге, Ханна быстро заговорила, устремив взгляд на вазу с розами на столике позади Изабель, будто боялась, что может передумать, если посмотрит на нее.

– Я пришла кое-что сказать. Просто сказать и тут же уйти. Пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. – Она подумала о клятве, данной Господу всего несколько часов назад, – отступать было поздно. Набрав в легкие побольше воздуха, она продолжила: – Вчера ночью с Грейс могло случиться что угодно. Она отправилась искать вас. Слава Богу, все обошлось и ее нашли целой и невредимой! – Она подняла глаза. – Вы можете себе представить, каково это чувствовать? Видеть, как дочь, которую вы зачали и выносили, родили и выкормили, называет матерью другую женщину? – Она отвела взгляд. – Но я должна с этим смириться, как бы больно мне ни было. Я не могу поставить свое счастье превыше всего. Ребенка, который у меня был – Грейс, – уже не вернуть. Сейчас это мне очевидно. Она может прожить без меня, даже если я не смогу жить без нее. И в этом нет ее вины. Как не виноваты и вы за решения, принятые вашим мужем.

Изабель хотела возразить, но Ханна перебила ее. Снова устремив взгляд на розы, она сказала:

– Я знала о Фрэнке буквально все, включая его душу. О Грейс же мне довелось узнать очень немного. – Она посмотрела Изабель в глаза. – Грейс любит вас. Наверное, она должна быть с вами. – С неимоверным усилием она заставила себя продолжить: – Но я должна быть уверена, что правосудие свершится! Если вы поклянетесь, что все это дело рук вашего мужа – поклянетесь жизнью! – я позволю вам забрать Грейс.

Изабель, ни секунды не раздумывая, тут же произнесла:

– Я клянусь!

Однако это было еще не все.

– Когда вы дадите показания против этого человека, когда его упрячут в тюрьму, Грейс может вернуться к вам. – Не выдержав, Ханна разрыдалась и со словами «Помоги мне, Господи!» бросилась прочь.

Изабель была потрясена. Снова и снова она перебирала в памяти услышанное, сомневаясь, не почудилось ли ей. Но на крыльце мокрые следы Ханны Ронфельдт и маленькие лужицы от капель, стекавших с ее зонтика.

Приблизив лицо к сетчатой двери, Изабель смотрела на небо, и сверкнувшая молния казалась поделенной на крошечные квадратики. От раската грома звенела крыша.

– Разве ты не собиралась в полицейский участок? – Слова Виолетты возвратили Изабель к действительности. Она обернулась и увидела мать. – Я думала, ты уже ушла. Что случилось?

– Молния.

Изабель поймала себя на мысли, что Люси не испугается ослепительно яркой молнии, раскалывавшей небо. Она с самого начала учила малышку относиться к явлениям природы не со страхом, а с уважением: к молниям, которые могли ударить в башню маяка; к океанам, обрушивавшим на остров огромные волны. Она вспоминала, с каким почтением относилась Люси к световой камере, никогда не позволяя себе дотрагиваться до механизмов и стекол. Она вспоминала, как Том держал малышку на руках на галерее башни маяка, а она звонко смеялась и махала ручками Изабель, которая внизу развешивала белье на веревке.

«Жил-был маяк…» Сколько сказок Люси начиналось с этих слов? «И однажды разбушевался сильный шторм. Ветер дул все сильнее и сильнее, и смотритель зажег маяк, а Люси ему помогала. Кругом наступила мгла, но смотрителю не было страшно, потому что у него имелся волшебный луч».

Перед глазами Изабель возникло искаженное страданием лицо Люси. Она может вернуть свою дочь обратно, может сделать ее счастливой, и все беды останутся в прошлом. Она будет любить ее, ласкать и лелеять, видеть, как она растет… Через несколько лет фея молочных зубов принесет ей монетки[29]29
  Ребенку говорят, что, если положить выпавший молочный зуб перед сном под подушку, ночью придет фея молочных зубов и заберет зуб, оставив в подарок монету.


[Закрыть], потом Люси начнет взрослеть, и они будут разговаривать о таком большом мире, о том…

Она сможет забрать дочь. При одном условии. Свернувшись на кровати в калачик, Изабель заплакала:

– Я так хочу вернуть свою дочь! О, Люси! Я этого не вынесу!

Ультиматум Ханны. Мольба Ральфа. Ее собственная ложь под присягой, предающая Тома точно так же, как он предал ее. Мысли кружились в немыслимой карусели, постоянно меняя направление и увлекая ее за собой то в одну, то в другую сторону. Она слышала слова, которые произносились вокруг. Но не было слышно только одного голоса – голоса Тома. Человека, который стоял между ней и Люси. Между Люси и ее матерью.

Не в силах больше выносить неизвестности, она подошла к ящику, достала письмо и медленно вскрыла конверт.

Иззи, любовь моя!

Надеюсь, с тобой все в порядке и ты держишься. Уверен, что родители о тебе хорошо заботятся. Сержант Наккей позволил написать это письмо при условии, что прочтет его первым. Жаль, мы не можем поговорить с глазу на глаз.

Не знаю, будет ли у меня другая возможность пообщаться с тобой. Обычно считаешь, что еще успеешь сказать все, что хочешь, но получается это не всегда.

Я не мог оставить все по-прежнему, не мог с этим жить дальше. И ты не представляешь, как мне больно от того, что я причинил тебе столько страданий!

Принимая решения, мы меняем течение своей жизни, и, если сделанный мной выбор поставит в ней последнюю точку, я все равно считаю себя счастливым. Я встретил тебя, когда думал, что жизнь моя уже кончена, и ты меня полюбила. И даже если бы я прожил еще сто лет, то все равно лучшей доли себе не мог бы и желать. Я любил тебя всем сердцем, Изз, любил так, как только способен, хотя это ни о чем не говорит. Ты чудесная девушка и заслуживала куда более достойной пары, чем я.

Ты злишься, тебе больно, и все кажется бессмысленным – я знаю, каково это. Если ты не захочешь иметь со мной больше ничего общего, я пойму.

Может, человека стоит судить не по самому плохому поступку, который он совершил. Я могу лишь просить у тебя и Бога прощения за те несчастья, которые принес. И поблагодарить за каждый день, прожитый нами вместе.

Какое бы решение ты ни приняла, я соглашусь с ним и полностью тебя поддержу.

С любовью,

Том.

Хотя перед ней лежала не фотография, а записка, Изабель водила пальцем по буквам, повторяя их наклон и красивые завитки, будто это помогало лучше понять смысл слов. Она представляла, как он держит карандаш своими тонкими пальцами и выводит ровные строчки. Снова и снова она проводила пальцем по слову «Том», которое почему-то казалось одновременно и чужим, и родным. Ее мысли уносились в прошлое: она писала пальцем слово на его обнаженной спине, а он должен был его угадать, а потом они менялись местами и угадать должна уже она. Но эти воспоминания вытеснялись другими: тем, как ее трогала Люси. Какая у нее нежная кожа! Она снова представила руку Тома, только на этот раз он писал записку Ханне. Ее мысли были похожи на маятник, раскачивавшийся взад-вперед: от любви – к ненависти, от мужа – к ребенку.

Она убрала руку с письма и снова его перечитала, стараясь понять смысл написанных слов и слыша голос Тома, как если бы он их произносил. Чувствуя, будто ее разрывали надвое, она не могла сдержать рыданий и в конце концов приняла решение.